Ядовитая звезда

Сейчас он понимал, что прессовали его, как по книжке. Как сопливого пацана продавливали. Он и был, в общем-то, сопливым пацаном: с идиотским дипломчиком – «Психология служебной деятельности» Ленинградского высшего политического. Со значком об образовании над карманом формы. По-идиотски считал, что жизнь ему уже удалась, был уверен, что после распределения оставят в Лефортово, планировал перевезти маму из Сыктывкара… Потом грянуло: не те слова, сказанные не тому человеку, стремительная вербовка в Афганистан (выбор вроде был, а на самом деле не было), клятвенное обещание: будешь советником Царандоя и дальше Кабула не поедешь. Не поедешь, как же. Пришлось три месяца охранять нефтеперерабатывающий заводик, больше похожий на насосную станцию, в засранном кишлаке. За это время при нем изрешетили пулями двух человек, и одного взорвали к хренам. А вытащил его Альбертыч. Генерал Сараев. Пусть с умыслом вытащил, пусть мариновал в кишлаке, чтобы добиться верности, пусть потом устроил дурацкую игру в доброго копа – его все равно не получалось ненавидеть. И благодарности не испытывать тоже не получалось. Альбертыч пришел на беседу в пустой класс ташкентской школы в памятном восемьдесят девятом (жара стояла невыносимая, казалось, что стекла вот-вот расплавятся), как раз после того, как замминистра УССР по кадрам предложил на выбор урегулирование конфликта в Новом Узене или охрану колонии под Нижневартовском… Альбертыч вошел в прямоугольник солнечного света, лежавший на половине двери листом ослепительно-белого ватмана. Свежий, бодрый пятидесятилетний мужик, немного хромающий. Вытер лысину чистеньким полосатым платочком. И сказал ментам у двери, секретарше и затюканному замминистра: – Оставьте нас с капитаном Карповым одних. А когда вся бюрократическая братия удалилась, устало посмотрел в глаза и спросил: – Не надоело тебе все это, Вась? – Надоело, Руслан Альбертыч, – ответил Карпов. Ему и правда все надоело. Он сидел в расстегнутой форменной рубашке тер взмокшую шею, пялился на иссыхающий фикус, на раскаленную добела улицу за окном – и не хотел ничего. Никого. И уж тем более – слушать про свой интернациональный долг. Добираясь до Таша, он думал, что не сможет спать. А спал, как каталептик, едва ли не с открытыми глазами. Он ни на что уже не был годен – и всерьез обдумывал вариант с Нижневартовском. Хотя уже убедился: его прессуют за неведомые преступления, и в Нижневартовске наверняка пырнет под ребра беглый зэка, а в Новом Узене расстреляют бешеные горцы или казахи. Альбертыч кивнул его мыслям и сказал с отеческой заботой: – Ты пропадаешь, Вася. Но у меня есть, что тебе предложить. Английский не забыл еще? Карпов не забыл ни английский, ни психологию. Он слушал Альбертыча не веря: то, что тот предлагал, попахивало махровой антисоветчиной пополам с утопическими романами о справедливом мироустройстве… Но выбирать не приходилось, а слова бывшего наставника звучали так усыпляюще-убедительно… «Ты же насмотрелся, – говорил тот, – что мы делаем, когда чувствуем себя всесильными и безнаказанными. Увидишь, очень скоро от этой уверенности не останется и следа». – Вы говорите, что Союз развалится? Что за бред? – шептал в ответ Карпов. – Запад никогда не победит. – Запад не победит, – отвечал Альбертыч почти с нежностью. – Победим мы. И выиграют только те, кто будет на нашей стороне. Вот так и вышло, что через несколько месяцев Василий Карпов, уже в звании майора внутренних войск МВД СССР, летел в Якутск, чтобы через Хандыгу попасть в Оймякон, слушал записи Талькова со «Ступеней к Парнасу» и не знал еще, что тот поет про него: «Надо ж было так устать, дотянув до возраста Христа, Господи… А вокруг, как на парад, вся страна шагает в ад широкой поступью». До возраста Христа Карпову было жить еще два года. И он даже предположить не мог, как эти два года проведет. И с кем. А если б ему рассказали – не поверил бы. У Талькова было что-то про люциферову звезду. Карпов не помнил точно. Но это словосочетание отчетливо всплыло у него в мозгу, когда он увидел фотографии объекта. Даже на снимках было видно, что лицо у объекта звероватое, волчье, а рука – из металла. Вот на руке, точнее, на плече, и была нарисована та самая черная (а на деле красная) люциферова звезда. – Сила как у металлопресса, – довольно подтвердил тезка и подчиненный, косоглазый якут Вася. У якута, конечно же, было совсем другое имя, но он давно уже привык, что русским проще так, и сам назывался Васей с неизменной улыбкой китайского болванчика. – Шеи в горсти давит, как цыпленкам. – Цыплятам, – рассеянно поправил Карпов. – Мне сказали, не было случаев нападения на личный состав. – На личный – и не было, – покивал якут. – А на тренировках всякое случалось. – Что еще за тренировки с убийствами? – Обычные. Тут ведь тоже колонии есть, а еще ворье алмазы, бывает, таскает, драпают по тайге из Мирного. Ну вот мы его иногда выпускаем поразмяться – как тигра. Такое нужно бывает, чтобы не забывал, как оно, если заданий нет. – Дикость, – пробормотал Карпов. – А тела? – Вы б знали, Василий Викторыч, сколько в тайге зверья… – был ответ. И не то, чтобы это сильно Карпова успокоило. Когда тезка-якут ушел, Карпов вытащил из ящика стола свой японский кассетник. Батареек было не достать, и он слушал музыку теперь очень редко, в основном – местный радиоприемник. Но иногда хотелось чего-то другого вместо невыносимого Антонова и ВИА Песняры. Он поставил своего запрещенного Талькова: «Моя неведомая страсть, моя нечаянная радость...» – и продолжил изучать дело. Сила как у металлопресса… Может, и так. Но на своих начальников объект действительно ни разу не нападал. Напротив, защищал их, выводил из-под огня, закрывал стальным плечом. Секрет крылся, как объяснили Карпову, в гипнабельности объекта и восприимчивости к лингвистическому программированию: под этим воздействием тот был абсолютно лоялен и подконтролен, приказы исполнял как шелковый. Когда Карпов позволил себе улыбочку по поводу «программирования», ему сказали: «Ты психолог? Психолог. Ну и работай с ним как психолог, чему тебя в Ленинграде учили, интеллигента! А вопросов не задавай. Тут и поумнее тебя обламывались поначалу». То, что он протеже Альбертыча, в глухом Оймяконе не имело ровным счетом никакого значения, во всяком случае пока. Пришлось взять на веру гипнабельность (тем более, Карпов действительно немного учился вербальному воздействию – знал, что подобные случаи бывают) и составить себе список рабочих фраз, запускающий различные циклы объекта. Каждый новый куратор, сказали ему, переписывает набело эти фразы в казенный блокнот, а предыдущий экземпляр уничтожают. Фразы были дурацкие, несмотря на то, что веяло от них какой-то первобытной мощью. Карпов представил себя на расстоянии вытянутой руки от объекта: защищать его будет только табельное оружие и электрошокер производства ФРГ. А еще – девять случайных слов и собственная сила убеждения. Сила убеждения, потому что в свою силу воли он не верил. Его передернуло. – Ну и влип ты, Васенька, – сказал себе Карпов. – Ну и влип, родной. Карпов любил и умел себя жалеть, правда, после Афгана в нем все это отключилось разом. А тут начало возвращаться. В ночь перед разморозкой объекта он еще раз перечитал весь имеющийся материал. В инструкциях от Альбертыча было сказано: пусковые фразы использовать, только если задание предполагает одиночную работу на удаленной территории, в остальное время обходиться приказами. Приказы произносить по-русски, при необходимости дублировать на английский. Ну и конечно – шокер, макаров, строгость в голосе, как при разговоре с полудиким псом. Подразумевалось, что объект и воспринимать нужно, как неприрученное животное, но у Карпова это не получалось. Он валялся на койке в майке и кальсонах, держа над лицом большую фотокарточку с объектом, рядом скрежетал плеер, и Карпов ощущал, что волнуется, но не как перед расстрелом, а как перед свиданием. Он, конечно, влип, и влип неслабо, но почему-то казалось: будет интересно. А когда Карпову становилось интересно, с него слетала удушающая апатия и он переставал походить на каталептика. За одно это уже следовало благодарить судьбу, Альбертыча, Оймякон и объект. – Ну что, солдат, будем работать, – сказал Карпов фотографии. «Солдат» вырвалось у него против воли. Объект не звали никак, а Карпову хотелось дать ему имя. Даже у собак бывают клички, а человек, которым объект казался Карпову (из-за умных глаз, должно быть, знания языков, послужного списка), точно заслуживал хоть какого-то определения. Тем более, в этом звучало противопоставление: я мент, ты солдат, нам нечего делить. – Доброе утро, солдат, – так он поприветствовал объект рано утром, когда тот первый раз взглянул на него: еще немного бессмысленным, как у обморочного, и очень тяжелым взглядом. Так это и началось. Так это и началось. Карпов отчетливо запомнил этот момент: вот медики в голубых робах опускают безжизненное белое тело в чуть подсиненную растворами воду. Тело – искалечено, отсутствует левая рука, металлический протез прикрепят позже. Голубые блики. Белый свет бестеневых медицинских ламп. И – широко раскрытые там, под водой, голубые глаза. Карпов чуть не отпрыгнул, хотя стоял выше всех, на обзорной площадке операционного зала, и до него Солдат добрался бы в последнюю очередь. Но… может, ему это, конечно, только показалось, может, он сам себя накрутил, но еще под водой Солдат неосознанно поймал его взгляд. И, чем больше, яснее, чище становилось сознание Солдата, тем крепче он впивался в Карпова, сканировал его, прощупывал, как на шмоне. Ничего человеческого, умного, понятного не было в его глазах. Была тяжелая, давящая звериная сила, и Карпов не смог себя перебороть, отвернулся, когда Солдата вытащили из воды и усадили прямо. С него стекало. Жидкость по консистенции походила скорее на масло, чем на воду. Он весь блестел, по груди расползались пятна: кожа, с которой проводящий гель уже скатился, выглядела матовой, а другие участки бликовали. И Карпов завороженно следил, как бликующих участков становится все меньше… Медики приставили к вискам Солдата измерительные приборы, и у Карпова вдруг сжалось сердце, когда тот страдальчески поморщился от холода. Или от электротока, которой по нему пустили, точно сказать было нельзя, всех этих врачебных тонкостей Карпов не понимал. «Твою мать, Вася, – сказал он себе, стиснув зубы. – Ну что за сраные сантименты? Ты домохозяйка c «Рабыней Изаурой», что ли?» А потом плюнул и с резким дробным стуком сбежал вниз по металлической лесенке. – Василий Викторович! – изумился кто-то, за маской не разобрать. – Нельзя, не подходите, объект еще не в сознании! – послышались голоса. Но Карпов не стал слушать, отодвинул охранника с пистолетом-пулеметом на груди, живописной статуей украшающего нижнюю ступеньку, и направился к Солдату. Руки держал по швам и к шокеру не тянулся. В воображении он вызвал образ Ладки, молодой еще полудикой псины, которая рычала, скалила зубы, не давала себя осматривать, но Васька, тоже еще сопливый пацан, все равно надел на нее ошейник и увел на дачу, где перебинтовал ей лапу и накормил супом с фрикадельками, и где потом Ладка и прожила свою долгую собачью жизнь, то с Васькой-хозяином, то с бабушкой-соседкой, которая за ней смотрела. «Хмуриться не надо, Лада, хмуриться не надо, Лада, для меня твой смех награда, Ла-да», – пропел он сквозь зубы. Солдат мутно на него посмотрел. Подбородок у Солдата был с ямочкой, его хотелось потрогать. – Отойдите, Василий Викторович, – попросил начмед части, опустив синюю тканевую маску (она повисла у него на ушах, выглядело это забавно: синие завязки, красные мясистые уши, торчащие седые виски). – Когда приведем его в норму, протестируем, тогда и позовем. Лада никогда не подпустила бы Ваську, если бы Васька пришел к ней в компании других дачников. Не поверила бы. Хозяин – он один, а толпой приходят только бить. Нужно было отогнать доброхотов… Карпов отодвинул и начмеда. А Солдату велел по-английски: – Назови свой статус, Джи-Ай. Голос предсказуемо сел и звучал глуше, невнятнее, чем обычно. Карпов надеялся только, что никто на базе не изучил его настолько хорошо, чтобы заметить разницу. – Полная… – прошелестели в ответ бескровные губы Солдата, – боевая… готовность. – Ну вот и хорошо. Вот и славно, – сказал Карпов себе под нос, в воротник шерстяного свитера. Положил руку на скользкое от геля плечо. И объявил во всеуслышание: – Доброе утро, солдат. На кресло его. Наблюдая за тем, как волокут, усаживают, крепят ремнями, регулируют подголовник и нащечники, Карпов мучился чем-то похожим на совесть. Она, тяжело легшая на желудок, точно водка, заглушала даже страх, что коды не сработают и объект раздавит его горло в ладони. В живой. Металлическую руку еще не прикрутили: все в соответствии с ТБ. Но не было никаких сомнений – этот справится и одной правой. Совесть Карпов отгонял. Дашь слабину, покажешь себя заботливым и мягким – и у парня с непривычки сорвет резьбу. Его стабильность сейчас полностью была в руках Карпова. Нельзя подвести Альбертыча, себя – и Солдата. Нельзя ему привыкать к нежностям, смерти подобно. Это Карпов мог сказать и как психолог, и как мент, и как человек. «Гуманизм, – повторял он про себя, – тут не уместен. Вреден. – Он прикрывал глаза и подводил под собственными мыслями черту: – Преступен». Позже он понял, что его выключило – минуты на три точно. Выдернуло за провод из реальности. Как иначе объяснить себе то, что он очнулся, уже закончив программирование объекта, от хлопка закрытой собственными руками книжки? И осознал, что, очевидно, прочитал все коды по памяти, ни разу не взглянув на страницу. Солдат смотрел послушно, ожидая приказа. Не кричал, не вырывался, и только эхо его крика продолжало отдаваться в Карпове. Но подсознание милосердно вынесло Карпова за скобки произошедшего. Спасибо ему, конечно, но было в этом обмороке с открытыми глазами что-то жуткое. Карпов не сразу догадался, что. Гипноз, мать его, работал в обе стороны. Приказ, надиктованный Альбертычем по телефону, Карпов отдал, едва ворочая языком. Ему предстояло подумать над тем, что сейчас с ним произошло. И стоит ли кому-то об этом узнать. Даже когда Солдата собрали, проверили и увели экипироваться, перед глазами все стояла черная (красная) звезда с его плеча. Ядовитая звезда. И Карпов, чтобы вытравить ее из-под век, позже выскочил на мороз, в сияющую радужным лунным гало полярную ночь. Стояла тишина. Светили фонари. В небо от них уходили высокие вертикальные столбы света, слабли и терялись в черноте, не дотянувшись до звезд... В отдалении одиноко и коротко гавкнула собака. Карпов скинул куртку, стянул через голову свитер, набрал снега в горсть и сперва умыл им лицо, а потом обтер плечи. Подпрыгнул, фыркнул, поежился, разгоняя кровь. В голове все звучало обвиняющее «Ты же сдохнешь, Васенька, ты рано или поздно сдохнешь из-за этого… из-за него». – Так и есть, – ответил он внутреннему голосу. – Но я от него не откажусь. От Ладки же не отказался. А может… – задумался он, рассеянно дергая себя за хлопчатобумажную лямку майки, – и не сдохну. Может, обойдется? И к тому моменту, как пришел по его душу якут Вася, Карпов уже и сам в это поверил. В то, что даже если все покатится к чертям, для него-то уж точно все обойдется. Не может не обойтись. А дипломчик в итоге пригодился. Организация, приголубившая Карпова, не давшая испустить дух в Нижневартовске ли, в Новом ли Узене, но точно страшно и позорно, работала с чудовищным рвением. Солдата командировали в такие края, о которых Карпов и знать-то не знал, а он будил, программировал, проводил досмотры и тесты. Иногда отправлялся с ним как инструктор. Сидел в вертолете с красной книжкой на коленях, перехватывал нервные взгляды начсостава: а вдруг именно сейчас наш полуметаллический друг поедет кукушечкой и начнет выбрасывать их из люка в зеленое море тайги? А вдруг набор непонятных слов не подействует в этот раз? Встречался он глазами и с Солдатом. У того был тяжелый и острый взгляд. Он всегда распознавал Карпова среди других конвоиров, это ощущалось интуитивно, кожей, затылком, подшерстком, вибриссами – чем угодно, только не умом. И самым сложным было перебороть страх ответить на этот взгляд. В сто раз худший, чем страх выстрела из боевого, когда долго не практиковался. Карпову пришлось натаскивать себя, чтобы не отводить глаза. Помогали аффирмации перед точащим слезы зеркалом в ванной комнатушке, все как на занятиях по психологической помощи. Карпов по сто раз проговаривал про себя то немудреные мантры «Я контролирую ситуацию, я не дам слабину», то вербальные коды из красной книжки. Так же, как в детстве, потомственный, в трех поколениях, интеллигент, учился материться. А позже – произносить то самое «Хайль Гидра», от которого сводило рот у всякого, кто вырос на фильмах и книгах про войну. От многократных повторений слова теряли свою гипнотическую силу, так неожиданно обрушившуюся на Карпова во время первого сеанса. И Карпов начинал верить, что не придется снимать с себя полномочия куратора, потому что, вот не задача, оказался зависимым от объекта в той же мере, что и объект от него. «Нет-нет, – думал Карпов, пританцовывая на ледяном плиточном полу, пока брился, мылся, вербально программировался и рисовал чертиков на зеркале, – я не поведусь, я нянчиться с ним не стану, он мне никто и звать его никак, что вообще-то святая правда. Он мне не венчанная супруга, чтобы всю жизнь с ним возиться. И жизнь я за него не положу. Он положит, если надо будет. А я не положу». И от этого вроде бы легчало. Ему, если подумать, пригодился бы контролирующий спец (на западе таких называют супервизорами), но Карпов был советский служебный психолог, империалистической супервизии ему не полагалось. Поэтому он боролся с собственной свежеоткрытой гипнабельностью сам. И Альбертыча в известность не ставил. Альбертыч ликовал. Альбертыч цвел. Увидев его в декабре, в предместье Бухареста, Карпов Альбертыча не узнал: тот словно помолодел на десять лет, расправил плечи, почти не хромал. В кожанке и папахе, прикрывающей лысину, Альбертыч напоминал Аслана Масхадова, хотя в нем не было ни капли чеченской крови. За его спиной не хватало только флага с изречением из Корана. Но был только флаг Социалистической республики Румыния и портрет Ленина на стене. В здании пустующего дома отдыха для членов ЦК РКП гулял ветер. Пахло снегом, а должно было – мокрым от дождя асфальтом. Снега, даже кратковременного, газеты не обещали. Жаль, Карпов к снегу ужасно привык. Ему казалось, что и Солдат привык тоже, поэтому, спрыгивая в грязь из вертолета, на котором его доставили в Бухарест-Бэняса, принюхивался чуть недовольно. А может, он чуял не снег, которого не было, а революцию… которой, если подумать, тоже не было. Были расстрелы демонстрантов в Тимишоаре, студенческие волнения, истерические репортажи по европейскому телевидению, молчание в просоветских СМИ, но всем этим руководил Альбертыч, а люди остались ни при чем. Солдата с Карповым в крупных операциях не задействовали, организация справлялась и без них. Дело, по которому они прибыли в Румынию, было мелким, ответственным и грязным. Нужно было проникнуть в квартиру пожилого приятного генерала с орлиным взором – министра обороны Мили. Застрелить его и тщательно инсценировать самоубийство. Тщательно, но чтобы остались сомнения в его доброй воле. По плану Альбертыча, после этого колеблющаяся армия перейдет на сторону восставших, а Секуритате падет. И гражданскую войну будет не остановить. Карпов не вникал в подробности – меньше знаешь, Васенька, крепче спишь. В наушниках скрипели «Бывший подъесаул» и «Солнце уходит на запад», внизу, на первом этаже, хлопал полиэтилен, которым затянули окна, прежде чем забить их досками. Солдат умчался на мотоцикле, и раньше трех-четырех утра ждать его не следовало: жертву нужно было подкараулить. Где-то стреляли. Звук пробивался даже через Талькова: будто над ухом рвали ткань. – Ты далеко пойдешь, Вася, – проникновенно шепнул ему Альбертыч, когда, проходя мимо, ненадолго присел подле Карпова на подоконник. С подоконника от каждого прикосновения сыпалась крошка масляной краски. Ильич проникновенно смотрел со стены. – Только вот что запомни: держись меня. Понятно? То, что тебе дали, дал я. – Понятно, Руслан Альбертович. – Не школа, не высшее политическое, не мама с папой твои, пермяцкие учителя, и уж тем более не партия. Я. Карпов вынул наушник, положил на лацкан. Посмотрел на Альбертыча так, словно впервые видел. Под папахой у Альбертыча потела кожа лысой головы, пот скапливался в бороздках розовой кожи. – Вы меня снова вербуете, Руслан Альбертович? – Ты сказал «Понятно», Вася. Вот и понимай. Он поднялся и ушел. В наушнике скрипело. «Интересно, – с дрожью подумал Карпов, – знает ли старый хрен про то, как на меня подействовали коды? Что я никуда не уйду, только если ногами вперед вынесут? И Солдата-ядовитую свою звезду не брошу?» А вслед за этим он впервые осознал, что, может быть, не в кодах дело. Но от этого стало так жутко, что Карпов едва не сломал кассетник, лихорадочно вытаскивая его из-под свитера, чтобы выключить. И не успокоился, пока не напился чаю у альбертычевой охраны. Хорошего чаю, горячего и крепкого. А чуть позже было Косово, и Солдата ранили там, сквозное в ногу. Солдат не мог выполнять боевую задачу – и в криосон его нельзя было положить, потому что в заморозке раны не затягивались, вернее, заживление происходило гораздо медленнее, чем в состоянии бодрствования. Быстрее, чем у нормальных людей, но все же ужасно медленно. От боли стабильность Солдата пошатнулась, он распсиховался, раскидал корпевших над ним техников и врачей, у запасного куратора что-то пошло не так, коды не сработали, и пришлось вызывать Карпова. Сперва он начитывал свои набившие оскомину мантры по телефону, в трубке, на заднем плане, гремело что-то – Солдат громил медблок. А потом прилетел лично – взять подопечного на контроль. Устроили Солдата почему-то не в госпитале, а в старой психбольнице в Приштине. Карпов нашел его, спеленутого в брезент и закрепленного кожаными ремнями с такими крепкими пряжками, что и быка бы удержали. – Ну что ты, Джи-Ай, что ты… – пробормотал Карпов по-английски, снимая куртку. Будто со своей Ладкой говорил, а за спиной не переминались нервные автоматчики, а догорала дачная осень в Дырносском районе Сыктывкара. Рана на ноге Солдата кровила. Он посмотрел на Карпова, пошевелил пальцами обеих рук, живой и металлической, сглотнул – и по горлу от этого глотка прокатилась волна. – Скажи, откуда ты взялась... и опоздать не испугалась… – просипел он по-русски. Автоматчики сперва вздрогнули, потом загыгыгыкали за спиной. А Карпова облило холодом. – Чет знакомое… Че это? Тальков, что ли? – перешептывались позади. – Тс-с. Щас гипнотизировать будет… «Не буду, – подумал Карпов с отчаянием. – Вот не буду – и все. Не могу. Хватит». – Не цитируй мою музыку, – велел он Солдату. – У меня... хороший… слух. – И врачей подпусти. Что ты как маленький. – Ты впервые говоришь, а не кодируешь. – Внештатная ситуация, Джи-Ай. Не дергайся. Тебе помогут. – Да я бы мог, конечно, отпустить… тебя, но это не поможет. – Замолчи. – Чертовски больно, Василий Викторович. Карпов вздохнул. Подошел к пыточной койке Солдата. Из каких только закромов старого дурдома они ее вытащили? Койка поднималась под углом градусов в семьдесят и могла быть возвращена в горизонтальное положение системой рычагов и шестеренок – будто родом она была не из замшелых довоенных лет, а вовсе века из девятнадцатого. – И дальше будет больно. Только ты не сможешь реагировать, я тебе двигательные рефлексы отключу, – он приподнял брезент, чтобы рассмотреть рану. Почувствовал, как задергалась щека. – А потом прикажу забыть. Лучше уж потерпи. Солдат смотрел на него. Взгляд был как кардиограмма – цепкий на пике и плывущий на спаде. Глаза – серовато-зеленые сейчас, в цвет брезенту, как раньше голубые в цвет гелю – почти не моргали. А подбородок с ямочкой по-прежнему хотелось потрогать. Этот подбородок дернулся, когда Солдат кивнул, соглашаясь потерпеть. Впервые не потому, что приказали. А потому что попросили. Когда белый от страха медбрат-серб вколол Солдату лошадиную дозу обезболивающего, тот, наконец, расслабился. Карпову пытались доказать, что обезболивающее не нужно, никогда не давали, а тут давать?! Карпов огрызался – и выстоял. Все-таки за его плечом маячила исполинская тень генерала Сараева, а это много значило в нынешние неспокойные времена. – Добрых снов, Солдат, – сказал он вполголоса, у того над самым ухом. Звезду на плече не было видно, и казалось – просто уснул человек, отключился. Обычный человек. Не объект. Не Джи-Ай, правительственное имущество. Живой. Успокоенный. Вот в этот момент Карпов окончательно разобрался в себе. И понял, что скажет Альбертычу, когда – или если. Но лучше бы никогда. «Нарушив мой земной покой, еб же твою мать, – пронеслось у него в голове, – ты от какой отбилась стаи? И что мне делать с тобой такой – я не знаю». – Ты, блядь, хорошо подумал, Вася? Под дулом пистолета думалось Васе Карпову плохо. Он ожидал чего-то подобного после того, как сказал Альбертычу по телефону, что внутренние перестановки в организации – дело не его, а у него приказ. Только вот не думал, что тот приедет сам. И что база по большей части окажется у него под контролем. Карпова трясло. Таш случился с ним два года назад. За это время он успел привыкнуть к мысли, что Союз развалится. Они все делали, чтобы он развалился, и чтобы Западу не удалось оторвать сладкий кус, довольствуясь малыми и несерьезными победами: вроде румынской революции и косовского референдума. Что организация стравливает двух больших собак, и цель этого ясна, как Луна над Оймяконом в круглой рамке радужного гало. Что на руинах потом будет построено что-то упоительно строгое и прекрасное, и что до момента, когда оно будет построено, Вася Карпов не доживет. Как и до строительства коммунизма, если б его кто строил, тот коммунизм. И вот все развалилось. И потащило за собой Руслана Сараева и Васю Карпова, и Солдата потащило, хотя того политика и перестановки в руководстве, конечно же, волновали меньше всего. Где-то в Москве гремел путч, где-то в Штатах Центр терял свою власть над «Восточным филиалом», возглавляемым Сараевым, а Сараев (Альбертычем Карпов даже про себя теперь его уже не называл) подминал под себя всех агентов на территории почти уже бывшего СССР. У него отлично это получалось. Не зря он столько времени убил на то, чтобы сперва продавить, а потом завербовать кучу народу. Не один Карпов бегал перед ним на цыпочках и стелился под ноги. Безо всяких, надо заметить, лингвистических кодов, безо всяких пыточных кресел. Большая и жирная часть организации должна была вот-вот перейти в крепкие руки Руслана Альбертовича. И в Вашингтоне утерлись бы. Утерлись бы и смолчали, потому что кто сильнее, тот и прав, а за Сараевым была сила. Одним из слагаемых этой силы должен был стать Солдат. Единственный и неповторимый – иначе кто станет его бояться? Именно поэтому Руслан Альбертович сорвался с насиженного места, откуда удобно просматривался горящий Белый дом, и ринулся в Оймякон. Потому что услышал от Карпова: «Все пять образцов сыворотки успешно доставлены через океан. Зэков тоже набрали достаточно для эксперимента, есть даже баба с Мохсоголлоха и чернокожий – хрен знает, откуда достали. Приступаем к созданию прототипов. Нет, не приостановим, Руслан Альбертович, у меня приказ. Да, понимаю. Да, хорошо». Теперь в голосе Карпова было уже гораздо меньше уверенности. И «хорошо» его звучало блеюще, жалко. – Зря вы, Василий Викторыч, – сочувствующе покачал головой якут Вася. Он всегда качал головой, соглашался ли, осуждал ли. – Столько проблемов с вами. – Проблем, – пробубнил Карпов. Тезка снова кивнул, но по лицу было видно, не понял, к чему там Карпов опять придрался. – Какого черта ты пять новых объектов в производство запустил? – проникновенно спросил Сараев. – Если я приказал саботировать. Попади они к противнику, у нас будет пятеро против одного. А даже если не попадут, не доедут… Все равно будет известно, что технология работает, и объекты можно штамповать, как буханки бородинского. Объект должен быть один. Я же доходчиво объяснил это тебе, Вася. В самом еще начале. Якут Вася понял все еще с сараевского сочного «блядь». Поэтому к «я же доходчиво объяснил» он уже отделал Карпова до кровавых соплей. Силы были неравны: в спортивном зале якут Вася проводил куда больше времени, чем Карпов, да если б и столько же... скованные браслетами руки не способствуют блестящим приемам. – Так ты мне ответишь, Вася? – спросил Сараев. Потянулся взять Карпова за подбородок, но не взял – не захотел мазать в его крови руки. – Приказали – запустил. – Карпов хлюпнул носом. Ничего он объяснять генералу Сараеву не собирался. У них критически расходились цели. Сараев хотел себе цепное средство устрашения, а Карпов собирался сделать Солдата – наконец-то, в кои-то веки! – не уникальным. На руинах выжженной страны быть уникумом становилось смерти подобным. Кто угодно мог захотеть прибрать Солдата к рукам – или наоборот, уничтожить. А Карпов нес за него ответственность. Как нес ее за Ладку. Солдат прикрывал Карпова железным плечом, а Карпов прикрывал Солдата от всяких там Сараевых и Пирсов. Пока мог. Когда под сапогом якута Васи треснул кассетник, он понял, что еще чуть-чуть – и не сможет больше. Но было почему-то не страшно. Не так, как должно. – Книжка его, – тезка подал красный блокнот Сараеву, и Сараев перелистнул страницы. – Подвоха не будет, Вась? – спросил он с сомнением. Но морщины на оголенном до самого затылка лбу разгладились: Сараев кое-что в психологии понимал и видел, что коды настоящие, плюс никакой страховки от дурака не предусмотрено, в кураторы Солдата не брали дураков. Даже трусов, кажется, не брали, хотя до этого момента Карпов в последнем серьезно сомневался. – Пойдешь с нами на всякий. Болторгой-тойон, позаботься, чтобы он молчал. Болторгой-тойон, он же якут Вася, запихнул Карпову в рот носовой платок, не особенно чистый, закрепил эластичным бинтом. А мог бы и портянку, проявил все же сострадание! Карпов, спотыкаясь, пошел за Сараевым. Болторгой с пушкой топал следом. При их появлении немногочисленная охрана на всех постах брала «на караул». В конце коридора трещал и никак не мог заткнуться телефон. У бронированных дверей КХО стояли двое незнакомых Карпову громил. – Я говорил тебе, Вася, что лучше держаться меня. Ты не послушал. Вот и пожалеешь теперь. И Карпов понимал, что действительно пожалеет: когда первым приказом нового куратора станет «Убей вот этого крапового берета, голубчик». А что такой приказ отдадут, сомневаться не приходилось. Он был страховкой Сараева на случай непредвиденных обстоятельств, но какие могут быть обстоятельства, если… А они были. Непредвиденные даже для Карпова обстоятельства. Он стоял под дулом ПМ Болторгоя, пошатываясь, пачкая слюной и кровью бинт, платок и воротник свитера. Смотрел на черную люциферову звезду. И не был уверен уже, что действительно видит ее, а не отпечаток на сетчатке. Васенька Карпов подходил к концу. И ужасно жалко было Васеньку, но жалость к себе уже отдавала фатализмом и животной покорностью. – Желание, – слышал он как сквозь вату. – Ржавый. Семнадцать… Самые надежные коды. Самые верные. Дурацкие, но такие действенные. Лучше всего, что он составлял потом. Кроме разве что… Крик длился слишком долго и был яростнее и ниже, чем Карпов привык. Но он все еще не понимал. Понял только когда услышал треск. А после увидел, как прыгает вперед безмолвная уже молния с рассеченной нащечником скулой и смазанной от движения звездой на левом плече. Руслану Альбертовичу Сараеву он вырвал горло. А Болторгоя-Васю убил, раздавив шею в горсти, как… цыпленку… Обоим – как цыпленкам… курям… Карпов сполз по стеночке и понял, что проглотит платок, если будет так смеяться. Их не торопились расстреливать. Он догадывался, почему. После того, что Солдат сделал с приезжим генералом и его шавкой, охранники чувствовали, что лучше побросать оружие и бежать в тайгу. А если не бросать и не бежать, то прежде чем дразнить убийцу выстрелами, лучше подождать, не усмирит ли его Карпов. Прежде у него вроде бы неплохо получалось. Потеревшись подбородком о плечо, Карпов избавился от бинта, вытолкнул изо рта платок. Солдат проследил за падением окровавленного комка нечитаемым взглядом. – С-спасибо, солдат, – просипел Карпов, не делая попыток подняться. Наручники и общая побитость все равно бы помешали. – Пододвинь мне книжку, пожалуйста. Подбородок с ямочкой дернулся. – Надо, солдат. – У Карпова с губы продолжала течь алая слюна. – Иначе отправимся за ними. – Что дальше? – Солдат медленно, осторожно, чтобы не задеть труп Болторгоя с раскромсанным горлом, пододвинул блокнот носком берца. – Сейчас я тебя усыплю. Ты меня спас, а я никакой свободы тебе за это не дам. Как… ну, знаешь, Александр Первый русскому крестьянину после победы над Наполеоном. Так вот, Джи-Ай. Он рассмеялся тихо. Солдат хранил молчание. – Тебе это, наверное, ничего не говорит, а у меня мама историю читала… – Потом..? – Здесь оставаться нельзя. Попробую перебежать. И тебя продать. Подороже. Солнце уходит на Запад, и убегают за ним, ля-ля тополя. Ну ты сам знаешь, у тебя ведь хороший слух. Солдат кивнул, соглашаясь. Только неизвестно, с чем. С хорошим ли слухом, с солнцем ли, которое куда-то там уходит. Или со своей участью – и тем, что выбора у них обоих правда нет. «Да я бы мог, конечно, отпустить тебя, но это не поможет», – пропел Карпов про себя и понял, что действительно – не поможет. – Я ничего не вспомню? – устало вздохнул Солдат. – Ничего. – «Но только обманув себя…» Да, Василий Викторович? Покачал головой. Но совсем не так, как качал ей покойный Болторгой. У Солдата этот жест был наполнен смыслами, переполнен ими. Кричать хотелось от того, как много всего в нем смешалось. А говорить «Не цитируй мою музыку» – не хотелось. Очень уж к месту это выходило. Потом Солдат сел рядом с Карповым. Металлическими пальцами передавил цепочку наручников, и крошки стальных звеньев просыпались на пол. Карпов думал долгое-долгое мгновение перед тем, как обнять его за плечи. – Спокойной ночи, – сказал он Солдату в волосы. И тот ответил: – Спокойной ночи, Василий Викторович. По возможности не умирайте. Хорошая была рекомендация. Дельная. Похожая на аффирмации и на вербальный код, который тоже, наверное, работал в обе стороны. И почти двадцать пять лет Карпов успешно ей следовал.