О чем умолчал Горький. (Актер)

Его раздражали серые манжеты рубашки, пиджак, пахнущий чужими духами, нелакированный дубовый подоконник и губная помада на зеркале… Гастроли затянулись и превратились в побег. Он уже не помнил, что было раньше Париж или Стамбул, а может Лондон. Но ему уже было все равно — зрители нигде не отличались вниманием и уважением к актерам. Они приходят обсудить политику, своих несносных отпрысков и выспаться. Никого не интересует искусство. Сегодня он снова выходил в роли могильщика. Сегодня снова он говорил. Сегодня он снова играл. Сегодня у него заплетался язык, и он невольно переходил на родную речь. Это вызывало лишь смешки в зале. А он играл. Самозабвенно, легко, как в последний раз. Как только отзвучали положенные им аплодисменты, он ушел со сцены. И не вышел больше на поклон. Закрыв за собой дверь комнатушки, он осел на пороге. Глаза щипало. Он безнадежно брошенный, он всего лишь актер. Сверчков — Заволжский. Какой глупый псевдоним. Он уже не светится, как раньше. Да и города Заволжского больше нет. Впервые за всю сознательную жизнь он заплакал не на сцене. Вскочив, он шатнулся, а потом нарочито аккуратно снял костюм, смыл грим и убрал все в зачем-то большой коричневый чемодан. Сел за миниатюрный столик. Черный черствый хлеб и бутылка водки. Вот, что ему остается на ужин. Потом снова сборы, чемоданы и… домой. Наконец, он будут свободен от душных вагонов, тесных полок и шуршания тяжелых свинцовых газет. От неблагодарного и пафосного зрителя и долгового контракта. Тогда побег показался выходом. Он видел в нем спасение от жестокого режима и неразберихи, которая творилась в его стране. Но сейчас, глядя на третий по счету стакан водки и ржавый обломок ножа, он понимает, это тупик. Его не примут. Уже не приняли. Сказали, что он недостаточно смазлив для Гамлета. А ведь до этого он купался в овациях, играя Ромео в Малом… Потолок протекает. Уже угол дивана отсырел и стал похож на сыр с плесенью. Только без сыра. Водка оказалась не такой отвратительной, как могло показаться сначала. И он решил добить бутылку и забыть этот отвратительный город, этих несчастных в своей глупости людей и самого себя заодно. Проснулся он от холода. И не смог определить время: серебряные карманные часы с гравировкой «Л.Т.» пропали. Зато на зеркале появилась вульгарная надпись губной помадой. Пролежав около часа на холодном диване, он поднялся в поисках пальто, в котором лежала пачка сигарет. Оно оказалось на полу в углу. Уже не благородного черного, а грязно серого цвета. Тяжело наклонившись, он вытащил из кармана дешевую пачку сигарет, в которой осталось только две, и какие-то бумажки. Он кинул их на стол и от ветра, сквозившего в форточку, они разлетелись по полу. А ведь когда-то эти бумажки были его стихами, которые он читал людям, и они, и плакали, и смеялись и страстно любили и люто ненавидели. Теперь это бумажки. Истоптав их пыльными остроносыми туфлями, он подошел к грязному окну, выходящему на узкие улочки, за которыми прячется размытый горизонт. Ощупав карманы недавно белоснежной рубашки, нашел спички. Чуть подрагивающими пальцами, закуривает. Отражение в стекле его почти не расстраивает.Что может изменить красота? Какой мир спасти, если его нет, он трещит по швам. Он видит перед собой бесконечно уставшего человека. Молодого, но с уже запавшими и печальными глазами и четкой вертикальной морщиной между бровей. Загар все никак не сойдет и поэтому приходится больше осыпать кожу белилами. От созерцания своего отражения его прервал стук в дверь. Сигарета осталась тлеть на подоконнике. Человек, имя которого он забыл через пять минут после знакомства, принес ему телеграмму. С родины. Ехать больше некуда. И не к кому. А ведь он просил, на коленях умолял уехать, спастись. А потом уехал сам. Грустно усмехнувшись, на сочувствующий взгляд вестника, захлопнул перед ним дверь и застыл в ступоре, осознавая, что теперь он действительно никто. Когда он очнулся, сигарета уже истлела. Но желание пустить в легкие тяжелый едкий дым никуда не делось. Оно усилилось и даже победило желание зарыдать, как девица. Достав из пачки последнюю сигарету, он не с первого раза зажег спичку. А когда на конце дешевой ш**** зажегся огонек, он с наслаждением втянул отравляющий дым. Когда человеку плохо, он пытается сделать себе еще больнее, чтобы знать, что может быть еще хуже, нежели сейчас. Он так хотел стать легендой. Так хотел увлекать за собой, чтобы люди верили каждому его слову, чтобы затаив дыхание, ждали, что же он скажет дальше, какую прописную истину изречет… Он хотел найти счастье здесь, далеко от дома. Здесь красиво. Поэтичные улочки, бульвары, выложенные брусчаткой, прекрасные люди под летними цветными зонтиками. Но никого не интересует, о чем мечтает он. Он думал, что его пригласят работать в ведущие театры мира — он ведь талантлив. Он знает три тысячи монологов и стихов. А его настойчиво попросили найти работу, чтобы прокормить себя самому. А затем отправили работать в ближайшую гостиницу швейцаром, где он жил только умением выдавливать улыбку и заискивающе заглядывать в глаза. Докуривая, и постепенно возвращаясь в реальный мир, он заметил мальчишку внизу, который стоял посреди снующей толпы и отчаянно махал ему рукой. Преодолев недоумение, он кивнул мальчику и улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на какую был способен. Тот радостно рассмеялся и убежал, что-то крича на смеси французского и ломаного русского. А он стоял. Казавшийся удивительно высоким, сильным с расправленными плечами и годами выработанной осанкой. Он привык не выходить из образа, созданного им самим для себя. Он знал, что не сможет сейчас найти границу между образом несгибаемого героя, вросшего в него, и ним самим. Где кончается этот смелый человек, повидавший всю Европу и восток. Где начинается несчастный, всеми забытый и сломанный человек. И почему никто никогда не интересовался, что же там, за маской героя… Сизый дым, исходивший от сигареты, окутывал его, делая очертания более неясными. Он был похож на привидение, которое маялось и все никак не могло обрести покой. А дым все заполнял комнату, превращая ее в газовую камеру. Проникал в щели, пропитывал ткани, рассеивался в воздухе, и даже открытая настежь форточка не спасала от удушья смолами. Грудь наполнялась этим дымом, легкие поражались ядом. Сильная молодая грудь ходила, как меха, вгоняя его в легкие. Они испытывали на себе всю природную тяжесть табака. Меха, не испытывая напряжения и уже не отвергая дым, работали, наполняя кровь никотином. Она, красная, бежала по венам, расширяя их, создавая видимость живого организма. Кровь, текущая в кончиках пальцев, заставляла их дрожать. Его впитывала кожа. Она, еще с налетом бронзы, желтела, собиралась морщинами и будто ссыхалась. Дым проникал под ногти, запутывался в волосах и оставался с хозяином еще надолго. Сероватый, он, тонкими струями просачивался в ноздри. Они чуть дергались, словно от щекотки, от едкого запаха дешевки, но продолжали выпускать его на свободу. Глаза уже перестало щипать, и они почти ясно смотрели через него. Хотя снаружи этого сигаретного облака казались мутными и воспаленными. Зрачки впускали чуть больше света, а сами глаза приобрели более насыщенный оттенок. Руки, совершавшие монотонные движения по казни организма и стряхиванию пепла, казались чужими. С четко выделенными венами, изящными, но недлинными пальцами, они летали в воздухе, проделывая путь от граненой хрустальной пепельницы до четко очерченных губ. Нервы, вконец отощавшие из-за огромного количества алкоголя и никотина, пробегали немой судорогой на когда-то красивом лице. Они дребезжали тахикардией и ломались о непрерывное клацанье белых зубов. Гордо стоять и выкуривать последнюю в своей жизни сигарету — искусство. Сигарета выкурена до основания. Полупустой чемодан под кроватью. Он решил, что закончит карьеру актера. Подастся в рабочий народ и будет спокойно жить, не тревожа никого своим гением, и забудет об искусстве. Потому что это никому не нужно и ему в том числе. Вот, зачем ему эта мишура из мнимого обожания, зачем вечные гастроли и переезды, зачем сцена… он потерял смысл в дуракавалянии, которым занимаются его собратья по цеху. Они пьют, и пьяные выходят на сцену, а это оскорбляет Её. Пить — пошло, это оскорбительно и низко. Глупо отравлять себя алкоголем. Но курить… Слишком красиво теперь для него. Слишком благородно. Он привык доводить образы до совершенства. Он не сможет оставить этот незаконченным.Теперь он пьет. Один. Без шумной компании, без похлопываний по плечу и приторной лести. Он пьет, чтобы забыть, то кем был и кем стал.Чтобы научиться радоваться тому, что есть. И однажды он добьется своей цели. Его ждал перрон, вагон, водка и выгоревшая дотла родина. Его раздражали серые манжеты рубашки, пиджак, пахнущий чужими духами, нелакированный дубовый подоконник и губная помада на зеркале… Он стоял напротив мутного окна гримерной и вспоминал сегодняшнее выступление. Сотый раз он выходил на сцену в роли могильщика в «Гамлете», говорил слова, гениально отыгрывал роль и получал не всегда хлипкие аплодисменты. Но сегодня все было иначе. Когда он повернулся к залу, он вдруг остановился на полуслове и замер, неотрывно разглядывая лица сидящих в зале. И показалось чертовски обидным то, что никто не внимал его словам. Создавалось впечатление, что всем плевать на то, что он говорит, как он говорит и даже если бы он начал читать скороговорки, никого бы это не смутило. Тишина резала слух. И он продолжил игру. Уже не сильно задумываясь, как звучит его речь.