Семнадцать

Она давно привыкла к разрушительным процессам, а с привыканием мы перестаем замечать то, что казалось диким. Ей тоже казалось диким. Честно говоря, для нее время стало относительным понятием. Некоторые его части она помнила, некоторые дорисовывала, основываясь на мелочах, которые неаккуратно были разбросаны в голове. Она любит порядок и всегда к нему стремилась, но в конце дня всегда лежала в сломанных полках, разбросанных книгах и разорванных бумагах. Так что, она привыкла. Даже к нему как-то привыкла, хотя урок музыки был всего раз в неделю. Только начинаешь забываться, заливаться нечеловеческим смехом над идиотской шуткой, нервно повторять лекции перед тестом, грызть ногти, прижиматься лбом к окну; в общем, быть как обычно, как она снова сидит у семнадцатого кабинета. Наверно, ирония судьбы, но семнадцать всегда было ее любимым числом. Однажды, ей было лет шесть и она шла с папой из магазина, держась за его руку. Она спросила, какое у него любимое число. И он сказал семь. Странно. Что такое вообще любимые числа? И как числа становятся нелюбимыми? Она спросила, почему оно любимое? Он сказал, что оно просто красивое. Тогда она задумалась, как числа становятся красивыми. И она не украла любимое число папы, но взяла похожее — семнадцать. Она поднимает взгляд и видит цифры из бронзового металла над дверями. Родители развелись, с папой они едва здороваются, а в магазин он ездит один. Иногда, она даже забывает, почему ее любимое число семнадцать. Может, пора его сменить? Ей — семнадцать. Кабинет — семнадцатый. Год — тоже семнадцатый. Худшие вещи происходят внутри числа семнадцать, а она когда-то назвала его любимым. Она всегда драматизировала из-за простых вещей. Но когда дело доходило до чего-то посложнее, до него, она делала обратное: уменьшала серьезность ситуации, не замечая, в какую дыру себя закапывает. Ей нужен новый человек, который изменит старые принципы, потому что она не знает, не помнит, не понимает, как обращаться с этими старыми. В душной комнатке становится все меньше кислорода. В его кабинете никогда не было жарко. Если и было, он открывал окна. Зимой ученики особенно жаловались. — Холодно же. — Оденься. — Да меня задувает снегом. — Пересядь. Она находила его забавным каждый раз, когда он вел себя не педагогично. Он никогда не издевался, чтобы кого-то разозлить. Всем нравилось. Учителя, переходящие границу нравились всем, так почему же ее интересует только он? Он переходит границы допустимого, а остальные границы не переходит никто и пора бы уже повзрослеть. Ей тоже холодно, но она осталась сидеть в красной кофте. Потому что он остался сидеть в рубашке. Он не умел жаловаться или выглядеть слабым: он был рожден с иммунитетом на внешнюю и внутреннюю непогоду. Она с ним не разговаривает почти никогда, потому что сама этого избегает. Интересоваться человеком страшно, ведь он может заинтересоваться тобой и узнать, что ничего интересного в тебе все-таки нет. А еще он может не заинтересоваться вообще. Она не пила с ним кофе в утро воскресенья и не разговаривала по душам, но она знает, что он бы не позволил себе ошибиться. Их не общение становится чрезмерным, ей так кажется, ведь он успевает поговорить с каждым, но не с ней. Может, потому что все хотели общения с крутым учителем, и только она всячески избегала его внимания. У нее всегда были интересные тактики: влюбиться и больше никогда не приближаться к человеку, и всегда смотреть на него, пока не посмотрит он. Как же много раз она на него смотрела, рассматривала, запоминала. Она знает, как он пристально смотрит, когда разговаривает с кем-то. Как обязательно нахально пошутит после любого разговора. Как он очень редко искренне улыбается. Обычно, он улыбался сдержанно и сразу же возвращал губы в привычную форму. Как ему нужно было закончить свои хоровые бумажные дела на уроке и он включал классический концерт, и приказывал всем смотреть и слушать. Она слушала, хотя она никогда бы не подумала, что ей понравится классика. Он много говорил про классику и какие же мы инвалиды, что не слушаем ее дома и не ходим в театры. Она не слушала, но начала. Ей понравился Моцарт, Бах, Дворжак. И она сходила в театр. Правда, на следующей неделе он снова обвинял их в идиотизме, и как они не ценили по настоящему хорошую музыку. Но он не навязывал. Он говорил: — Я понимаю. Новое поколение такое не слушает. И дома вы тоже не будете это слушать, поэтому я включаю вам это сейчас, на моем уроке. Послушайте. Она слушала его, и слушала классику, но ничего никому не говорила, ведь… с ним она никогда не разговаривает. Однажды, он сказал закрыть глаза. Он выключил свет, оставив гореть только огромный белый экран и медленную классическую музыку. Сидеть с закрытыми глазами на его уроке она не привыкла. Она теряет возможность в очередной раз посмотреть, и поэтому открывает глаза, замечая, что он тоже не закрывал глаза, а все это время смотрел концерт. Выглядит так, словно ее каждый день отравляют, но она уже привыкла. Уже сама стала ядом. Она смотрит на него, смотрящего на экран. Наверно, он хотел убедиться, что все маленькие гады закрыли глаза, как он просил, поэтому повернулся. Эти случайности ее выбешивали, ведь он посмотрел на нее. А она уже давно смотрела. Внутренности словно перестают держаться в организме и падают вниз, под действием гравитации. Она закрывает глаза, а он ничего не говорит. Сглатывает. Было громко для такой тишины между ними. Должно быть, он услышал. Или она сходит, сходит с ума. Ей снилось, что он курит. Такая глупость. Абсурд. Ведь она уверенна, он никогда не курил, не бросал и все равно никогда не закурит. А во сне шел урок музыки, которого у них давно нет, потому что она была на год старше. Это не был его семнадцатый кабинет; кабинет был огромный, в темных оттенках и с высокими потолками. Все же, этот кабинет был его в ее сне. Каждый занимался своим проектом. Она тоже, но… она как обычно косилась на него. И он (на нем была голубая рубашка), шел по классу и сел за одну из свободных парт. Свободных парт было много, а учеников несколько. И зачем же тогда огромный кабинет? Он сел за парту и закурил, словно не находился на уроке и никто этому не поразится. Никто и не поражается, кроме нее. И опять же, она поражается с улыбкой, потому что все, что он делает, ее приятно забавляет. Заставляет приковать к нему взгляд. Она еще не решилась, как разговаривать с ним в своей голове: Вы или ты. — Вы курите? — спрашивает, наблюдая за тем, как он культурно затягивается. Аккуратно, привычно, уверенно — классика. — Мне грустно, — говорит он так же уверенно, будто бы говоря: «Забей, Ален. Это пройдет». Это пройдет. Она бы хотела верить. Она не заканчивает кивок, потому что не узнала, почему именно ему грустно. Какие-то ученики вышли со своими проектом к доске (какой еще проект может быть по музыке?) и начали театрально рассказывать бредни. Он слушал. Все еще курил. Такого кислого и тошнотворного лица она в жизни не видела. Непонятно, почему в тот момент она подумала, что дело в его жене. Будто бы это единственное правильное решение. Сейчас, думая об этом, она не знает, почему она так подумала. Наверно, в глубине души, ей хочется, чтобы дело было в жене. Во снах она может быть настоящей сукой. Она умела влюбляться в других, но он был домом, в который она каждый вечер возвращалась. Что бы не случилось, он всегда был здесь и играл на пианино. Он умел петь, дирижировать, играть на скрипке, но почему-то она всегда замечала его сидящим за пианино. Говорить, что он играл идеально — бессмысленно, как и любой монолог о нем — бессмыслен. Однажды, он был зол. Когда он злился — он выглядел жестоким, способным на убийство, без преувеличений. Будь они ближе, она бы остановила его, так быстро несущимся по коридору и осторожно спросила, в чем дело. Но ей остается стоять и наблюдать, как он с телефоном у уха проходит мимо. Мимо остальных он тоже проходит и исчезает. Он умел ломать спокойную атмосферу. Он был ураганом посреди солнечного дня. Конечно, солнце в тот день не светило, но ураган точно не намечался. И вот, она снова стоит посреди поля и решительно смотрит вперед, потому что беспорядок притягивал. Теперь притягивал. Их не общение ее меняло. За ним бежит высокий ученик, а ей не хватает попкорна и пульта, чтобы сделать картинку погромче. — Ну, подождите. — Свалил отсюда. — Мне нужно поговорить с Вами. — С родителями поговоришь. Он шел, позволяя ученику, как маленькой надоедливой собачке бежать за ним. Она думает, может он причина его плохого настроения? Нет. Он иголка в огромной куче остальных иголок. Дело в другом, а она даже не сможет узнать, в чем. — Как думаете, что случилось? — говорит она, будто бы себе, будто бы пыталась найти ответы у кого угодно. — Да из хора выгоняет, наверно. — Он каждый день кого-то выгоняет, — усмехается она, поддерживая разговор. Ненастоящая усмешка делает порезы на легких. — Ага. Классика! Он любил классику. Одноклассницы уже через минуту принялись разговаривать о предстоящей информатике, а она смотрела вглубь коридора, теряя там не только его, но и себя. Он забирал ее мысли, забирал все ее качества и лепил новые, и ничего у них не происходило осознанно. Она давно не в своем сознании, а он… она бы хотела узнать, что происходит с ним. Приходит и долгожданная информатика и ее просят сбегать за ключом от любого свободного кабинета. Она не любила учительские, ведь там учителя. Другой мир, другой уровень общения. Она еле научилась общаться с друзьями, а теперь ей нужно разрабатывать навык общения с другой группой? Не важно. Она снова будет фальшивой. Просто зайти и взять ключ. В длинном узком коридоре с красным ковром вечно кто-то бегал с бумажками туда-сюда, или сидел в кабинетах с открытыми дверями так, чтобы всегда знать, кто и где что делает. К ученикам, заходящим сюда — привыкли, так что на нее никто не обращает внимания и она, зная это, тоже не обращает внимания. Делает шаг в центральное помещение и жалеет, что не осталась за дверью. Учительская была почти полной, а по середине стоял он и ругался. Непонятно с кем, непонятно о чем, но он орал на всех, кто сидел там. Он был уверен, как всегда. Он не позволял себе слабостей. Но раз его так сильно что-то беспокоит, разве это не считается слабостью? Она чувствует себя последней скотиной. Чувствует себя женой, которая застукала мужа с любовницей. И она не может уйти, потому что ее ждет целый класс с ключем от кабинета. Она не могла выйти и зайти попозже, она стоит и смотрит в тупик. В его спину, затылок. Уже не так решительно. Некоторые учителя смотрят на нее, а у нее даже не получается ничего сказать, ведь тогда бы она его перебила. Их слова бы слились в одну кривую и неаккуратно прочерченную линию, а ей это не надо. Что угодно, связанное с ним — ей нужно, но без ее участия. Он оборачивается на секунду и встречается с ее взглядом. И почему встреча их взглядов хоть раз не могла случится в спокойной обстановке? Хоть раз, как у всех. Хоть раз, она бы просто поздоровалась с ним, а он с ней и они бы прошли мимо, как у всех. Но если они не умели, как у всех, значит будет через задницу. Такие банальные и простые вещи мне не снились. Лучше бы Вы курили. Она быстро смотрит на паркет, не выдерживая его давления. Он, видимо, не выдержал ее и замолчал. Его брови опущены, лицо ничего выражало, кроме жуткого холода и он хватает свой дневник, и идет на выход. Если бы она не подвинулась, он бы задел ее плечо и ей было бы больно. А он бы не извинился, она знает. Поэтому она буквально отскакивает, но ее чуть не сдувает холодным порывом ветра, который он сам создал. Ей никто ничего не говорит, потому что до нее никому нет дела. Она не соображая подходит к крючкам, на которых висели ключи с числами. Тогда пришлось подумать: взять восемнадцатый или семнадцатый. Но она не на выставке в музее, чтобы стоять и драматично размышлять. Она берет ключ от восемнадцатого кабинета и выходит так же быстро и так же холодно, как вышел он. Он заражал. А ей оставалось надеяться, что однажды они не заговорят. Уже нет, потому что ей скоро восемнадцать, а впереди — восемнадцатый год.