На вздох дольше

Кабинет Неподкупного не спасает. Пока Робеспьер болен, Сен-Жюст работает в его кабинете, потому что ему так удобно. По крайней мере, именно это объяснение он предъявляет не в меру любопытным коллегам по Комитету. Он вовсе не лжет им. Просто не открывает всей правды. Ему здесь не только удобно, но и спокойно. Кажется, что Максимильен рядом. Что они всё ещё понимают друг друга, как прежде. Что они ещё… да глупости, конечно же, они до сих пор ближайшие друзья. Всему виной вторая подряд бессонная ночь, бесконечные бумаги, мысли, бумаги… Даже незримое присутствие Робеспьера не спасает от мутной головной боли. К тому же зябко. Вантоз, месяц ветров, сегодня полностью оправдывает свое название. Сен-Жюст закрывает окно, из которого тянет холодом от воды, падает на кровать и яростно трет виски. Он словно бы надеется выцарапать из усталого мозга: почему его тревожат вантозские декреты? Они были хорошо приняты, симпатии народа на их стороне, надоедливый Эбер может подавиться своими фальшивыми плясками вокруг санкюлотов. Что, что не так?.. …Он подскакивает на кровати и с ужасом глядит в сплошную тьму, горькую от погасшей свечи. Нечем дышать. Ему приснилось, что его душат? Сен-Жюст подносит руку к шее и тихо смеется. Что за чушь. Он не заметил, как уснул, не сняв своего галстука, да к тому же окно закрыто — вот и померещилось. Галстук падает на стул, сапоги летят на пол, он укрывается одеялом и устраивает щеку на подушке. Когда Робеспьер в последний раз ночевал в своем кабинете? Пожалуй, неважно. Пожалуй, не стоит замечать, что хочется вдохнуть поглубже несуществующий запах. Не нужно вспоминать, что голос друга в последнее время слишком колючий, а глаза — погасшие и несчастные. Нельзя верить, будто бы в неловких случайных взглядах и печальных интонациях… Пустое. Сен-Жюст все-таки вздыхает, уткнувшись носом в подушку, и засыпает. Второе пробуждение приходит легко, хотя за окнами плавает сизый сумрак. Нет, к чёрту назойливые мысли о декретах, о неминуемой схватке с эбертистами… Все к чёрту. Надо проснуться. Хмурое ветреное утро вовсе не располагает к прогулкам, кроме того, только в конюшне Сен-Жюст соображает, что позабыл свой галстук. Не хватало и ему свалиться вслед за Робеспьером, да не терять же времени на возвращение в кабинет? Он выбирает нового коня, о горячем характере которого уже наслышан. Конь подтверждает свою репутацию. Выставляет зад, едва услышав скрип двери денника. И стоит, красуясь густым черным хвостом. И продолжает стоять. Сен-Жюст с неохотой думает о том, что придется воспитать упрямца, но тут конь все-таки поворачивается и тянет к нему невинную морду, которая кажется больше из-за широкой проточины. Дорога скользкая от воды пополам с ледяной крошкой, и только в Булонском лесу Сен-Жюст пускает коня в галоп. Стылый воздух обжигает беззащитное горло. Едва уловимый запах сосен щекочет ноздри. Жёсткая черная грива хлещет по пальцам — перчатки он тоже благополучно забыл. Конь высокий, страстный, бег его широк и мягок. Сен-Жюст бездумно отдаётся этому колючему от ветра полету, но всё же без труда удерживается в седле, когда по стволу взлетает пушистый беличий хвост — и конь, испугавшись, мощно прыгает в сторону. — Да ты, оказывается, трус! Куда заявился в республиканскую конюшню? — смеется Сен-Жюст, оглаживая чуть взмокшую теплую шею. Уши с выразительными чёрными кончиками шевелятся в ответ на его слова. Был бы конь человеком — имел бы право на адвоката. В самом деле, пусть он огромный и быстрый, но ведь в этой скорости, в этом чрезмерном испуге порою кроется его спасение от настоящей беды... А порой он эту беду находит. Сен-Жюст вспоминает, как, будучи совсем неопытным всадником, не уследил за пугливой кобылой: она споткнулась на склоне и упала вместе с ним. Оба чудом не переломали ноги. Но помилуйте! С чего бы он, давно привыкший к повадкам лошадей, именно сегодня обратил внимание на этот суетливый прыжок? Накануне измучился тревожными мыслями о декретах, голову не покидали эбертисты, за каким-то дьяволом приплелся туда Шометт… Что? Это он-то, Сен-Жюст, боится привлечь к ответственности тех, кто угрожает республике?! Или… Угрожает ли? Как белка — высокому сильному коню? Сен-Жюст переходит с рыси на шаг и погружается в раздумья. Вантозские декреты и эбертисты связаны между собой через санкюлотов. Симпатии последних будто бы теперь на стороне якобинцев, а Эбер только мешается, только мутит воду. Шометт пока ни в чём дурном не замечен, однако же он стоит слишком слева. Но полно. А сами декреты — не слишком? Сен-Жюст невольно вздрагивает, вспоминая, с каким трудом ради нужд армии протаскивал куда более мягкие решения: там выбить миллионы, там — продовольствие. А ведь провал военной кампании грозил всем, и бедным поденщикам, и богатым дельцам. Но как же он тряс эти денежные мешки! Чего стоили одни только скряги в Страсбурге! Что будет теперь? Кто на самом деле распределит собственность контрреволюционеров среди неимущих? Это ведь не очевидные нужды фронта, эта мера действительно слишком, даже вопиюще левая. Так. Молодец. Примерил лавровый венок. Ведь мало принять популярный декрет! Нужно добиться того, чтобы он заработал на практике. И вот здесь… Хорошо, сам Эбер ему противен до крайности, он готов парализовать работу правительства не хуже Дантона. Однако, если положить руку на сердце, не все его единомышленники таковы. Многих из них тоже волнуют, на самом деле волнуют потребности простых тружеников, да и Шометт с самыми левыми членами Конвента — безусловный друг санкюлотов. Здесь у них противоречий нет. Пока — нет. На мысли о санкюлотах Сен-Жюст с досадой замечает, что его пробирает холод. Он обнимает крепкую шею коня, с удовольствием вдыхает запах жаркого тела и здорового, чистого пота. Так спокойнее. Но чего же он все-таки боится? Вечером, после долгих утомительных часов в Комитете Сен-Жюст решает, что имеет право нарушить покой Робеспьера. Они единомышленники или нет, в конце-то концов? Неподкупный ему учитель или кто? Вот и пускай советует. Впрочем, эти злые чувства утихают, когда он видит бледное, измученное лицо друга. Да, он выздоравливает, но все-таки… Все-таки невозможно, имея столь слабое от природы здоровье, работать до восемнадцати часов в день, работать с самого начала революции — и не растерять более чем скромный запас физических сил. — Без тебя в Комитете скука смертная, — говорит он, присаживаясь на постель и сжимая прохладную ладонь Робеспьера. — Но послушай, был все-таки забавный случай… Он не решается сразу перейти к делу и несёт какой-то пустяковый вздор. Поначалу Робеспьер веселится, карие глаза его поблескивают вовсе не болезненно, и на тонких губах играет его самая прекрасная, спокойная дружеская улыбка. Но на четвертой или пятой байке он уже тускнеет. Отвечает равнодушно, а то и вовсе с раздражением. — Флорель, ты пришёл меня развлекать? Революция спасена, и мы с лёгким сердцем можем тратить время на пустую болтовню? — Прости, Максимильен, я не хотел тебя утомлять… — Уже утомил. Подай воды. Сен-Жюст выполняет обе просьбы. Подает Робеспьеру стакан и сухо, полностью исключая все ночные и утренние чувства, излагает свои соображения по эбертистам. Черты бледного лица заостряются. Максимильен спорит с ним, не скупясь на едкие насмешки. Рот его резко очерчен, неприятно, даже уродливо, и Сен-Жюст с трудом преодолевает желание отойти к окну и возражать уже оттуда. Вместо этого он рывком наклоняется вперед… …и видит. Несчастные, затравленные карие глаза глядят на него будто бы сквозь прорези ожесточенной маски. А ему самому вновь не хватает воздуха. Чего они оба так боятся? Сен-Жюст оставляет последнюю колкую реплику друга без ответа. Он зачем-то развязывает свой галстук, неловко путаясь пальцами в банте. Должно быть, жалкое зрелище. — У тебя здесь душно, — объясняет он, унижаясь еще очевиднее. — Элеонора говорит, на улице холодный ветер. Дожили! Говорят о погоде. Сен-Жюст осторожно сжимает влажные, почти ледяные руки Робеспьера. — Не следовало мне тревожить тебя сегодня. Ты еще не до конца здоров. Прости. Максимильен едва заметно шевелит пальцами. Хочет разорвать рукопожатие… или? Нельзя, нельзя же верить в это «или»! Ваши сердца созданы для служения родине, и ни для чего больше! Тонкие губы Робеспьера опять уродливо надломлены, но теперь — от печали. — Все же верни галстук. — Зачем? — Ты с ним красивый. — А без него? Робеспьер качает головой, подтверждая это «нельзя». Отвечает совсем тихо: — Без него — слишком красивый. Флорель… Нет, мы не можем. Безусловно. Величайший ум революции, Неподкупный, абсолютно прав — как и всегда. Он, Сен-Жюст, как и всегда, обязан сейчас поднять высоко свою голову-дароносицу и ответить своему другу безукоризненной ледяной улыбкой. Да вот беда — галстук брошен на кресло, и в груди слишком много воздуха. Передышал сегодня в Булонском лесу. Он не сразу замечает, что плачет. Обреченно, беззвучно. Он ничего не ждет, ничего не просит. Просто не в силах удержать слезы. — Бедный мой Флорель, — Робеспьер мягко привлекает его к себе, прижимает к своему плечу и проводит рукой по его волосам. Сен-Жюст всхлипывает и вдыхает невольно больше положенного — кисловатый теплый запах, какой бывает у тела от плохого пота и долгой болезни. Он дышит, по-детски плачет, снова дышит, и ему очень, очень страшно. Горло раздражено обжигающим воздухом вантоза. У тревожных, пугающих чувств к ближайшему другу появляется совершенно ясное имя, и оно застревает в горле, потому что нельзя произносить его вслух. Потому что… — … мы их боимся, — растерянно шепчет Робеспьер. — Кого — их, Максимильен? Санкюлотов или же чувств? — Ты как всегда понимаешь меня, Флорель. Карие глаза теплеют. Наконец-то! Словно чай, который согреет в самый неуютный зябкий вечер. Сен-Жюст осторожно кладет ладонь на гладкую щеку друга. Улыбается. Это его-то, Сен-Жюста, стыдят за франтовство! Робеспьер болен, заперт в своей комнате и при этом безупречно выбрит. И, кажется, разрешает. Его маленькое доброе лицо в ладонях — такая драгоценность. Бледные щеки будто бы покрывает румянец. Сен-Жюст щадит природную застенчивость и здоровье друга. Он бережно целует его в щеку, в висок. Вздрагивает от весьма нескромного ответного поцелуя в шею. Робеспьер оправдывается: — Давно хотел. Они смеются и обнимаются чуть откровеннее, чем следовало бы друзьям. Как без пяти минут любовники. Правда, через эти пять минут они возвращаются к спору, который не спор вовсе, а беседа. У них как-то получается говорить о делах, не разнимая рук, и Сен-Жюст впервые удивляется недавнему «нельзя». В самом деле, что именно нельзя? Да, сердца и судьбы обоих отданы республике, революции. Это сомнению не подлежит. Но разве проиграет их общее дело, если они оба поспят пусть не больше часов, но крепче? Как выспался сегодня он, Сен-Жюст, на подушке Робеспьера. Неужели они потеряют что-то, если будут доверять друг другу еще серьезнее прежнего? Можно ли назвать преступлением против добродетели такое естественное желание — дышать? — Останешься у меня? Только, боюсь, тебе придётся ночевать сегодня в кресле, — виновато говорит Робеспьер и краснеет. Собственно, Сен-Жюст чувствует, что и его щеки пылают из-за четкого временного ограничения. — Я отлично выспался на твоей кровати в кабинете. Пожалуй, сегодня я не буду покушаться на твою кровать и здесь. Они целуются рука в руку. — Спокойной ночи, милый Флорель. — И тебе, Максимильен. Сен-Жюст помогает своему… да просто своему Робеспьеру поудобнее улечься на подушках. Сам устраивается в привычном кресле. Вдыхает, морщась, действительно душный воздух и напоминает себе, что завтра, если на улице потеплеет, нужно непременно проветрить комнату. Может быть, преодолевая свою робость перед мощной, непредсказуемой народной стихией, они сумеют преодолеть и разногласия с некоторыми друзьями санкюлотов. Не с Эбером, так с Шометтом. Может быть, вантозские декреты помогут некоторым беднякам обрести счастье. Может быть, однажды Сен-Жюст проспит на час дольше и не проморгает на следующий день опасность. Может быть, Робеспьер, беспредельно доверяя своему другу, не раз, не два и не десять обсудит с ним прериальский закон. Может быть, они продержатся на один вздох дольше.