Гальванизм

ГАЛЬВАНИЗМ Сила взаимодействия двух точечных неподвижных заряженных тел в вакууме направлена вдоль прямой, соединяющей заряды, прямо пропорциональна произведению модулей зарядов и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. Шарль Огюстен Кулон В полях, под снегом и дождем, Мой милый друг, Мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, От зимних вьюг. А если мука суждена Тебе судьбой, Тебе судьбой, Готов я скорбь твою до дна Делить с тобой, Делить с тобой. Пускай сойду я в мрачный дол, Где ночь кругом, Где тьма кругом, - Во тьме я солнце бы нашел С тобой вдвоем, С тобой вдвоем Роберт Бернс После утреннего заседания Конвента в каморку под лестницей, которую занимали дежурные приставы, неожиданно пожаловал сам председатель. Он казался абсолютно заезженным, словно не сидел все это время в удобном кресле за президентской кафедрой, а, по меньшей мере, носил на своем горбу воду или таскал плуг. - Граждане! – воскликнул он плачущим голосом, дрожащей рукой промокая при помощи кружевного платочка бисеринки пота на висках. – Сколько можно, в самом деле?! Почему вы не следите за порядком на местах для публики?! Я же каждый день вас прошу! Право, невозможно так работать! Приставы смущенно переглянулись. Им было жаль гражданина Бюзо – слишком он деликатная натура для подобной собачьей работенки. Мало того, что сами депутаты ведут себя не всегда прилично и дисциплинированно, так еще и на местах для публики в самом деле совсем уж несознательные граждане собираются, шумят, скандалят, освистывают неугодных ораторов, колотят пиками об пол, только что стрельбу не поднимают. В эдакой обстановке попробуй, проведи заседание! - А что мы можем сделать, гражданин Бюзо? – развел руками старший из приставов. Судя по благообразному виду, до революции он был швейцаром в приличном доме. – Разве ж они на нас обращают хоть какое внимание? Говори им, чтоб не шумели, не говори – толку никакого. А урезонить их иным способом мы не можем. Отняв платок от лица, Франсуа Бюзо критически оглядел приставов. Эта команда, набранная из старичков и инвалидов, действительно мало что могла противопоставить буйным санкюлотам, заполнявшим места для публики. - В таком случае, – сказал он, – надо звать стражу. - Мы зовем! – старший пристав картинно, как в пантомиме развел руками. – Каждый раз, как где какой беспорядок, зовем, но они никогда не приходят. Только смеются и знай себе курят трубки свои проклятые да на пол плюют. - На пол, значит, плюют? – грозно промолвил Бюзо, краснея, вернее, нежно розовея лицом. Он был созданием впечатлительным, а оттого легко выходящим из себя, и сейчас был как раз такой случай. Весьма угрожающим тоном проговорив что-то вроде «ну, я им покажу…», он бросился прочь из каморки приставов – только полы плаща взметнулись за спиной. Бюзо, пылая гневом, ворвался в кордегардию. На национальных гвардейцев, которые, оправдывая слова пристава, валялись на лавках и покуривали трубки, его явление не произвело ни малейшего впечатления, точно визиты видных депутатов к страже были в порядке вещей и даже несколько приелись. Они с сонным видом воззрились на Бюзо, и не один не подумал ни то что подняться, приветствуя представителя народа, но хотя бы сменить вальяжную позу на более пристойную. Разумеется, это отнюдь не поспособствовало успокоению председателя. - Я желаю знать, – заговорил он резко, – на каком основании стража пускает на заседания Национального Конвента всякую шваль? Гвардейцы мрачно насупились. Им категорически не понравился тон. Нешто революции не было, раз всякая разодетая в шелка и кружева и напудренная, что твой маркиз, скотина позволяет себе так разговаривать с честными людьми?! - Это ты себя, что ли, имеешь в виду, – вдруг вякнул кто-то, – и прочую сволочь бриссотинскую? Бюзо круто обернулся. - Что?! – вскричал он. – Кто это сейчас сказал?! Пауза длилась недолго. Маленький рябоватый солдатик поднялся с лавки, посасывая трубку, и лениво шагнул к председателю Конвента. - Ну, я, – сообщил он и выпустил в лицо Бюзо клуб вонючего дыма. Это было уже слишком. Франсуа побледнел, на виске у него затрепетала синяя жилка. - Как… как вы смеете? – выдавил он из себя. – Вы хоть знаете, кто я такой? - Знаю, – подтвердил солдатик, – ты федералист и сообщник Дюмурье. - О… – Бюзо овладел собой и теперь силился улыбнуться. – Бываете у якобинцев, гражданин? - У кордельеров, – служивый снова пыхнул дымом. - Прошу прощения, я должен был догадаться сразу. Что ж… Я мог бы возразить вам по всем пунктам, но, видите ли… – Бюзо попытался сделать свою жалкую улыбочку язвительной и уничижительной, – я пришел сюда не для политических дебатов. Гвардейцы пока молчали, и это обнадеживало. - Дело обстоят совсем просто, – продолжал несколько обнадеженный Бюзо. – Я председатель Конвента, и в таковом качестве я весьма недоволен непристойным поведением публики на трибунах. Вы, граждане, впускаете в зал каких-то дикарей, которым красные колпаки не добавляют ни ума, ни воспитания. Они из раза в раз поднимают шум, а то и драку и тем самым срывают заседания. Приставы сказали, что они несколько раз обращались к вам, но вы отказывались восстановить порядок. Так вот, уважаемые, я требую, чтобы это прекратилось. Кем бы вы меня ни считали, я, прежде всего, председатель Конвента, как я уже сказал, и поэтому извольте выполнять приказ. - Нам приказываете не вы, а гражданин Анрио, – вмешался другой гвардеец, не вставая с лавки. А следом за ним загалдели и остальные: - Публика, вишь ты, ему не нравится! - Сморкаются, видно, не в платочек, а в рукав! - И ругаются, наверно, по матушке, а у них же чуйства тонкие! - И воняют же! Духами, небось, не пользуются, черти! - Фу-ты, ну-ты! То краснея, то бледнея, Франсуа переводил взгляд с одной свирепой усатой физиономии на другую. Сохранять достоинство удавалось лишь из последних сил, и он сам уже чувствовал, что вот-вот растеряется окончательно и поведет себя недостойно и жалко, а значит, следовало уйти, пока не поздно, но уйти так, чтобы эти мерзавцы не чувствовали, что поле битвы осталось за ними. - Значит, так, – холодно сказал Франсуа и извлек из кармана записную книжку и серебряный карандашик, – назовите- ка ваши имена и звания, граждане. Нимало не колеблясь, гвардейцы по очереди представились. Ни один из них не чувствовал для себя в том угрозы, да и Бюзо толком не знал, что ему это даст, однако ж отступать было поздно и пришлось записать всех, старательно сохраняя зловеще-многозначительный вид. Бюзо вышел из кордегардии медленно и с холодным достоинством, даже заложил руки за спину и высокомерно вздернул подбородок. Но хватило его ненадолго. Постепенно он все ускорял шаг и наконец перешел почти на бег, с сердитыми чертыханиями проталкиваясь среди зевак, торговцев и просителей, заполнявших галереи Тюильри. Здесь весьма бойко шла торговля напитками, табаком, какими-то сомнительными пирожками, канцелярскими принадлежностями, патриотической прессой, публичные писцы громко предлагали свои услуги, а рядом перекрикивали их зубодеры, цирюльники, точильщики ножей, цветочницы и оборванцы с ящиками, полными предсказаний, и дрессированными собачонками. В этом бедламе Бюзо и столкнулся с Барбару, налетев на него в тот момент, когда он стоял, утвердившись одной ногой на грязном полу, а другой – на деревянном ящике и дожидаясь, когда неопрятный хмурый подросток, вооруженный набором щеток и банкой с ваксой, закончит чистить его щегольской сапожок. - Бог мой, Франсуа, на вас лица нет! – воскликнул Барбару, не слушая сбивчивых извинений Бюзо. – Куда вы так торопитесь? Что-то случилось? Черные глаза Шарля глядели так встревожено, выражая столь искреннее и страстное желание немедленно броситься на помощь (неважно, кому и по какому поводу), что ему охотно доверил бы свою беду кто угодно, не только Бюзо, нуждающийся в понимающем слушателе и рассудивший, что кто, как не товарищ по партии, может стать таковым. Кипя от возмущения, он пересказал разговор со стражей. Лицо Барбару потемнело, вся кровь прилила к щекам. - Вот сволочи! – сказал он с чувством. – Эта солдатня еще там? Пойду-ка я, научу их вежливости. Все, достаточно, – это уже было сказано парнишке, чистившему сапог. Он бросил ассигнат юному санкюлоту и устремился в сторону кордегардии. Бюзо проводил его взглядом, и его тонкий нежный рот исказила злорадная улыбочка. Да уж, служивым не позавидуешь – он, Франсуа, наслал на них подлинное стихийное бедствие. Барбару умел разговаривать с подобной публикой в лучшем виде, и не имело значения, что он один, а солдат много – все равно им можно было только посочувствовать. Бюзо жалел лишь о том, что не может присутствовать при сем знаменательном разговоре с подробным и обстоятельным разъяснением птенцам Анрио, кто они, зачем нужны и каково их место в этом мире: это выглядело бы не слишком красиво – вроде бы он выставил вперед младшего соратника, да еще злорадствует из-за его плеча. Тут он понял, что ситуация все равно выглядит именно так, вспыхнул и громко позвал, приподнявшись на цыпочки и пытаясь разглядеть Барбару поверх голов толпы, заполнявшей галерею: - Шарль! Шарль, да постойте же! Тот не услышал, и Бюзо пришлось погнаться за ним и схватить за край плаща. - Стойте, Шарль, я тут подумал… Ну их к черту! Барбару выглядел разочарованным. Он уже настроился на приятное времяпрепровождение и полагал, что в случае скандала сможет сослаться на Бюзо, который его, можно сказать, благословил… А тот вдруг передумал. На что это, скажите на милость, похоже?! - Ну нет, – Шарль решил попытаться, воздействуя личным примером, пробудить в товарище прежнюю жажду мести, – я этого так не оставлю! Франсуа забежал вперед, преграждая ему дорогу. - Посудите сами, что вы можете с ними сделать? Физиономии начистить? - Между прочим, – заявил Барбару, – иногда это бывает очень действенно. - Полно! Выйдет только скандал и ничего более. Здесь нужны иные средства. Барбару неохотно отступил. - Возможно, вы и правы, – признал он, подумав. – Говорите, вы записали их имена? Передайте список Бернонвилю, пусть он их всех отправит на фронт. Пускай демонстрируют свой гонор австрийцам. - Блестящая мысль! – Бюзо хлопнул в ладоши. – Черт побери, так я и сделаю! Но после минутного воодушевления на его лицо снова набежала тень. Он болезненно сморщился и провел рукой по лбу. Барбару заметил это. - Ну-ну, – встревожился он, – что опять не так? - У меня третий день не прекращается мигрень, – пожаловался Бюзо. – А я еще вынужден вести заседания в такой обстановке. Знали бы вы, как я устал, Шарль! – вдруг вырвалось у него. – Я срываю голос, у меня, между прочим, болят руки – еще бы, а вы попробуйте несколько часов кряду почти беспрерывно трясти этим проклятым колокольчиком! Никакого порядка в дискуссиях, докладчиков не слушают, повестку дня я, кажется, для себя, любимого, составляю, потому что больше она никого не интересует. О, я каждый день молюсь лишь о том, чтобы не слечь и не свихнуться до окончания председательского срока! Потом-то уже моя судьба едва ли будет кого-то занимать… Впервые Бюзо пожаловался на свою долю вслух. Быть председателем Конвента считалось почетным. К тому же, хоть эта должность давала мало реального влияния, можно было управлять ходом дебатов, предоставлять слово ораторам по своему усмотрению и, составлять повестку дня так, чтобы нежелательные вопросы в нее не попадали или не получали достаточного времени на обсуждение. Бюзо избирали председателем второй раз. Считалось, что он должен быть горд, доволен и благодарен соратникам, поддержка которых позволяла ему побеждать и которые теперь были вправе ожидать от него услуг. Жаловаться, безусловно, было слабостью, однако Бюзо не выдержал, слишком тяжело давалось ему выполнение сей почетной задачи. - Бедный Франсуа! – улыбнулся Барбару, выслушав его. – Вам, пожалуй, недостаточно будет департаментской стражи. Когда вы председательствуете, по бокам должны стоять двое алебардщиков. Или даже больше. - Вы, разумеется, имеете все основания смеяться, – Бюзо отвернулся с обиженным видом. - Но я вовсе не смеюсь! – воскликнул Шарль. – И в мыслях не было! Я лишь хотел сказать, что вас нельзя подвергать таким испытаниям. Вы слишком чувствительны, мой дорогой. - Ничего не поделаешь, таким уж я был рожден, – Бюзо продолжал дуться. - И это прекрасно, – заверил его Барбару. – Нужно быть подлецом или идиотом, чтобы не ценить вашу нежную душу. Комплимент попал в цель, но Бюзо, раздраженный всей цепью сегодняшних досадных событий и вдобавок задетый за живое шуточкой Барбару насчет алебардщиков, тут же заподозрил, что здесь может быть скрыта ирония, и решил не показывать удовольствия. - Льстить вы умеете, юноша, – проговорил он. – Однако же я, должно быть, задерживаю вас, плачась на свою долю, тогда как у вас, вне всякого сомнения, есть более интересные дела. Позвольте проститься с вами до вечера. - Вы дважды неправы, Франсуа, – смиренно возразил Барбару. – Я вам не льстил и не умею делать этого, а кроме того, у меня нет никаких дел, и я готов посвятить вам хоть все время до вечернего заседания. - Весьма великодушно с вашей стороны, но, сами видите, я сейчас не в том настроении, чтобы мое общество доставило вам хоть какое-то удовольствие. - Именно потому, что я вижу, в каком вы настроении, я и не хочу отпускать вас куда-то одного. Вы ведь в самом деле сойдете с ума, если не будете хоть иногда отвлекаться от своих обязанностей. Развейтесь, дайте себе краткий отдых. – Шарль задумался на минуту и предложил: – Хотите, покатаемся верхом? - Прямо сейчас?! – Бюзо рассмеялся и недоверчиво покачал головой. - А почему нет? – Барбару был полон самой чудесной беззаботности. - Но время, Шарль! - Успеем к заседанию, если вы об этом печетесь. Необязательно ехать далеко и надолго. - Должно быть, очень грязно на дорогах. - О чем вы? В такой холод вся грязь замерзла. Напротив, сейчас самое время для прогулок – ни пылинки, ни лужицы. Уже наполовину сдаваясь, Бюзо распахнул плащ и сокрушенно оглядел себя, задержав взгляд на туфлях и чулках. - Допустим. Но вы же видите, что я одет не для прогулки. Да и вы тоже. - Так отправляйтесь домой и переоденьтесь, – посоветовал Барбару. – Я сделаю то же самое и через час зайду за вами. Спустя пятнадцать минут Бюзо вышел из фиакра у своего дома. Он слегка удивлялся про себя, как так получилось, что он позволил Барбару столь свободно распоряжаться своим временем («Отправляйтесь домой… Через час я зайду за вами…» – и хоть бы поинтересовался для приличия, удобно ли это будет!), но, раз уж договоренность состоялась, куда теперь деваться? По правде, Бюзо с удовольствием думал о том, как прокатится по зимнему Булонскому лесу или Медону и освежит голову, до сих пор гудевшую после шумного и бестолкового утреннего заседания. Общество Барбару казалось ему вполне подходящим: фонтанирующей жизнерадостности марсельца должно было хватить на двоих. До сих пор они с Шарлем не были настолько близки, чтобы ездить куда-то вдвоем. Если они и встречались за пределами Тюильри, то лишь в силу того, что принадлежали к одному кругу. Барбару держал себя дружелюбно и почтительно, Бюзо – дружелюбно и снисходительно, и единственный опыт более или менее интимного общения был пережит ими, когда Шарль как-то раз угостил соратников пуншем. Надо сказать, что пунш он варил божественно, и Бюзо ни до, ни после не пил ничего вкуснее. Правда, его, как и остальных коллег, насторожило, что Барбару бросил в свое варево, помимо законных и не вызывающих сомнения ингредиентов, добрую горсть кайенского перца. В то время составляющие для пунша уже было практически невозможно достать в свободной продаже, и гибель угощения все восприняли как личную трагедию, тем более, столь нелепую: Барбару ведь фактически погубил один колониальный товар посредством другого колониального товара. Но оказалось, что всполошились они зря: все шло по плану, перец оказался действительно на своем месте, придав вкусу пунша непередаваемо пикантную нотку, а острота вовсе не ощущалась в процессе пития. Зато она дала знать о себе потом, когда пунш уже был выпит и даже остатки со дна чаши заботливо сцежены, – во всех желудках вдруг разгорелся невиданной силы пожар, который, естественно, пришлось заливать в больших количествах винами. Самые умные из присутствующих (а именно Ребекки, Верньо, Гаде и Жансонне), впрочем, попросили всего лишь по стакану воды и поспешили улизнуть с пиршества, догадываясь, чем это все кончится, а Бюзо задержался вместе с молодежью – Дюко, Буайе-Фонфредом и бывшим маркизом Валади, поскольку чувствовал головокружение и решил посидеть, пока оно не пройдет. Но, в то время как он ждал, чья-то вражеская рука снова и снова наполняла его стакан, причем отнюдь не водой, поэтому, когда он наконец собрался оставить общество, Барбару посмотрел на него сочувственно и предложил проводить. Бюзо с великим достоинством ответил, что доберется сам, большое спасибо, но в этот момент его так повело, что Шарль едва успел его подхватить. - Нет-нет, Франсуа, не спорьте, я как раз сам хотел прогуляться и подышать воздухом, поэтому давайте руку, пройдемся вместе. У Бюзо хватило здравого смысла согласиться, и Барбару вывел его на улицу, нашел фиакр, усадил и дал подробные инструкции вознице, который принял на себя дальнейшую опеку над загулявшим депутатом и не просто доставил его до дома, а еще помог подняться по лестнице и сдал на руки слуге. На следующий день в Конвенте Бюзо понял, судя по нежно-зеленым физиономиям Барбару, Валади, Дюко и Фонфреда и нечеловеческой тоске в их глазах, что пик возлияний пришелся на время после его ухода, что, конечно, было неудивительно: последний из старших авторитетных товарищей их покинул, и молодым людям ничто не мешало шикарно наклюкаться. Причем, если судить по намекам и шуточкам, которыми обменивались похмельные герои, они не только напивались, но и пережили еще какое-то загадочное приключение. В чем оно состояло, Бюзо узнал позднее. Оказалось, что, проводив его и возвращаясь домой, Барбару на улице подцепил какую-то девицу, дал ей свой адрес и попросил привести еще трех подружек попригляднее. Девица обещала, однако он не слишком надеялся на то, что она сдержит слово, и потому легко представить себе его приятное изумление (и полный восторг его собутыльников), когда через какое-то время в дверь позвонили, и на пороге оказались четыре грации, как по заказу. Попойка вскоре сошла на нет, поскольку участники ее попарно разбрелись по квартире под разными высосанными из пальца предлогами и с таким расчетом, чтобы не мешать друг другу, и позднее все сошлись на том, что это было чрезвычайно уместное завершение приятнейшего вечера. И все бы нечего, но бывший маркиз Валади, проспавшись, понял, что влюблен в свою случайную знакомую, жить без нее не может и, следовательно, должен разыскать ее любой ценой. Но самостоятельные поиски ни к чему не привели, и тогда он осмелился обратиться к Барбару. Состоявшийся между ними разговор Бюзо случайно в буфете Тюильри. - Да отстаньте вы от меня, ради всего святого! – вскричал Барбару, явно выведенный из себя настойчивостью бедного влюбленного. – Говорю же вам, я этих барышень видел в первый и последний раз, как и вы. Откуда мне, по-вашему, знать, где она и как ее зовут? Я и свою-то не помню. Но присутствующие там же Дюко и Фонфред (эта парочка никогда не разлучалась) по доброте душевной пришли на помощь маркизу. Они и сами были бы рады возобновить приятное знакомство, поскольку, в отличие от Барбару, не обладали способностью легко и непринужденно завязывать отношения с женщинами, что толкало их – отметим, вопреки природной склонности этих славных молодых людей – на путь известного постоянства и заставляло дорожить привязанностями. - Ну-ну, выше нос, – сказал Фонфред. – Вы ведь разговаривали с ней, постарайтесь вспомнить хоть что-то – секцию, улицу, где она живет… Она же наверняка указала хоть какую-то примету. - Она сказала, что работает помощницей модистки, – вздохнул Валади. – Я с того самого дня только и делаю, что ношусь по магазинам, и никаких следов! - Помощницей модистки, говорите? – фыркнул Барбару. – Поищите ее лучше на улице Фроманто или на задворках Пале-Эгалите в вечерний час. Уверен, вам улыбнется удача. - Вы думаете? – усомнился Дюко. – С нас эти милые создания, насколько я помню, не взяли денег. - А вас в детстве рыночные торговки никогда не угощали пряниками просто по доброте душевной? – осведомился Шарль. – Впрочем, Валади ведь аристократ, он не привык быть объектом благотворительности и считает, что должен непременно жениться… Э, да не сердитесь вы! Я же пошутил, будет вам! – и он крепко обнял Валади, который было всерьез оскорбился. Таков был человек, с которым Бюзо собирался на верховую прогулку. Франсуа поднялся по лестнице до дверей своей квартиры, думая о том, как сейчас напишет письмо военному министру и переоденется в костюм для верховой езды, однако Провидение еще не исчерпало запас отпущенных на долю Бюзо на сегодняшний день неприятных сюрпризов. На звонок открыла девушка, которую наняла себе в помощь Катрин, служанка Бюзо, исполнявшая у него, за отсутствием хозяйки в доме, обязанности домоправительницы. Франсуа не помнил, как звали эту девицу, она не жила у него постоянно, приходя лишь для того, чтобы помочь Катрин с самыми трудоемкими домашними делами. Но, тем не менее, сейчас именно она стояла перед ним – зареванная, растрепанная и горестно сморкающаяся в край фартука. - Что случилось, милочка? – поразился сердобольный Бюзо. - Мадам меня рассчита-ала… – прорыдала бедная крошка. – Мадам сказала, что я тут больше не нужна-а… - Что? – вконец растерялся Бюзо. – Кто такая эта «мадам»? Или ты Катрин так называешь? Хм. Что это ей в голову взбрело? - Да нет же, гражданин Бюзо, ваша жена-а-а… - Как ты сказала? Моя жена? Но это невозможно, глупышка, моя жена живет в… В этот момент Бюзо услышал в глубине комнат знакомые прихрамывающие шаги. И вот она вышла ему навстречу – мило улыбающаяся, изо всех сил старающаяся показать, как рада она его видеть, но за этой улыбкой и радостью легко угадывалось напряжение и беспокойство: примет он ее, не оттолкнет ли? - Здравствуйте, Франсуа. Вы не рады мне? – она постаралась, чтобы это прозвучало как шутка. - О, я… Я просто счастлив… – Бюзо заставил себя сделать несколько шагов к ней и коснуться поцелуем ее щеки. – Но какими судьбами вы здесь, мадам, и почему мне не было известно о вашем приезде? - Я хотела сделать вам сюрприз, – охотно объяснила она. В действительности сюрприз объяснялся лишь тем, что, напиши она ему о своем намерении приехать, он принялся бы отговаривать ее, уверяя, будто в Париже неспокойно и нечего подвергать себя лишней опасности, и ей, как порядочной жене, пришлось бы послушаться и остаться дома. Так уже было несколько раз. Разумеется, Бюзо сразу разгадал эту маленькую хитрость, и его тонкие, капризно очерченные брови недовольно сошлись к переносице. - Вы хмуритесь, – тут же заметила она. К счастью, у Франсуа имелся предлог. - Да… Мне стало известно, что вы рассчитали одну из моих служанок, мадам. Я прошу вас отменить это решение, которое кажется мне не вполне справедливым. - Но я просто подумала, что третьи руки в хозяйстве будут лишними. Пока я здесь, мы с Катрин могли бы делить работу на двоих. «А вы долго еще пробудете здесь?» – страстно захотел спросить Франсуа и лишь с великим трудом удержался от этого искушения. Вдруг – о Боже – она приехала навсегда?! - К чему вам утруждать себя, мадам? Катрин прекрасно справляется вместе со своей помощницей. - Как скажете. Я забочусь лишь о вашем удобстве и благосостоянии, дорогой супруг. - Я знаю это и никогда не устану благодарить вас за ваши нежные заботы. - Кстати, о заботах, – легкий призрак иронии проглянул в интонациях мадам Бюзо. – Позвольте мне помочь вам раздеться… раз уж никто из вашей многочисленной прислуги не считает это своей обязанностью. Она сама сняла с Франсуа плащ и шляпу, взяла у него перчатки и трость и понесла все это к вешалке у входной двери. Бюзо меж тем прошел в смежную комнату, где сразу встретил сочувственные взгляды трех пар глаз – Катрин, безымянной девушки и своего камердинера Жозефа. Вся троица уже успела сполна ощутить неудобства, вызванные неожиданным приездом мадам. Безымянную девушку вовсе едва не выгнали на улицу. Кухня – вотчина Катрин – подверглась строжайшей инспекции, разумеется, сходу выявившей массу нарушений. Хозяин-то был непридирчив. Его интересовали лишь чистота и порядок в комнатах, а что да еды, так он дома почти не питался, разве что завтракал да иногда, когда работал, требовал кофе в кабинет. Во владения Катрин же он вовсе никогда не заглядывал, продукты и деньги не считал, порядок на кухне его нимало не занимал, как и тот факт, что Катрин иногда устраивает у себя посиделки с соседской прислугой. Вообще гражданин Бюзо был славный хозяин, жаловаться грех. Если у кого иногда и возникали с ним конфликты, так разве что у Жозефа, ибо очень уж строг был и, прямо скажем, капризен в отношении своего внешнего вида гражданин Бюзо. Но, опять же, он мог довести своего камердинера до нервных конвульсий, по десять раз за утро заставляя заново плиссировать свое жабо (и все равно остаться недовольным формой складок), но никогда не опустился бы до того, чтобы залезть в комод и начать пересчитывать свои сорочки и чулки. А мадам именно этим и занялась, как только приехала, и Жозефу досталось, когда она обнаружила гору белья, нуждающегося в починке. Спрашивается, какая разница, если гражданину Бюзо и так есть что надеть? А если вдруг не будет, так и это можно починить, дело-то недолгое… Молчаливое сочувствие слуг не тронуло Франсуа, скорее, вызвало чувство неловкости, и он нетерпеливым жестом выслал всех троих из комнаты. Сам, оставшись один, устало опустился на софу – мягчайшую, заваленную атласными подушечками. Бюзо вообще отличался почти женственной страстью к неге и комфорту. Свою приемную он, следуя представлениям революционной эпохи о приличиях и о быте народных избранников, обставил строго и лаконично, но в приватных помещениях позволил полностью проявиться своему прихотливому вкусу. Был у него и клавесин, и клетка с канарейками, а на книжных полках стояли не Плутарх и Монтескье, как в приемной, но сентиментальные романы, которые Бюзо втайне от всех читал запоем (в настоящий момент у него лежал в изголовье постели французский перевод «Вертера», над которым он с упоением проливал слезы). Жить одному было счастьем хотя бы по этой причине – не надо было ни на кого производить впечатление, а в минуты, когда окружающая действительность становилась пыткой (что для такого неврастеника, как Бюзо, было привычным состоянием), можно было укрыться в своем прелестном гнездышке и валяться на мягком диване с очередным романом. Будучи в незапамятные время избран в Генеральные штаты, он взял с собой в Париж жену, но пять лет спустя, став депутатом Конвента, не совершил повторной ошибки и оставил ее в Эвре. Ему сослужили в этом отношении хорошую службу сентябрьские убийства: Бюзо смог с легким сердцем и, главное, нисколько не преувеличивая, объявить, что в Париже небезопасно и он будет чувствовать себя гораздо спокойнее, если Жюли останется дома, да и она сама испугалась и не настаивала. Безопаснее в Париже все не становилось, и, пользуясь этим, Франсуа провел несколько самых счастливых месяцев в своей жизни. Нет, он не изменял жене – по крайней мере, физически (да и платонический роман с госпожой Ролан даже Катон Цензор не признал бы изменой). Удивительно, но при всей своей чувственности он испытывал почти отвращение к физической любви. Разумеется, ему и в голову не приходило связать это с постыдным случаем из детства: Франсуа лишился невинности в двенадцать лет со взрослой тетушкой, которая растлила ребенка забавы ради, а чтобы он молчал, запугала, вбив ему в голову, будто то, что он сделал, – страшный грех и немыслимое преступление. В том возрасте Франсуа был чрезвычайно религиозен и, найдя в Писании и сопутствующей литературе немало подтверждений словам тетушки, даже заболел от отчаяния и ужаса. Хотя по мере взросления прежняя исступленная набожность оставила его, а вдобавок он получил юридическое образование и понял, что преступление на самом деле совершила тетушка, а отнюдь не он, – дело было сделано, наслаждения любви были отравлены для него навсегда, пусть он и не подозревал об этой потере и считал себя просто-напросто добродетельным человеком. В двадцать четыре года его женили на двадцатилетней кузине Жюли. Если не считать хромоты, она была даже миловидной, и Франсуа делал все, чтобы полюбить ее, сам недоумевая, что у него никак не получается. Чем больше он старался быть хорошим мужем, тем тягостнее становился для него этот брак. Детей у них не было, потому что Франсуа не мог заставить себя работать над решением этой проблемы систематически и выполнял супружеский долг лишь после прямых намеков со стороны Жюли, а так как она была слишком стыдлива для того, чтобы просить об этом, напрягаться ему не приходилось. Именно неудавшаяся семейная жизнь толкнула его сначала на судебное, а затем на политическое поприще. Учась в коллеже, Франсуа получал все возможные награды, но его несомненные способности уравновешивались некоторой созерцательностью натуры, а родительское наследство и приданое жены избавили навсегда от необходимости думать о хлебе насущном, и, будь Бюзо счастлив в браке, он никогда не стал бы тем, кем стал. Однако он не был счастлив и не видел иного способа отгородиться от своего несчастья, кроме как за неподъемными томами кодексов и пухлыми папками с судебными делами. К тому же, нужно было постоянно иметь предлог сказать жене с виноватым видом: «Ах, я так занят, дорогая!..» или: «Ах, я так устал!..» Затем первые победы в суде пробудили в его душе демона честолюбия, и он стал добиваться все новых и новых. Ему льстило, что сограждане его уважают, прислушиваются к его мнениям, принимают его советы, и постепенно он обрел смысл жизни в общественной деятельности. Но, не испытывая влечения ни к жене, ни к другим женщинам, он, тем не менее, постоянно чувствовал смутную неудовлетворенность и жажду чего-то. Однажды семейный доктор, к которому Бюзо, уже не романтический юноша, а преуспевающий, хоть и молодой, адвокат, обратился с жалобами на изводившие его мигрени, прямо посоветовал «избавляться от излишков электричества в организме». «Вы молодой здоровый мужчина, – объяснил он в ответ на недоуменный взгляд пациента. – Вся ваша… м-м-м… механика работает превосходно. Вот сейчас мы с вами только лишь теоретизируем, а у вас уже заметно… м-м-м… оживление. (Несчастный Бюзо залился краской.) Да вы не смущайтесь так, это же естественно. Сей орган, чтоб вы знали, заставляет подниматься животное электричество независимо от вашей воли, так что вам нечего стыдиться. Но от излишков электричества следует избавляться – от него-то у вас и мигрени». Однако Франсуа не видел вокруг никого, с кем бы ему хотелось поделиться избытками электричества. Хотя ему не нравился никто, он сам маниакально стремился нравиться и очаровывать. Он наряжался с упоением, точно юная барышня, которую только начали вывозить. Расходы на гардероб главы семьи в доме Бюзо были сопоставимы с расходами на все хозяйство и, что было совсем уж невероятно, превышали в разы аналогичные расходы мадам. Его шкафы ломились от сюртуков и жилетов, кружева, волнами вздымавшиеся на груди и выглядывающие из-под манжет, были настоящим произведением искусства, а прихотливейшие галстучные узлы формой напоминали то бутон розы, то звезду. Тафта, нанка, батист, мадрас, бархат – во всем этом он разбирался лучше любой кокетки. Летом он благоухал нарциссами, а зимой – ирисом. Инстинктивно он избегал сильных экзотических ароматов вроде пачули или пальмарозы, хоть они и были в моде, а также духов на мускусной основе: чувственные запахи тревожили и раздражали его деликатную нервную систему, вызывали мигрени и, к тому же, не подходили к его приятной, но чуточку стерильной наружности. Бюзо был блондином с большими, подернутыми меланхолической поволокой голубыми глазами. Его кожа без всякой пудры отличалась безупречной фарфоровой белизной, и вообще весь он, изящный, томный, разряженный в пух и прах, напоминал не то фарфоровую статуэтку из тех, что украшают каминные полки, не то сахарного рождественского ангелочка. (Кто бы мог подумать, что под этой корректной оболочкой бродят, не находя выхода, опасные электрические токи?) В свои лучшие минуты он был нежен, сентиментален, остроумен без язвительности и меланхолически обаятелен. Женщины влюблялись в него, но ему, с его изъянами темперамента, было нетрудно оставаться верным мужем. Скорее, его начинала тяготить страсть, которую он сам же подсознательно стремился вызвать. Тяготила его и законная и оттого имеющая все права страсть Жюли. Вот сейчас она вошла в комнату и села с ним рядом, и ему захотелось отодвинуться или вовсе пересесть. - Вы не желаете пообедать? – поинтересовалась она заботливо. - Нет, спасибо, я не голоден, – нервно откликнулся Бюзо. - Это хорошо, – засмеялась она, – потому что у меня все равно ничего не готово. Катрин сказала, что вы приходите домой только к вечеру, и я не ждала вас так рано. В таком духе и продолжался их разговор еще долгое время. Франсуа расспрашивал о здоровье и делах родных и знакомых в Эвре, Жюли чрезвычайно обстоятельно отвечала, и оба не знали, куда деваться от неловкости. Оказалось, что нескольких месяцев вдали друг от друга достаточно, чтобы мужчина и женщина, женатые почти десять лет и за эти годы приучившиеся поддерживать хотя бы видимость близости, вновь стали как будто незнакомыми. Когда напряжение почти достигло высшей точки, в дверь позвонили, и через минуту появившаяся на пороге гостиной Катрин доложила: - Пришел гражданин Барбару. Бюзо с досадой стукнул кулаком по мягкой диванной спине. Черт, как же он забыл!.. - Проси, – раздраженно бросил он. Катрин исчезла, вскоре послышался громкий дробный стук каблуков и позвякиванье шпор, и в дверном проеме показался, но не стал переступать порог Шарль. - Франсуа, я не буду входить, иначе все ковры издеру шпорами, – начал он деловито. – А вы разве еще не го… Тут он заметил Жюли, осекся и сорвал с головы шляпу с пестрым фазаньим перышком. - Входите, Шарль, – как ни старался Франсуа скрыть свое раздражение, оно все равно проявлялось в холодном и отрывистом тоне, – не беспокойтесь о коврах и познакомьтесь с моей супругой. Дорогая, позвольте вам представить моего друга гражданина Барбару, депутата Конвента от Буш-дю-Рон. Барбару шагнул в комнату. На нем был длинный редингот из нате непроницаемо черного цвета, оживленный, впрочем, кроваво-красной подкладкой. Такими же красными были обшлага и отвороты, богато отделанные, вдобавок, позументами. К сему костюму прилагались красные же перчатки с крагами и, как уже говорилось, шляпа с броским пером. Второго такого издевательства над вкусом и здравым смыслом Бюзо в жизни не встречал, у него просто дыхание перехватило при виде этого сомнительного великолепия. Но даже такой строгий судья, как он, не мог не признать, что Барбару – как ни дико это прозвучит – идет его одеяние. Любой другой, вырядившись так, выглядел бы полным идиотом, но у Шарля была поистине счастливая внешность – его цветущая южная красота и молодость могли облагородить даже самый безвкусный наряд. Мадам же Бюзо явно даже не задумалась о хорошем вкусе, глядя на обворожительного пришельца. Когда он склонился к ее руке, у нее сделалось такое выражение лица, будто… Словом, это было типичное выражение лица женщины, которой целует руку Барбару, ибо у всех у них, от самых невинных до самых многоопытных, в эту решительную минуту опускались трепещущие ресницы, ротик, напротив, приоткрывался, а грудь высоко вздымалась, силясь подавить томный вздох. А у Барбару, когда он видел такую реакцию, словно распускался за спиной невидимый павлиний хвост. - Я в отчаянии, мадам, что, будучи давно знаком с вашим супругом, не имел чести видеть вас до сегодняшнего дня, – произнес он своим бархатным страстным голосом и повернулся к Бюзо: – Дорогой Франсуа, я прекрасно понимаю, какие мотивы могут заставить человека держать сокровище скрытым от людских глаз, однако не находите ли вы, что это не очень-то по-товарищески? - Не вините моего мужа, сударь, – ответила Жюли с улыбкой, – я просто ужасная домоседка и до сих пор жила в Эвре. Я приехала всего несколько часов назад, и, как видите, наше знакомство не заставило себя ждать. И полился поток взаимных комплиментов, учтивые фразы низались одна на другую, а Бюзо, молча наблюдавший за этим, злился, понимая, как это выглядит со стороны: Барбару, впервые видевший Жюли, проявил к ней больше внимания, нежели ее законный муж. Но ведь Барбару это ничего не стоит, он сейчас построит глазки – и пойдет своей дорогой. Полчаса нетрудно побыть обаятельным и любезным, а попробуй-ка – девять лет… - Что же, Шарль, – проговорил он недовольно, – едем мы или нет? Барбару непонимающе взглянул на него. - Разве мы все еще собираемся? - Если хотите, можете остаться, – отрезал Франсуа. – Тогда я отправлюсь один. Недоумение Барбару все росло, он решительно не понимал, с чего Бюзо вдруг так взъелся. - Но ведь вы еще даже не одеты, – заметил он. - Сейчас оденусь, – буркнул Франсуа и хотел в самом деле идти одеваться, но, посмотрев на удивленную Жюли, счел долгом пояснить для нее: – К сожалению, вы не предупредили меня о своем приезде, мадам. Если бы я ждал вас сегодня, то не стал бы принимать на себя никаких обязательств, но, не зная, что вы приедете, я условился с гражданином Барбару о верховой прогулке. Шарль хотел было заявить, что ни в коем случае не желает настаивать на непременном соблюдении договоренности и готов войти в положение, но шестым чувством понял, что это сейчас было бы неуместно. Да и, по правде сказать, ему хотелось покататься с Бюзо. И он решился лишь сделать галантное прибавление к суровой речи приятеля: - Надеюсь от всей души, вы не откажетесь поехать с нами, мадам? Бедняжка Жюли густо покраснела. Все это время она просидела на софе, и, приглашая ее на верховую прогулку, Барбару не мог знать о ее увечье, поэтому она не нашла, что ему ответить. - Сожалею, но моя жена устала с дороги, – пришел ей на выручку Бюзо, – и, полагаю, ей будет лучше отдохнуть. – И вышел из комнаты, громко призывая Жозефа. Барбару тотчас умолк, думая про себя: «Черт побери, ну и нравы в этой семейке!» Вскоре Бюзо вернулся, полностью одетый. Можно было отправляться. - К которому часу мне ждать вас к обеду? – поинтересовалась Жюли, уточнив с улыбкой: – Разумеется, я имею в виду вас обоих. Барбару только открыл рот, чтобы поблагодарить, как Бюзо ответил все тем же холодным неприветливым тоном: - Увы, дорогая, но сразу с прогулки мы отправимся в Конвент, а заседание может продлиться сколь угодно долго, поэтому лучше не ждите нас и обедайте в одиночестве. «Да что на него нашло?!» – недоумевал Шарль, сбегая вслед за Франсуа по лестнице. Ответ напрашивался только один. Увы, Барбару было не привыкать к тому, что, когда он оказывал совершенно невинные знаки внимания женщинам, их мужья почему-то понимали его превратно. - Франсуа! – крикнул он, осененный этой догадкой. – Франсуа, да постойте же! Бюзо остановился на нижней площадке лестницы, нетерпеливо помахивая хлыстом. Барбару слетел по ступенькам к нему. - Слово чести, Франсуа, – сказал он пылко, – я не знаю, что вы подумали, но я просто старался быть вежливым, и это все. Клянусь вам чем хотите, у меня не было никаких недостойных намерений. Ваша жена – прелестная женщина, но я слишком ценю нашу дружбу, чтобы хотя бы помыслить о… Бюзо вспыхнул, поняв, что его заподозрили в банальной ревности. Ах, если бы он в самом деле мог ревновать! Увы, ему было плевать, больше того – он был бы в глубине души даже рад, если бы Жюли увлеклась Шарлем, если бы он ее соблазнил. Тогда Франсуа не чувствовал бы себя таким виноватым перед ней. Но на кой черт сдалась Барбару провинциальная хромоножка? С ней можно разве что пококетничать с полчаса в гостиной, и то не ради нее самой, а лишь из любви к искусству и чтобы не терять форму. - О Шарль, – ответил пристыженный Франсуа, – я не знаю, о чем вы подумали, но я ни минуты не подозревал вас ни в чем подобном. Наверное, я был слишком резок, вот вы и вообразили невесть что. Простите меня, мой дорогой. Не вы были причиной моего раздражения, и я не должен был показывать его вам. Барбару ему не очень-то поверил, однако настаивать на продолжении объяснения не стал, решив, что просто будет вдвое внимательнее к Бюзо, и тогда тот поймет, как дорожит Шарль их добрыми отношениями – слишком дорожит, чтобы рискнуть ими ради любовного приключения. Благо, быть внимательным к Франсуа было вовсе не трудно – очаровательно нервный и беспомощный, он просто не мог не вызвать у такой сильной и страстной натуры, как Барбару, отчасти покровительственную нежность. Раньше Шарль не решался проявлять ее из соображений субординации: Бюзо был старше, имел больший вес и авторитет в партии, и его словно окружал ореол респектабельности, приравнивавший любую фамильярность почти к кощунству. А Барбару было всего двадцать пять лет, и, хотя он по своей натуре был совершенно не склонен к чрезмерному почитанию авторитетов, воспитание не позволяло ему забыть об этом. К тому же, Бюзо внушал опасения из-за своей хрупкости и деликатности. В его обществе хотелось разговаривать шепотом и ходить на цыпочках, а Барбару, который был весь порыв и живой огонь, не вполне ручался за себя в этом отношении. Как знать, не заденет ли он невольно это слишком утонченное создание, не нанесет ли ему ненароком непоправимую обиду? Однако пока все шло хорошо. Они взяли лошадей в общественной конюшне на улице, носившей романтическое название Безголовой женщины, и поехали в Медон, в пути поддерживая разговор о модах, причем ошибется тот, кто предположит, что это был пустой и ничего не значащий треп. О нет, в условиях революции этот вопрос стал острейшим и злободневнейшим! Ткани дорожали, а отыскать хорошего портного было и вовсе безнадежной задачей. Портные, как и модистки, белошвейки, парфюмеры, куаферы и представители прочих подобных профессий, массово эмигрировали. Они слишком процветали в старые времена и были слишком тесно связаны со своими прежними клиентами – аристократами, богатыми коммерсантами, роскошными куртизанками, – чтобы искренне любить суровую республику, в которой мало кто нуждался в их услугах и, главное, был готов за них платить. Те же из них, кто остался, заламывали совершенно несусветные цены. - Вы знаете, сколько стоил мне этот самый костюм, который сейчас на мне? – жаловался Бюзо. – Восемьсот семьдесят франков! - Грабеж, – от всего сердца согласился Барбару. – Это вместе с материей, я надеюсь? - Вы шутите? Вместе с материей – тысяча двести! В глубине души Бюзо, однако, готов был признать, что его костюм для верховой езды стоит таких денег. Он был не такой броский и эффектный, как у Барбару, но в смысле вкуса и элегантности, пожалуй, безупречный. Редингот из легчайшего, но теплого шалона цвета воска в коричневую полоску создавал тонкий, точеный силуэт и отличался лаконичным кроем и столь же лаконичными украшениями – только два ряда блестящих пуговиц и больше ничего, ни вышивки, ни каймы, ни шнурочка. Но еще больше Франсуа гордился шляпой. Это была не обычная шляпа с высокой тульей и круглыми полями, какие носили все. Портной уговорил его обзавестись маленькой кокетливой шляпкой с узкими полями, которую полагалось носить, чуть сдвинув на бок. Бюзо сперва усомнился, найдя предложенный фасон почти дамским, однако портной, упирая на иллюстрации в английских модных журналах, убедил его, что именно такие шляпы носят по ту стороны Ла-Манша, выезжая верхом. А кто, как не англичане, знает толк в верховой езде? Раздобытая путем невероятных ухищрений шляпа оказалась чудно хороша и к лицу своему владельцу. Даже Барбару отметил это. Правда, узнав, что шляпа английская, он поморщился: - Фу, где же ваш патриотизм?! Бюзо высокомерно взглянул на него: - Что, нечем крыть, раз о патриотизме вспомнили? Впрочем, если вас смущает происхождение этой шляпы, сейчас я изгоню из нее бесов. – И он вытащил из кармана и налепил на тулью шляпы революционную кокарду. Но у шляпы был еще один недостаток: она недостаточно плотно сидела на голове и все угрожала свалиться под сильными порывами зимнего ветра. Несколько раз Бюзо приходилось украдкой придерживать ее рукой. Но в один роковой момент он зазевался. Это произошло, когда лесная тропинка вывела двух всадников к пруду, на берегу которого возвышалась искусственная мельница. В теплое время года в этих пасторальных декорациях продавали мороженое и лимонад, а по вечерам устраивали танцы. Зимой же мельница стояла пустая и заброшенная, а по скованной льдом поверхности озера, где летом дети пускали кораблики, вилась поземка. Только Бюзо хотел сказать, что зимнее запустение нравится ему куда больше летнего многолюдья, как налетел порыв ветра, сорвал с его головы модную шляпу и унес аккурат на середину озера. Барбару не удержался и расхохотался от души. - Ах, ваша английская шляпа покидает вас! За время, проведенное у вас на голове, она вызнала ваши потаенные мысли и спешит донести их Питту! Не слушая его, Бюзо спешился и бросился к берегу. Он не желал расставаться со шляпой так легко, ведь вторую такую он, пожалуй, не найдет, а она так чудно сочетается с рединготом! Но что же делать?.. Озеро небольшое, шляпа лежала всего в нескольких шагах от берега. Франсуа с сомнением уставился на темный лед. Выглядит прочным, но все же страшновато… - Шарль! – взмолился он. – Прошу вас, ради всего святого, достаньте ее! Я знаю, вы сможете, вы ведь такой смелый! Барбару спешился следом за ним и тоже спустился к озеру. Держась для страховки за фальшивое мельничное колесо, он ступил одной ногой на лед и с сомнением покачал головой. - Ваша вера в меня чертовски лестна, Франсуа, но, видите ли, мне совершенно не улыбается туда лезть. Бюзо разочарованно сник, и Барбару поспешил добавить: - Но послушайте, я тяжелее вас, если я провалюсь, вы меня даже не вытащите. А вот я вас вытащу. И лед вполне может вас выдержать. Не бойтесь! Я буду держать вас за руку. Бюзо колебался недолго – ради шляпы он был готов почти на все. Крепко вцепившись в протянутую руку Шарля, он сделал нерешительный шажок. Лед держал его. Франсуа оглянулся через плечо, поймал ободряющий взгляд Барбару и снова нерешительно шагнул. Слегка поскользнулся, но твердая рука Шарля не дала ему потерять равновесие. Еще несколько шагов – и все, дальше идти нельзя. Разве что не держаться за Шарля и идти самому, но Бюзо ни за что в жизни не выпустил бы руку, в которую вцепился с почти детским отчаянием. Он наклонился и попытался дотянуться до шляпы из той точки, на которой стоял… Никак! - Возвращайтесь, Франсуа, – сказал Барбару. – Сами видите: не судьба. Но Бюзо по-прежнему не собирался сдаваться. До шляпы ведь оставалось всего ничего. - Возьмите меня за ногу, – велел он. - Что?.. – удивился Шарль. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, чего от него хотят, наклониться и взять Франсуа за щиколотку. Бюзо осторожно лег на лед, ползком преодолел расстояние, отделяющее его от шляпы, и с торжествующим возгласом схватил ее. - Наконец-то! – обрадовался Барбару. – Возвращайтесь скорее, Франсуа, ибо, сдается мне, мы с вами являем в эту минуту престранное зрелище, и если нас кто-нибудь увидит, то может неправильно понять. Бюзо сам это понимал и заторопился назад. Лежать на льду было холодно и страшновато: теперь, с близкого расстояния, Франсуа видел, что не такой уж он и толстый, а главное, опасно прозрачный, и под ним плещется черная озерная вода. Он сунул шляпу за пазуху и попытался приподняться, опираясь на локти, но поскользнулся, одна рука неловко поехала в сторону, слишком сильно уперлась в лед – и тут же раздался тонкий треск, и под сжатым кулаком поползла трещина. Бюзо в ужасе вскрикнул и дернулся так, что Барбару еле успел удержать его за ноги. - Спокойнее, Франсуа, – велел он. – Замрите. Бюзо послушно застыл, улегшись ничком, и Шарль медленно потянул его к берегу. - Вот и все, – сказал он, – здесь вы можете встать. Но Бюзо не решался шевельнуться, и Барбару взял его подмышками и поставил на ноги, точно куклу. - Спасибо, – вымолвил Франсуа, переведя дух (отчего изо рта у него вырвалось облачко пара). - Не стоит, – отмахнулся Шарль, и тут Франсуа заметил, что одна перчатка у него порвана, а запястье расцарапано. - Что это у вас? – спросил он. - Это, мой дорогой, сделала ваша шпора, когда вы дрыгали ногами, помните? - Ох, простите… - Ничего страшного. - Так глупо вышло – спасли мою шляпу, а ваши перчатки погубили. - Не беда, они не так дороги мне, как ваша шляпа. Они выбрались на дорожку, где оставили лошадей. Франсуа поднял глаза на тусклое зимнее солнце и промолвил раздумчиво: - Кстати, который час? - Четвертый, – доложил Барбару, вынув из кармана брегет. И тут же, опомнившись, хлопнул себя по лбу: – Черт побери! - Опоздали! – схватился за сердце Бюзо. Им давно уже следовало быть на пути в Париж, если они, конечно, рассчитывали переодеться и успеть в Тюильри к началу заседания. Опаздывать или вовсе не приходить в Конвент, при их-то заметном положении, было неудобно, а с учетом того, что один из них был председателем, – просто фатально. Но Барбару, как всегда, не спешил отчаиваться. - Успеем, – заявил он, – если не будем терять время. - Но… – начал Франсуа, однако Шарль уже вскочил в седло и торопил его: - Догоняйте! Никогда в жизни у Франсуа не было такой скачки. Было даже страшновато – не таким уж он был лихим наездником, и сначала пытался удержаться на легком галопе, но Шарль уже был далеко впереди, только по топоту его коня и мельканию черно-красного редингота между стволами деревьев и можно было понять, куда он держит путь, и Бюзо оставалось либо погонять лошадь и наращивать скорость, либо безнадежно отстать. Франсуа выбрал первое. Постепенно страх ушел, и стало весело – от ледяного ветра в лицо, пьянящей скорости и дробного топота копыт по мерзлой земле. Вместо того чтобы возвращаться по дороге, Барбару предпочел рвануть напрямик, какими-то огородами (на которых, к счастью, зимой ничего не росло, и всадники не потоптали посадок). Собаки с лаем гнались за ними, но в конце концов отставали. В какой-то момент Франсуа не выдержал и рассмеялся. Шарль услышал, обернулся на мгновение, и Бюзо поразило азартное, горячечное сияние его глаз. В городе они все-таки потеряли друг друга: Барбару все время держался впереди, и Бюзо не мог его догнать в уличной толчее, поэтому в конце концов упустил из виду. Но дорогу до конюшни на улице Безголовой женщины он знал и добрался туда самостоятельно. Когда он въехал в ворота конюшни, Шарль уже поджидал его там, сообщил, что времени у них в обрез, стащил с седла и, не дав даже отдышаться, поволок в лабиринт переулков. Они почти бегом добрались до ограды сада Тюильри и, ради экономии времени, попросту перелезли через забор. Затем – аллеи сада, большая лестница и цепь переходов и галерей, в которых, как всегда толпился народ, и Барбару пришлось пробиваться при помощи локтей и скороговорки «простите-расступитесь-извините-пропустите», таща за собой Франсуа. И вот, наконец, охраняемые приставами двери зала заседаний, за которыми томились несколько сотен депутатов, с нетерпением ожидая председателя. Входя, Бюзо посмотрел на часы и с удивлением убедился, что они опоздали всего на семь минут. Он смутился, догадываясь, как выглядит со стороны – в костюме для верховой езды, сапогах со шпорами, растрепанный после быстрой скачки и бега по городу, задыхающийся, с обветренными, запекшимися губами. Идя на свое место между рядами депутатских скамей, он слышал краем уха язвительные комментарии. Даже союзники не удержались: - Чего не хватало Конвенту, так это председателя с плеткой, – послышался голос Луве. – Чувствую, на этом заседании наконец-то будет порядок. Только после этого Бюзо запоздало осознал, что забыл оставить на конюшне свой хлыст. Окончательно смущенный, он торопливо, звеня шпорами и путаясь в полах редингота, поднялся на возвышение, где стояло президентское кресло, упал в него, бросил на кафедру хлыст и перчатки и принялся звонить в колокольчик. Галдеж начал стихать, те из депутатов, кто до сих пор толпился в проходах, занимали свои места. Привычно оглядев притихший зал, Бюзо задержался взглядом на правой половине партера, где сидели свои. Барбару в черно-красном рединготе выделялся на фоне коллег в сюртуках сдержанных расцветок, точно райская птичка. Почувствовав взгляд Франсуа, он послал ему улыбку, и Бюзо смутился снова. Вроде бы, не было здесь ничего такого, просто знак дружеской приязни, но у Шарля были слишком яркие, слишком чувственные губы, и оттого в его улыбках всегда было нечто неуловимо двусмысленное, какой-то намек на общую тайну. Плетка не помогла: заседание проходило беспорядочно и нервно, с множественными нарушениями как регламента, так и элементарных правил поведения в обществе. А под конец разыгралась и вовсе безобразная сцена. Явилась очередная делегация санкюлотов, чтобы, как они сами выразились, «рассказать Конвенту о нуждах народа». Бюзо сначала попытался их не пустить вовсе: он терпеть не мог все эти рассказы о нуждах народа, ибо, если верить санкюлотским делегациям, оные нужды сводились исключительно к получению хлеба и расправе над «врагами» (причем и то, и другое было каким-то образом взаимосвязано в санкюлотских головах), и за месяцы работы Конвента один и тот же припев ему осточертел. Санкюлоты в массе своей слабо разбирались в вопросах политэкономии. Впрочем (рассуждал Бюзо), это было просительно само по себе, но непростительно при этом являться в Конвент и требовать хлеба так, словно председатель волен в любой момент вытащить прямо из-под своей кафедры мешки с припасами и накормить всех страждущих, а если не делает этого, то лишь в силу своей контрреволюционной злобности. Они весьма важно рассуждали то о новых налогах на «богачей», то о максимуме цен, не зная толком, ни что представляют собой эти меры, ни к чему они приведут, но попробуй только им возразить! Освобожденный народ Франции, наслушавшись заседающих на скамьях Горы демагогов, очень расширенно трактовал свои и без того немалые права (проще говоря, им определенно казалось, что они имеют право на все), а расхожую фразу «депутаты – слуги народа», кажется, понимал вполне буквально. Во всяком случае, требования свои санкюлоты излагали в такой манере, в какой Бюзо постеснялся бы обращаться к своему Жозефу. Итак, он попытался отказать делегации, но шум, который подняла Гора, а следом за ней – трибуны для публики, вынудил его уступить. Разумеется, санкюлоты не пожелали остаться за решеткой для просителей (еще чего!) и вперлись прямо в зал. Их было человек десять – мужчины и женщины разных возрастов в живописных лохмотьях, чумазые и нечесаные (Бюзо иногда казалось, что они специально приводят себя в непотребный вид перед визитом в Конвент – для пущей убедительности и устрашения неугодных, – ибо не может человек, даже самый неимущий, по доброй воле жить в таком скотском состоянии каждый день). Все, независимо от пола, были в карманьолах, сабо и красных колпаках, а у их предводителя на боку болталась сабля, хотя приносить оружие в Конвент вообще-то запрещалось. Бюзо откинулся на спинку кресла и жестом предложил им говорить. - Граждане представители! – заорал, выступив вперед, обалдуй с саблей. – Нас послала к вам секция Нового моста, чтоб спросить у вас: когда ж Конвент наконец решит вопрос о максимуме?! - Предложение ввести максимум цен Национальный Конвент рассматривал третьего дня, – сообщил Бюзо с высоты председательского места, постаравшись при помощи интонаций и тембра голоса донести до санкюлотов сложный подтекст, который вложил в эту простую фразу: «Хоть бы вы «Монитер» читали, что ли, прежде чем являться в Конвент и отнимать у нас время! Впрочем, вы ведь и читать, скорее всего, не умеете…» – По результатам голосования предложение было отклонено. - Ты мне, слышь, голову не морочь! – откликнулся санкюлотский оратор. – Что это значит – «рассматривал»? Плохо, значит, рассматривал, раз не разобрался! Рассмотрите получше! И тут же, разумеется, понеслись выкрики с галерки: - Правильно! - Поставить вопрос на повторное голосование! - Даже дебатов не было! - Да до каких же пор будем мы так относиться к народу?! Бюзо закатил глаза, досчитал до десяти, затем встал и воздел руку с колокольчиком. Сначала общий гвалт легко покрывал печальный звон, но Бюзо научился звонить громко и настойчиво, и в конце концов выкрики с верхних скамей смолкли. Тогда он сел и снова обратился к санкюлотам: - Как я уже сказал, граждане, голосование состоялось, и его результаты очевидны, даже если они вас почему-либо не устраивают. Могу предложить вам обратиться к протоколам Конвента, если вы сомневаетесь в моих словах. Дважды голосовать по одному и тому же вопросу – напрасная трата времени, поскольку едва ли кто-то из сидящих в этом зале изменил свое мнение за прошедшие три дня. Поэтому повторного голосования не будет. Это все. - Нет, не все! – послышался пронзительный женский голос. – Чем, скажите на милость, я должна кормить своих деток, а?! Деток своих я должна кормить чем?! Бюзо устало посмотрел на визжащую мегеру. Откуда ему, к черту, знать, чем она должна кормить своих деток? Пусть следит, чтобы муж не пропивал деньги, а приносил их домой, – вот и пропитание для детишек. У служанки Бюзо Катрин было трое детей, а мужа не было вовсе – он пошел волонтером и погиб где-то в Бельгии. И тем не менее, Катрин никогда не задавалась вопросом, чем ей кормить деток. Она честно работала и получала жалованье. Может, и этой бабенке есть смысл пойти поработать в кои-то веки, а не бегать по улицам в красном колпаке? - Что молчишь, председатель? – осведомилась безутешная мать, уперев руки в боки. – Я тебе вот что скажу: совсем вы здесь совесть потеряли! Сам расселся, как король, а мне деток кормить нечем! Впоследствии, прокручивая в памяти эти события, Бюзо напряженно пытался понять, где он допустил ошибку, где окончательно и бесповоротно упустил контроль над ситуацией и была ли возможность избежать того, что случилось? По его ощущениям, выходило, что развитие событий сделалось совершенно необратимым в тот момент, когда дядя с саблей почти ласково спросил его: - Вот ты, председатель, живешь неплохо, это видно. А на какие шиши, скажи-ка нам? На этот вопрос отвечать ни в коем случае не следовало, тем более, он не относился к сути дела, но Бюзо был задет за живое. Никто, никогда, ни прямо, ни косвенно не смел обвинять его в том, что своим имуществом он владеет и пользуется незаконно. В Эвре он жил на более широкую ногу, чем в Париже. Там у него бы особняк в патрицианском квартале, а не квартира, и собственный выезд, но даже самому нищему и обездоленному из горожан не приходило в голову совать свой нос в кошелек гражданина Бюзо и интересоваться происхождением его состояния. Все знали, что он происходит из честной семьи, нажившей деньги своим трудом, да и сам неустанно трудится, причем не гоняется за гонорарами, как некоторые прощелыги-адвокаты, и вполне может бесплатно помочь малоимущему клиенту, занимается благотворительностью и никогда не забывает о своем долге перед обществом. А если он при этом имеет красивый дом, лошадей и карету – так дай ему Бог здоровья, чтоб подольше пользоваться всем этим в свое удовольствие! Кажется, уважение жителей Эвре только усиливалось оттого, что он был состоятелен: сразу видно, что человек серьезный, а не какой-нибудь вертопрах! Бюзо привык к этому уважению в своем департаменте и оскорблялся до глубины души, сталкиваясь в Париже с неприязнью со стороны санкюлотов к тем, кто имел хоть какие-то деньги. Причем с неприязнью очень избирательной и лукавой, ведь, к примеру, Дантону никто не ставил в вину, что он живет отнюдь не кисло, в то время как за Бюзо и его товарищами ревниво следили, подсчитывая каждый франк, который они тратили на свои обеды и увеселения, точно этот франк был украден у голодного народа. - Вы в самом деле желаете это знать, – осведомился он с холодным презрением, – или это был риторический вопрос? Санкюлоты нахмурились, недовольно засопели, принялись переглядываться между собой. Что себе позволяет этот председатель?! Через губу разговаривает с народом, федералист проклятый, сволочь жирондистская! Человек с саблей поднялся по ступенькам к Бюзо и непринужденно утвердил локти прямо на председательской кафедре. Неожиданно оказавшись с ним лицом к лицу, Бюзо откинулся на спинку кресла, почти отшатнулся. Это не укрылось от внимания санкюлота, и он ухмыльнулся, показав редкие черные зубы. Несколько мгновений они изучали друг друга – Франсуа в своем красивом элегантном рединготе, тонко благоухающий ирисами, и этот угрожающего вида оборванец, от которого несло луком, табачищем и кислым вином, – и наконец санкюлот веско произнес: - Да, председатель, нам правда интересно, на какие шиши ты живешь. Вот именно ты. Почему у нас нет ни шиша, а у тебя вон чего… – он бесцеремонно протянул руку, явно намереваясь дотронуться до одежды Бюзо. Это было уже слишком. У Франсуа перехватило дыхание. Испуг ушел, остался лишь гнев и возмущение, и, когда ручища с грязными обломанными ногтями потянулась к его белоснежному жабо, он схватил с кафедры хлыст и ударил эту образину прямо по роже, по глазам, как и полагается бить животное! Зал заседаний взорвался криками – испуганными и негодующими. Депутаты повскакивали с мест, самые слабонервные устремились к проходам, предчувствуя побоище. Нижние ряды скамей разом опустели – всем вдруг захотелось оказаться подальше от эпицентра. Санкюлот, которого ударил Бюзо, качнулся, едва не свалившись со ступенек, но удержался, схватившись за край кафедры. Снова Франсуа увидел перед собой эту гнусную рожу, только теперь перечеркнутую поперек тонкой, наливающейся багровым цветом полоской. - Ах ты га-адина… – протянул санкюлот с оттенком некоторого удивления, словно спрашивая себя, действительно ли эта бриссотинская курва осмелилась ударить его, его! Бюзо хотел встать с места, но его уже схватили, вырвали из рук хлыст, потащили вниз. Он вцепился в подлокотники кресла, кресло опрокинулось, и он вместе с ним – больно сосчитал спиной и правым боком ступени и распростерся на полу, у нескольких пар ног, обутых в деревянные сабо. Тут оглушительно грохнул выстрел, и остро запахло порохом. Депутаты и публика с трибун с криками устремились к выходам из зала. Бюзо зажмурился, решив, что пришел его конец. Но это был не конец, а спасение. Среди опустевшего конвентского партера, встав на скамью, одиноко возвышался Барбару. В высоко поднятой руке он держал изделие гражданина Лепажа, а над головой его выразительно курился легкий дымок. Убедившись, что все взоры прикованы к нему, он убрал пистолет за пояс, под редингот, и оттуда же достал второй. - Разойдись, сволота! – крикнул он санкюлотам. – Имейте уважение к представителям народа и не забывайте, где находитесь! Прочь, я сказал! В своем черно-красном костюме, с длинными цыганистыми кудрями и гневно горящими глазами, Барбару выглядел в ту минуту воплощенным ангелом мести и ярости. Санкюлоты даже попятились, когда он спустился со скамьи и стремительно вышел на середину зала. - Ты, – Шарль махнул пистолетом в сторону вождя депутации, грозно наступая на него, – оглох, что ли, скотина? Забирай свою шваль и проваливай отсюда. Или тебе мало плеткой по роже, еще и от меня получить хочешь? Дырку тебе в животе сделать, чтоб начинка полезла, или яйца отстрелить, чтоб не размножался бесконтрольно? Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы не ворвались в ту минуту в зал национальные гвардейцы, которые просто не могли не вмешаться – после того, как услышали выстрел. Санкюлотов быстро вывели, порядок восстановили, председателя подняли с пола, ибо Бюзо, оглушенный падением и перенесенным унижением, не сделал ни одной попытки встать самостоятельно. Когда его взяли под руки и попытались поставить на ноги, он лишился чувств. Он пришел в себя от резкого запаха уксуса и довольно чувствительной плюхи, которую (как выяснил Франсуа, открыв глаза) ему отвесил не кто иной, как Бриссо. Со стоном приподняв голову и оглядевшись, Бюзо понял, что находится в маленьком салоне, который располагался за местом председателя, отделенный от залы заседаний опущенными шторами. Его принесли сюда, бесчувственного, и положили на составленных рядом стульях. В настоящую минуту вокруг него собрались все ближайшие соратники, за исключением Барбару (Франсуа специально поискал его глазами, но не увидел), а те, кто не поместился в салоне, толпились за дверью, заглядывая внутрь. - Не умирайте, Франсуа, придите же, наконец, в себя! – сказал склонившийся над ним Бриссо, нетерпеливо встряхнув его за плечо. – Вернитесь к вашим обязанностям, вас ждут! Бюзо широко распахнул глаза, потрясенный столь вопиющей бесчувственностью. Он даже не знал, что ответить на это. Какие еще «обязанности», когда у него все болит, каждая косточка, когда он не уверен, сможет ли шевельнуть хотя бы пальцем?! - Бедный Франсуа, вам все еще нехорошо? – это Верньо, он тоже наклонился над импровизированным ложем, но не трясет пострадавшего за плечо, а нежно поглаживает холодную руку. («А вы как думаете?» – ответил бы Бюзо, если б только мог говорить.) – Воды? Коньяку? Еще уксуса? Из-за драпировок, отделявших салон от зала заседаний, донесся возбужденный гул голосов. Верньо обернулся на мгновение: - Что там происходит? Луве, который стоял ближе всех к занавесям, посмотрел в щелку между ними и доложил не без злорадства, что там пытают Барбару: депутаты выражают возмущение в связи с тем, что он посмел не просто принести оружие в Конвент, но еще и пустил его в ход. Стали поступать предложения проводить обыски на входе в зал заседаний с последующими санкциями для нарушителей. Особенно усердствовали представители Болота, обычно тихие, но круче всех встававшие на дыбы, как только оказывалась под угрозой их личная безопасность и порядок вокруг них. - Превосходно, – сказал Верньо. – При всей моей любви к Шарлю надеюсь, в данном случае нет желающих бежать ему на выручку? - Он ведь спас меня, – прошептал Бюзо укоризненно. Его услышал один только Петион. - Спас?! – переспросил он возмущенно. – Полноте, от чего? Что сделали бы с вами эти несчастные? Подумаешь! - Полагаете, – от негодования к Бюзо вернулась прежняя сила голоса и даже силы на то, чтобы приподняться на локте, – я был в полной безопасности?! - Ничего не случилось бы, веди вы себя осторожно, – заявил Петион. – Вы сами их разозлили. Ничего не скажешь, хороши вы с Барбару – один размахивает плеткой, другой палит из пистолета! - Вне всякого сомнения, на моем месте вы оказались бы на высоте, – съязвил Франсуа и, пусть не с первой попытки, но сел, спустив ноги на пол. – Я же, увы, не справился. Думаю, мне следует отказаться от обязанностей председателя. Последняя его фраза породила продолжительное молчание в маленьком салоне. Тишина воцарилась такая, что можно было отчетливо расслышать доносящийся из-за драпировок голос Барбару, весело и азартно переругивающегося с депутатами. - Что?! – вскричал Бриссо. – Вы с ума со… - Франсуа, – вступил одновременно с ним Верньо, – что за мысли, помилуйте? Я понимаю, мой дорогой, что сейчас вы подавлены случившимся, но поезжайте домой, выспитесь – и вот увидите, наутро этот кошмар забудется. Вы сможете добраться самостоятельно? О нет, лучше мы вас проводим. - А как же заседание? – недовольно спросил Бриссо. - Вы же видите, Франсуа не в состоянии сейчас председательствовать, – ответил Верньо, полагая, что лучше сейчас уступить Бюзо в малом и проявить заботу и снисходительность в такой мелочи, чем он потом в самом деле сложит с себя полномочия. Он с чрезвычайной предупредительностью взял Бюзо под руку и помог встать. Бриссо тут же взял его под другую руку, и они вдвоем вывели несчастного товарища из салона с гордым видом людей, которые ни за что не дадут своих в обиду. По дороге им встретился Барбару, только что отбившийся от разгневанного Болота. - Все в порядке, Франсуа? – спросил он, приостановившись. - Ох, ступайте своей дорогой… Вильгельм Телль! – не удержался Бриссо, и, прежде чем все еще ошеломленный Бюзо успел ответить, его протащили мимо Шарля к выходу. На улице Бриссо снова не справился со своими чувствами – подсаживая Бюзо в подкативший экипаж, он весьма чувствительно пихнул его в копчик. В остальном же они с Верньо были сама предупредительность и со всей мыслимой бережностью доставили его до самых дверей квартиры. Там их встретила Жюли, не обратившая никакого внимания на то, в каком состоянии пребывает ее обожаемый муж: он ведь и днем был не в духе. Бюзо пришлось представить ей своих провожатых, и она пригласила их обоих тут же, без церемоний, отобедать. Бриссо и Верньо согласились, воображая, будто оказали уважение и, к тому же, не упустили возможность приободрить Франсуа и укрепить их союз. И изнемогающему Бюзо пришлось вытерпеть и эту пытку – обед в кругу друзей, с их неуклюжими попытками загладить впечатление от этого ужасного и постыдного эпизода в Конвенте. Когда гости ушли (довольно поздно), Жюли обратилась к нему, смущенно отвернувшись: - Франсуа, я совсем забыла вам сказать днем… У вас в квартире одна спальня, и я взяла на себя смелость разместиться в ней. - О, ничего страшного, мадам, – откликнулся Бюзо, – я велю постелить себе в кабинете. Она закусила губу. - Я не хотела бы доставлять вам такие неудобства. Вы вовсе мне не помешаете, если мы поспим в одной комнате. - Пустяки, какие неудобства? Вы устали с дороги, и вам необходим покой, – бросил Бюзо, выходя из комнаты. На следующее утро Бюзо проснулся в кабинете от чириканья и пересвиста канареек в клетке, стоящей на консоли рядом с письменным столом. Впервые голоса любимцев не доставили ему радости: они разбудили его слишком рано, едва рассвело. Он накрылся с головой одеялом, надеясь уснуть снова, но лежать на диване было слишком неудобно, и сон никак не шел. Тогда он откинул одеяло и сел, сразу ощутив, как заныла спина и правый бок. Сначала ему показалось, что просто отлежал, но боль была слишком явственной, усиливающейся при резких движениях, и он встал с дивана, сунул ноги в сафьяновые комнатные туфли и, на ходу вынимая папильотки из волос, побрел к висевшему в простенке зеркалу. Стоя перед зеркалом, Франсуа задрал сорочку и, изогнувшись, ухитрился рассмотреть правый бок и часть спины. Там красовались отвратительные огромные черные кровоподтеки, живо напомнившие ему вчерашнее унизительное падение с высоты председательского места. Бюзо сначала изучал синяки, затем отвлекся на свою белую фарфоровую кожу, на подтянутый живот, тонкую талию и стройные, но не тощие бедра, и наконец смущенно опустил подол, осознав, что стоять перед зеркалом с задранной сорочкой и рассматривать свои интимные места, пожалуй, неприлично. О том, чтобы идти в Конвент после всего пережитого вчера, не могло быть и речи, и Бюзо быстро набросал трагическое послание, в котором уведомлял собрание, что нездоров и вынужден по этой причине отказаться от должности председателя. Он представлял себе, какое впечатление эта новость произведет на друзей, но все равно поторопился запечатать конверт, позвонил и приказал доставить письмо в Тюильри как можно скорее, к утреннему заседанию. Потянулись тоскливые часы безделья. Раньше Бюзо не скучал, когда бывал вынужден сидеть дома, но ведь раньше он был один, а сейчас за ним неотступно следил какой-то просительный взгляд Жюли. - Вы сегодня решили устроить себе отдых? – спросила она за завтраком. Он кивнул, делая вид, будто полностью сосредоточен на намазывании булочки маслом. - Как вы обычно проводите свои досуги? – поинтересовалась Жюли. - У меня их обычно нет, – ответил Франсуа. – Я же в каждом письме говорю, что политика поглощает все мое время. Жюли вдруг склонила голову на бок и промолвила: - А мне приходилось слышать иное. Говорят, вы много времени проводите в некоем салоне… Бюзо зарделся, поняв, откуда дует ветер. Конечно, слухи ходили, причем отвратительно преувеличенные. Говорили, будто он – любовник мадам Ролан (ах, если б это хотя бы было правой, сплетни были бы не столь обидны!). И наивно было бы ожидать, что эти разговоры не дойдут до Жюли. Сейчас был удобный момент для того, чтобы разубедить ее, но Франсуа так и не решился коснуться этой скользкой темы, и проговорил лишь, опустив глаза: - В сущности, этот салон, о котором вы составили себе столь лестное мнение, – тоже политический. Целый день провести с Жюли представлялось Бюзо невозможным. Надо было срочно сбежать куда-то, куда она не могла бы последовать за ним. Он уже начал жалеть, что не пошел на заседание. Можно было бы опять поехать на прогулку, но за окном густо валили рыхлые снежные хлопья. Поездка верхом в такую погоду, да еще в одиночестве, не обещала быть столь же приятной, как вчерашняя с Барбару. Кстати, о Барбару. Бюзо, досадуя на себя, вспомнил, что вчера даже не поблагодарил Шарля. И обедали у него вечером Бриссо и Верньо, а не Барбару, хотя уж кого следовало позвать непременно, так это его. Правда, обед был импровизированный, без предварительных приглашений, но Шарль все равно мог обидеться. Это требовалось срочно исправить. Закрывшись в кабинете, Франсуа сел за письмо к Барбару: «Дорогой Шарль, к своему стыду, вчера я не поблагодарил Вас за Ваш благородный и смелый поступок. Уверяю, что лишь душевное смятение, в котором я пребывал тогда, стало причиной этого, но никак не отсутствие в моем сердце благодарности или недостаток ее. Вы спасли остатки моей чести, и я никогда этого не забуду, мой дорогой мужественный друг. Однако неблагодарностью с моей стороны было бы также восхвалять Вас за оказанную персонально мне услугу, ведь это преуменьшило бы значение Вашего деяния: я уверен, что вы защищали не меня, но принцип – принцип неприкосновенности народных избранников, и я едва ли ошибусь, если предположу, что, окажись на моем месте кто угодно, пусть даже один из наших противников, Вы с той же решительностью встали бы на его защиту. Благородство Вашей души делает Вас выше простого желания помочь оказавшемуся в отчаянном положении товарищу, оно делает Вас неспособным мириться с низостью в любых ее проявлениях, и за это я восхищаюсь Вами…» Франсуа писал еще долго, нанизывая одно прекрасное и возвышенное рассуждение на другое. Портить получившийся трактат почти в духе Сенеки извинениями за то, что не вышло вчера пригласить Шарля на обед, было бы нелепо, и Бюзо написал об этом в постскриптуме, после чего запечатал и отправил письмо в Тюильри, где, по его расчетам, должен был находиться Барбару в настоящий момент. Ответ пришел неожиданно скоро. Правда, он был значительно короче письма Бюзо, но Барбару объяснил это в первых же строках: «Дорогой Франсуа, я не умею писать письма и не могу похвастаться Вашим умением говорить прекрасные слова. Как ни хотелось мне ответить Вам достойным образом, сочинение письма, подобного Вашему, заняло бы слишком много времени, а между тем я желаю, чтобы Вы как можно скорее узнали, как я восхищен и тронут. Кроме того, я хочу прояснить один вопрос, затронутый Вами. Возможно, написанное мною сейчас разочарует Вас, но вчера в Конвенте я встал на Вашу защиту – и именно на Вашу, не имея при этом в виду никаких принципов. Я видел лишь моего дорогого друга, которому осмелились угрожать какие-то мерзавцы. Должен сказать, Франсуа, что после того, как Вы вчера в Медоне посмотрели на меня с такой надеждой и верой, когда просили достать шляпу, я понял, что не пожалею для Вас своей жизни, если в ней будет нужда. Я прошу Вас помнить об этом и повторюсь: это вопрос не принципа, но лишь моей любви к Вам. Что касается упомянутого Вами ужина, то очень хорошо, что Вы сами признались в этом, поскольку я об этом не знал. Будем считать, что ужин – это должок, который я непременно стребую с Вас, когда обстоятельства будут благоприятствовать. P.S. Ваше решение отказаться от председательства было принято в нашем кругу с большим неудовольствием, особенно после того, как вместо Вас был избран Дюбуа-Крансе. Напрасно я пытался высказаться в Вашу защиту и указывал на то, что после того, как Вам было нанесено столь серьезное оскорбление перед лицом всего Собрания, не может быть и речи о том, чтоб Вы продолжали непринужденно исполнять свои обязанности, особенно при Вашей чувствительности и щепетильности. Тщетно! Меня не слушали, а Вас продолжали честить так, что, право же, мне снова захотелось схватиться за пистолет!» Франсуа снова и снова перечитывал это послание, вызвавшее на его щеках краску удовольствия, несмотря даже на неутешительную информацию, содержащуюся в постскриптуме. Он теперь находил, что Шарль очень мил, хотя прежде был склонен смотреть на него скорее глазами Луве, пусть и не так сурово. Барбару был слишком полной противоположностью ему во всем, чтобы Бюзо мог по-настоящему понимать и ценить его. Его слегка раздражал шумливый фанфаронистый нрав Шарля, он находил его ум недостаточно тонким и развитым, ему казалось, что Шарлю не хватает воспитания и такта. Даже его красоту Франсуа, будучи тонким ценителем, считал слишком чувственной и оттого пошловатой и давал ей еще от силы лет пять цветения: сейчас Барбару, может, и сохраняет юношескую стройность и легкость, но после тридцати наверняка располнеет, а если будет продолжать прежний образ жизни, то еще и поистаскается… Но за вчерашний день Шарль нашел путь к его сердцу. Дело тут было не в благодарности: будучи натурой изрядно нарциссической, Бюзо пребывал в подсознательной уверенности, что оказать ему услугу – святой долг каждого, и исполнение этого долга с лихвой может быть вознаграждено простым «спасибо». Нет, чувство благодарности не заставило бы его смотреть на Шарля иначе. Скорее, он был попросту очарован – во многом потому, что чувствовал с той стороны не меньшую очарованность. Он блаженно зажмурился, прочтя: «…Я понял, что не пожалею для Вас своей жизни, если в ней будет нужда. Я прошу Вас помнить об этом и повторюсь: это вопрос не принципа, но лишь моей любви к Вам». Он все перечитывал письмо, когда в кабинет, постучавшись, вошла Жюли с мешочком проса: - Надо покормить ваших птичек, Франсуа. Бюзо поморщился. Он уже покормил канареек, он всегда кормил их собственноручно, но Жюли просто нашла очередной предлог нарушить его уединение, и как ей в этом помешать? Он сосредоточенно склонился над письмом, делая вид, будто ужасно занят. Жюли меж тем открыла клетку и протянула руку к кормушке. С Франсуа канарейки были совсем ручные, охотно садились к нему на палец и брали лакомства с его ладони, но это бесцеремонно вторгшееся к ним незнакомое человеческое существо напугало их, и они испуганно забились, заметались по клетке. Жюли от неожиданности выронила мешочек, и, когда она наклонилась за ним, несколько охваченных паникой канареек успели вырваться на свободу. - Полюбуйтесь, что вы наделали! – воскликнул Франсуа, быстро запер клетку, чтобы не улетели оставшиеся птички, и кинулся ловить сбежавших. Жюли помогала ему, но, естественно, ее вмешательство только усугубило птичью панику: канарейки желтыми смерчами метались по кабинету, не даваясь в руки, пока одна из них не исхитрилась вырваться в коридор – войдя в кабинет, Жюли неплотно закрыла дверь. - О, черт! – Франсуа погнался за ней, но попробуй понять, куда именно она полетела! Такая кроха, забьется куда-нибудь – и не найдешь ее, а она, бедняжка, умрет со страху. Или улетит на улицу, если кто-то по неосторожности откроет окно или дверь. Бюзо позвал Жозефа, и они вдвоем принялись обыскивать комнаты. Но повезло не им, а Катрин. Войдя на кухню, она увидела на подоконнике сжавшийся в страхе, обессиленный, растрепанный желтый комочек. - Вот же она, здесь, гражданин Бюзо! – позвала Катрин. – Вы лучше возьмите ее сами. Я могу, конечно, в полотенце ее поймать, но не… Кухарка осеклась, обескураженная внезапным и крайне несвоевременным явлением: с черной лестницы в кухню заглянула усатая зеленоглазая мордочка. Это был ее любимец – великолепный черный кот, которого Катрин прикармливала, почему-то нежно именуя «бедным сироткой», хотя трудно было представить себе существо, облик которого столь мало вязался бы с понятием «сиротка», как облик этого вальяжного, лоснящегося, холеного зверя. Он сироткой и не был, у него была любящая хозяйка, но это не мешало ему гулять целыми днями по черной лестнице с верхнего этажа на нижний, периодически заглядывая в кухни, на каждой из которых для него находилось угощение. Но сейчас Катрин была ему вовсе не рада. - Кыш-кыш-кыш, в другой раз, – зашептала она заговорщицки, словно надеясь, что кот войдет в ее положение, но кот не вошел: его немигающий взгляд был прикован к канарейке. В этот момент на кухню заглянул Бюзо. Он сразу увидел кота и издал душераздирающий крик, но было поздно. Только что кот отирался на пороге – и вот уже черная молния взлетела на подоконник и тем же стремительным, неуловимым для глаза движением соскочила с него и метнулась на лестницу. Только желтое перышко осталось лежать на полу… - Ах, разбойник! – вскричала Катрин, швырнув вслед коту чугунную сковородку. Сделала она это, впрочем, скорее для Бюзо, нежели повинуясь искреннему порыву: ее саму, в общем-то, даже восхитило, как кот управился с канарейкой. Никто и глазом моргнуть не успел, а он ее – цап, и умчался! На шум прибежала, хромая, Жюли. - Что случилось?! – всплеснула она руками и, когда Катрин ее просветила, сделала такое лицо, будто вот-вот заплачет, и с нежностью положила руки на плечи Бюзо: – О мой дорогой, какая жалость, правда же? Бюзо пришлось сделать над собой усилие, чтобы не оттолкнуть ее. Он-то в самом деле едва сдерживал слезы, наворачивающиеся на глаза при мысли о страшном конце, который нашла канарейка. Каково это – быть съеденной, и возможно заживо, когда ты такая пугливая, что тебя может напугать даже женская ручка, просунувшаяся в клетку, такая маленькая и хрупкая, что твой вес совсем не ощущается, когда ты сидишь у человека на пальце? Почему, интересно, все милое и безобидное подвергается опасности со стороны всего сильного и наглого? Бюзо вспомнил, как сегодня утром разозлился на канареек за то, что они его разбудили. А ведь среди них была та, которой оставалось жить лишь несколько часов… Нет, конечно, глупо скорбеть о неразумной птичке как о человеке, но все равно это ужасно, ужасно! Чтобы не дать слезам пролиться на глазах у женщин, Бюзо напустился на Катрин. Что это за кот?! Как он попал в его квартиру?! Чтоб никаких подобных тварей здесь больше не было, и пусть держит дверь на лестницу на замке, иначе сегодня постороннее блохастое животное заглянет, а завтра – грабитель какой-нибудь! Катрин, кажется, не девочка, чтоб ей объяснять элементарные вещи! Выпустив пар, он снова удалился в свои комнаты, но покоя и там не нашел. Канарейка стала последней каплей, после которой находиться в одиночестве, не имея возможности излить душу, стало просто невозможно. Но что делать? Вызвать из Тюильри Барбару? Глупо. Он, конечно, придет и выслушает, но как объяснить ему про канарейку, про то, что все происходящее мучительно, невыносимо, и надо, наконец, что-то предпринять? Канарейки, снова водворенные в клетку, кажется, уже забыли обо всем случившемся и даже не заметили исчезновения своей товарки. Во всяком случае, они как ни в чем не бывало заливались трелями, и на время Франсуа отвлекся на их мелодичное многоголосье. «Пусть эти птички своим веселым нравом и милым пением рассеивают меланхолию, которой вы столь подвержены, милый друг», – зазвучал в его памяти нежный женский голос. Канареек ему подарила мадам Ролан после того, как он как-то пожаловался ей, что скучает по своим птичкам, оставшимся в Эвре. Значит, придется рассказать ей о гибели одной из них… О, она поймет! Она всегда понимала своего Франсуа. Раз подумав о ней, Бюзо уже не мог успокоиться. В нем пробудилась надежда, он принялся считать часы, оставшиеся до вечера, когда можно будет пойти к ней. И в пятом часу он, как обычно, тщательно оделся, и сбивчиво объяснил Жюли, что должен нанести один рабочий визит. Уже стоя в дверях, он вспомнил, что забыл свой акварельный набросок, и вернулся за ним в кабинет. У наброска была забавная история. Сочиняя очередную речь или письмо в свой департамент, Бюзо в минуты размышлений имел обыкновение почти машинально рисовать на черновиках карандашом или вовсе пером всякие пустяки в духе времени – плакучие ивы, склонившиеся над уединенными прудами, меланхолические руины, холмы с погребальными урнами на них, парочки голубков на ветках дерева и прочие трогательные и печальные предметы. Как-то Катрин, убирая в его кабинете, наткнулась на один из этих шедевров (украшавший черновик доклада о департаментской страже), восхитилась талантом своего хозяина и застенчиво попросила его нарисовать портрет ее покойного Этьена, чтобы осталась у нее хоть какая-то память о ненаглядном муженьке. Напрасно Бюзо объяснял ей, что в глаза не видел ее Этьена. Катрин не отставала, уверяла, что расскажет на словах все, что нужно знать живописцу, и однажды побежденный ее упорством Бюзо в самом деле набросал карандашный портрет волонтера средних лет, руководствуясь подсказками Катрин, вроде: «А нос у него, сердечного, был побольше» или: «А возле рта – бородавка. Нет, с другой стороны. Ему еще бриться было трудно». Однако когда он рассказал эту историю в салоне мадам Ролан, рассчитывая повеселить общество, все были растроганы и единодушно нашли, что вдова волонтера, павшего за родину, может рассчитывать на что-то посущественнее карандашного портрета. Бюзо признался, что может разве что попытаться повторить портрет акварелью, и тогда сама мадам Ролан вызвалась помочь. Они условились, что Бюзо сделает акварельный набросок, а она на его основе напишет большой портрет маслом. Надо сказать, Манон отнеслась к этой затее очень серьезно и все торопила своего поклонника, который, как ей казалось, работает слишком медленно. Но наконец набросок был завершен. Его-то и прихватил Франсуа, сунув в папку, когда собрался на улицу Нев де Пти-Шан. Правда, Катрин теперь не заслуживала такого подарка, ведь это из-за нее погибла канарейка, но, на ее счастье, они с Манон уже договорились, и он намеревался сдержать слово. Завсегдатаи салона мадам Ролан начинали собираться к шести часам, но Бюзо в виде исключения дозволялось приходить к пяти. Таким образом, целый час они проводили наедине. Правда, двери гостиной были широко открыты, дабы любой желающий мог убедиться, что там не происходит ничего, оскорбляющего нравственность, но все равно это было счастье. Увы, спеша в эту обитель, Франсуа не ведал, что именно там для него приготовлен сегодня очередной удар судьбы. Вчерашний ужин, которым Жюли Бюзо накормила двух соратников своего мужа, не прошел незамеченным в определенных кругах. Правда, деликатный и хитрый Верньо понимал, какие тут могут быть подводные камни и скрытые течения, и оттого решил не болтать об этом, но Бриссо, принципиально не желавший вникать во всевозможные хитросплетения страстей, находил пресловутый ужин вполне подходящей темой для светской беседы. Он упомянул о нем, в частности, в случайном разговоре с чиновником министерства внутренних дел гражданином Дютуром и его женой, с которыми встретился в Пале-Эгалите и остановился, чтобы поболтать немного. После разговора с Бриссо Дютур отправился к себе в министерство. Жена увязалась за ним, дабы нанести визит супруге министра (которую терпеть не могла). В разговоре с мадам Ролан она рассказала о встрече с Бриссо и передала его рассказ о вчерашнем ужине у Бюзо в столь вольной форме, что эта случайная и непримечательная ни в каком отношении трапеза превратилась в блестящий прием. Не обошла она и вниманием и особу мадам Бюзо. Правда, характеристика, данная ей Бриссо, на самом деле была скорее снисходительной, но в устах мадам Дютур превратилась в весьма лестную и почти восторженную. Мадам Ролан выслушала ее с глубочайшим интересом, даже задавала наводящие вопросы, но мадам Дютур не могло обмануть ее доброжелательное спокойствие, и, завершая визит, она удалилась с чувством глубокого удовлетворения оттого, что стрела попала в цель и теперь-то эта кривляка и воображала забегает. Увы, забегать предстояло не Манон Ролан, но ее несчастному обожателю. Бюзо застал ее за разбором каких-то счетов, чрезвычайно занятую, поглощенную хлопотами настолько, что она даже руку для поцелуя забыла ему протянуть. - Как, это вы? – промолвила она рассеянно, едва взглянув на него. – Я не ждала вас. - Не ждали?.. – растерялся Франсуа, обескураженный столь небрежным приемом. – Но разве я не прихожу к вам всегда в этот час? Нет ответа. Франсуа рискнул присесть в кресло, хотя его не пригласили, но был вознагражден таким взглядом, что тут же вскочил, вспыхнув от унижения и возненавидев себя за это. Поэтому его голос прозвучал с каким-то мальчишеским вызовом, когда он осведомился: - Так что же, мадам, отчего вы меня не ждали? - Сегодня я вас не ждала, – снизошла мадам Ролан. – Ведь вы прекрасно проводите время дома, со своей супругой. Что могу я противопоставить столь блистательной особе, как ваша жена? Я просила бы вас смиренно представить меня ей, но никак не наберусь смелости. Франсуа ничего не знал о змеиных речах мадам Дютур и не понял, что устами его платонической возлюбленной говорит оскорбленное самолюбие держательницы крупного салона, у которой вчера вот так запросто увели двух важнейших друзей дома. Он заподозрил здесь обычную ревность, что в его глазах было смягчающим обстоятельством. Поэтому он рассмеялся с облегчением: - О моя дорогая, на что вы только дуетесь? Ведь я давно рассказал вам о своем браке и открыл душу. Я не могу запретить Жюли приезжать ко мне, но я ее не звал, клянусь вам, она явилась без моего ведома и позволения. Разве должен был я ее выгнать? Мадам Ролан взглянул на него холодно, иронически вскинув бровь: - Вы не обязаны оправдываться передо мной, мне нет никакого дела до того, кто к вам приезжает и как вы с ними поступаете. И с чего вы, собственно, решили, что я… как вы выразились?.. ах, да – дуюсь? - Но разве вы не дуетесь, счастье мое? – Франсуа решился быть игривым, зная, что это ему к лицу и трогает дам. Он даже осмелился приблизиться и без спросу взял ручку своей суровой повелительницы, намереваясь поднести к губам, но она вырвалась почти с брезгливостью, встала с кресла и отошла на несколько шагов, бросив через плечо: - О, ради всего святого, не воображайте! - В таком случае, – Бюзо уже начал чувствовать себя по-настоящему задетым, – чем объясните вы столь странное отношение ко мне сегодня? - С чего вы решили, что я обязана вам что-то объяснять? - Разве я даже этого не заслуживаю? - Заслуживаете? Интересно, чем? Сегодняшним дезертирством со своего поста в Конвенте? У Франсуа дернулась щека. - Если вы знаете об этом, – проговорил он, отвернувшись, – то должны знать и о том, чем вызвано мое, как вы изволили выразиться, «дезертирство». - Полагаете, это вас оправдывает хотя бы в малейшей степени? Почему вы позволили каким-то оборванцам обращаться с собой так, да еще перед лицом всего собрания? - Я не уверен, что «позволил» – это верное слово, мадам, однако вам, безусловно, виднее. Сердечно благодарю вас за сочувствие. Вы умеете воодушевить мужчину, как никто. - Не за что, всегда обращайтесь, – отозвалась Манон, присаживаясь за рояль и капризно взяв несколько аккордов. Пожалуй, состязаться с этой женщиной в сарказме было заведомо обреченной затеей. По-хорошему, сейчас следовало бы откланяться, но Франсуа не мог так внезапно принять столь радикальное решение. Он решил дать Манон (но главным образом, конечно же, себе) еще один шанс. - Не будем ссориться, милый друг, – сказал он почти жалобно, подойдя к роялю. – Вот, поглядите, я сделал набросок, как мы условились. – И он вытащил из папки свое произведение. – Больше вам не придется ругать меня за медлительность. Мадам Ролан взяла набросок двумя пальцами и, едва взглянув, бросила на крышку рояля. - И это все? – осведомилась она. – Это вы рисовали почти целый месяц?! С Бюзо было довольно. Без слов он вышел из комнаты, в прихожей так же молча торопливо накинул плащ, схватил шляпу и, на бегу натягивая перчатки, бросился вон из министерской квартиры. Он сбежал по широкой мраморной лестнице, мимо застывших караульных, и огляделся в поисках извозчика. Ему повезло: буквально в ту же секунду прикатил фиакр и остановился как раз напротив входа в особняк. Бюзо поспешил к нему, но вот дверца экипажа открылась, и внутри обнаружился Барбару собственной персоной. - Ах, это вы, мой милый! – просиял он, легко соскочив с подножки. – Что это? Неужели вы меня встречаете? – и пылко протянул к Бюзо руки. Франсуа растерялся лишь на мгновение, но вовремя вспомнил, что Барбару происходит из тех краев, где люди отличаются фантастической непринужденностью поведения и принято целовать друзей при встрече (видимо, со вчерашнего дня Бюзо угодил из знакомцев, с которыми здороваются за руку, в друзья, которых полагается лобызать). К счастью, наблюдая за поведением соратников-жирондистов, среди которых было немало южан, он успел до тонкостей изучить этот ритуал приветствия и сейчас оказался на высоте – ответно протянул Шарлю обе руки, одновременно подставив гладковыбритую щеку для поцелуя. Губы Барбару обожгли охлажденную зимним ветром кожу. - Я, на самом деле, собирался ехать… – начал Бюзо, невольно вздрогнув от горячего поцелуя, но тут извозчик, видимо, решив, что потенциальный пассажир передумал, пошевелил вожжами, и фиакр покатил дальше. – Эй, милейший! – крикнул Франсуа ему вслед, замахав руками, но возница не услышал. Барбару снял перчатку и, сунув два пальца в рот, совершенно по-уличному, пронзительно свистнул. На этот извечный сигнал у всех извозчиков давно уже выработался условный рефлекс. Лошаденка, повинуясь натянутым вожжам, тотчас остановилась как вкопанная. Шарль полным предупредительности жестом предложил Франсуа занять фиакр. - Мы с вами, конечно же, еще увидимся сегодня? – спросил он. Бюзо зло поджал губы. - Боюсь, что нет. - Как?! – удивился Шарль. – Разве вы не придете на вечер? - Честно говоря, не думаю, – покачал головой Франсуа. Барбару присмотрелся к нему – и сразу сделал выводы. Конечно же, Манон устроила своему вздыхателю сцену по случаю приезда законной супруги. (Франсуа прелесть во всех отношениях, но как же можно быть таким подкаблучником?) - Черт побери, – проговорил Шарль раздумчиво, – тогда и мне там нечего делать. - Почему же? – настала очередь Бюзо недоумевать. - Потому что меня будут пилить за вчерашнее. Я и так сегодня хожу в виноватых, не хватает только дурацкого колпака, знаете, как в младших классах принято? Я надеялся на вашу защиту, но раз вас не будет и никто за меня не вступится, что за радость выслушивать нравоучения от Бриссо? - В вашем возрасте, – назидательно заметил Франсуа, – лишнее нравоучение совсем не повредит. - Ой-ой-ой, а кто же писал мне не далее, как сегодня: «С тех пор, как я узнал вас по-настоящему, я утверждаю, что вы в ваши юные годы на голову выше всех наших товарищей…»? – улыбнувшись в ответ на недоуменный взгляд Бюзо, Барбару признался полушепотом: – Я выучил ваше письмо наизусть. - О!.. - Никогда не слышал и не читал столько прекрасных слов в свой адрес. Мне чертовски приятно, Франсуа. Видели бы вы меня, когда я прочел его в первый раз, – я покраснел как школьник… - Эй, граждане, едете вы или дальше прохлаждаться будете?! – нетерпеливо крикнул извозчик. - Едем-едем, дядя, не переживай, – откликнулся Барбару и под руку повлек Бюзо к ожидающему фиакру. – Куда вы сейчас направляетесь, Франсуа? Бюзо задумался. Куда, в самом деле? Мысль о возвращении домой совсем не грела. - Не знаю, – признался он. - Вот и я не знаю, куда мне деваться. Почему бы нам не объединиться? - Опять повезете меня кататься верхом? – улыбнулся Бюзо. Барбару был траурно серьезен. - Милый мой Франсуа, в сумерках я вожу на прогулки в загород только девиц не вполне добропорядочного поведения, и то преимущественно в летнюю пору. Если же я когда-нибудь сойду с ума и обращусь с подобным предложением к вам – смело бейте меня по морде. - Тогда что же вы предлагаете? - Может, махнем в театр? Не знаете, что дают сегодня в Театре республики? - Понятия не имею. – Бюзо любил театр, но бывал там редко: Манон не поощряла такого времяпрепровождения, ее ничто не могло убедить, что мужчина может ходить в театр смотреть пьесу или слушать оперу, а не выбирать хорошеньких артисток для своих утех. - Тогда давайте выясним. Барбару подсадил в фиакр Бюзо, уселся сам и скомандовал: - В Театр республики! Давали «Женитьбу Фигаро», сочинение гражданина Бомарше, – пьесу когда-то передовую, а ныне, из-за неоднозначной личности автора, почти запрещенную. Театр республики держал марку и предпочитал искусство политической благонадежности, не пуская на свою сцену низкопробные однообразные сочинения, заполонившие в те дни подмостки всей Франции, в которых было много патриотизма, но мало художественной ценности. Франсуа собирался честно купить билет и расположиться в партере, но Шарль возразил: - Какого черта? Пойдемте в нашу ложу. - Это ложа Верньо, а не наша, – напомнил Бюзо. - Ну и что? Он ведь позволяет ею пользоваться. - Но не сейчас же, когда его самого нет! - Тем более, ему должно быть все равно, раз его нет! Видя, что Бюзо упирается, Барбару решительно взял его за локоть и потащил за собой. - Что вы, в самом деле, предлагаете, Франсуа? Послать кого-нибудь к нему и спросить разрешения? Неужели вы считаете его настолько мелочным человеком? - Нас все равно не пустят, – предрек Бюзо, однако оказался не прав: капельдинер узнал их и, зная, что гражданин Верньо всегда принимает их у себя, не стал задавать вопросов и беспрекословно открыл для них его ложу. В те вечера, когда эту ложу занимал сам хозяин, в ней было не протолкнуться: вокруг Верньо собирались все его друзья и соратники. Вспомнив об этом, Барбару предложил сесть подальше от барьера, иначе, как он выразился, «сползутся сюда всякие». И они вдвоем укрылись в глубине ложи, опустив по бокам малиновые занавеси. Следующий час прошел не без приятности для обоих. Эстет Бюзо наслаждался пьесой, Барбару разглядывал в лорнет хорошеньких актрис, но время от времени незаметно для себя самого переводил взгляд на сидящего рядом приятеля. То игра света и теней на задумчивом меланхоличном лице Франсуа привлекала внимание Шарля, то его мягкая холеная рука, обрамленная кружевной манжетой, на обитом малиновом бархатом подлокотнике кресла, то улыбка его маленького, нервного, невинного и вместе с тем злого рта. По утверждениям физиономистов (подтвержденным личным опытом Барбару), такой рот означал глубоко скрытое, но искушенное и капризное сладострастие. Бедный, бедный Франсуа, женатый на женщине, пусть довольно милой, но простоватой для него, и влюбленный в другую женщину, которая, вместо того, чтобы любить и нежить его, как он нуждался, изводила его и томила понапрасну! До какого напряжения нервов, должно быть, дошел он от такой жизни! Ему, верно, не меньше тридцати лет, женатый человек, политик, вершит судьбы Франции, а все равно в чем-то подобен юной, полнокровной, страстной девственнице, с нетерпением ждущей настоящей страсти. Наверное, он так же мечется ночами, а подушка жжет щеку и мысли подступают, причудливые, нечестивые… Но вот на сцену вышла новая актриска, и Шарль отвлекся от разглядывания дружка. Бюзо тоже был занят действием на сцене, но, будучи натурой более чуткой и нервной, чем Барбару, он все же уловил сзади легкий шорох раздвигаемых портьер, обернулся и увидел женщину. Сперва ему показалось, что это галлюцинация: женщина была почти обнаженная, задрапированная лишь в легкие шелка в античном стиле. Длинные иссиня-черные волосы свободно спадали на спину, только слегка перевитые жемчугом, на тонких руках (и даже на ногах, которые свободно можно было рассмотреть сквозь просвечивающийся шелк!) – массивные золотые браслеты, точно раскопанные где-нибудь в Акрополе. В одной руке – букет белых лилий. Встретившись взглядом с Франсуа, она плутовато улыбнулась ему и прижала к губам пальчик, прося хранить молчание, – совершенно излишняя просьба, ибо Бюзо и без того онемел от неожиданности. Грациозными шажками она подкралась сзади к Барбару, который задумчиво созерцал новую фигурантку, поигрывая цепочкой лорнета, и игриво закрыла ему глаза ладошкой. И тут Бюзо узнал эту женщину. Это была очередная пассия Шарля, какая-то экзотическая красотка, по слухам, не то гречанка, не то еще кто-то. Не так давно Бюзо своими глазами видел их вместе в Пале-Эгалите – они шли под руку, причем она каким-то особым, чрезвычайно интимным образом прильнула к нему, стараясь идти с ним в ногу. Франсуа тогда поспешил отвернуться, чтобы не пришлось раскланиваться: ему наивно казалось, что Барбару будет смущен, если знакомый увидит его вот так запросто, с любовницей. Меж тем Шарль терялся в догадках. По мягкости руки и запаху духов он догадался, что его покой потревожила женщина, но как знать, черт побери, какая именно? Нет, у него, конечно же, имелись предположения, но высказать вслух хотя бы одно и них он не решался: если назовешь не то имя, может ведь выйти неловкость! Поэтому он выбрал беспроигрышный вариант: - Любовь моя? Вы ли это? Красавица мелодично засмеялась. - Судя по этому обращению, – промурлыкала она с загадочным акцентом, – я вполне прощена. Тотчас Барбару резко сбросил ее ручку с глаз и обернулся к ней. - Как, это вы?! – осведомился он без какой-либо благосклонности. - А вы о ком подумали? Кого же вы величаете своей любовью нынче? – Женщина, как не странно, не выглядела оскорбленной, скорее, позабавленной. Выбрав одну лилию из букета, она пощекотала ей щеку Шарля. Тот недовольно поморщился и тыльной стороной ладони стер желтый след пыльцы. - Вам ли упрекать меня, Медора? - Разве я упрекаю вас? Я пришла умолять о прощении. – С преувеличенной кротостью, как танцовщица в пантомиме, та, кого назвали Медорой, опустилась на пол у ног Барбару, который не пошевелился и даже не изменился в лице, словно прижимающиеся к его сапогам полуодетые красавицы были для него чем-то абсолютно обыденным и даже слегка прискучившим. - Прекратите это, милочка, мы ведь не одни. - Тем лучше, пусть ваш спутник видит, сколь бесчеловечно вы обращаетесь со мною, и пристыдит вас. - Да? Может, в таком случае, введем его в курс дела полностью, чтобы он не судил сгоряча? Впрочем, это долгая история, а вы же наверняка забежали на минутку, чтоб поприжиматься ко мне и, вдохновившись тем самым, вернуться к очередному денежному мешку? Ведь такова, кажется, ваша новая манера, – небрежно, одним пальцем Шарль приподнял узкую, змеиную головку женщины за подбородок, но она, словно не замечая этой небрежности, лишь по-кошачьи потерлась щекой о его ладонь, глядя на него со слепым обожанием, не внять которому могло лишь существо, абсолютно лишенное сердца и души. Бюзо все это время старательно делал вид, будто полностью поглощен действием на сцене, хотя едва ли понимал хоть слово из длинного и остроумного объяснения Фигаро и графа: в ушах у него шумело, а перед глазами все плыло. Атмосфера с приходом красавицы Медоры сделалась столь накаленной, столь заряженной чувственным притяжением, что ему стало дурно. Смущало его и то, что все это безобразие происходит в чужой ложе. Допустим, Верньо действительно простит им, что они расположились у него так по-хозяйски, он ведь и в самом деле человек не мелочный. Но вряд ли его приведет в восторг, что Барбару таскает к нему в ложу своих любовниц. Насколько Бюзо разобрался в подслушанном объяснении парочки сквозь шум в ушах и биение собственного сердца, Шарль поссорился со своей подругой из-за того, что она изменила ему с каким-то то ли финансистом, то ли армейским поставщиком – в общем, особой, достойной всяческого презрения в глазах гордого революционера Барбару (к слову, богатого наследника марсельских негоциантов). Сама Медора трогательно приводила в свое оправдание то обстоятельство, что изменила не ради удовольствия, но лишь потому, что ей срочно понадобились деньги, которые она никак не могла попросить у Шарля, чтобы он не подумал, будто она любит его ради денег. - Значит, по-вашему, мне приятнее думать, что вы из-за денег любите других? – холодно осведомился Барбару и, кладя конец затянувшемуся объяснению, поднял к глазам лорнет и снова перенес внимание на сцену. Медора поднялась с колен, и на глазах Бюзо произошло волшебное превращение: это была уже не нежная, сгорающая от любви к своему марсельскому Адонису Венера, но целомудренная Диана. Аура чувственности, окружавшая ее, исчезла без следа, осталось лишь спокойное достоинство и легка ирония по отношению ко всему мужскому племени. И тут же сердце Франсуа зашлось в бешеном стуке, потому что это опасное создание непринужденно обратилось к нему: - Гражданин Бюзо, наш общий друг, будучи не в духе, забыл представить нас друг другу, но с моей стороны будет лицемерием делать вид, будто я не знаю вас. Меня же зовут Медора, просто Медора, и я, гражданин Бюзо, – ваша покорная слуга, – взявшись за край своей невесомой туники, она изобразила подобие реверанса. Франсуа пролепетал, что весьма польщен, не зная, как держать себя с ней. Проявить к ней любезность после того приема, который оказал ей Шарль, – не вообразит ли Барбару, что это делается в пику ему? Отнестись к ней холодно – не оскорбится ли Шарль, что Бюзо гнушается обществом его любовницы? В конце концов, решив, что вежливость – наилучший стиль общения, Франсуа встал и отодвинул свободный стул, приглашая Медору сесть (не удержавшись от мысли, что Верньо наверняка хватит удар, если он узнает, что происходило в его ложе… ну да что уж теперь!). Падшее создание поблагодарило его благосклонным кивком и протянуло сильно благоухающую лилию из своего букета. Не удержавшись, Бюзо спросил у Медоры, откуда она его знает. - О, я не так уж далека от политики, как вы думаете, – засмеялась она. – Недавно Шарль затащил меня в Конвент на места для публики. В тот день он говорил длинную речь… которую я пропустила, потому что заснула, – прибавила Медора, заговорщицки понизив голос и смущенно хихикнув. – Тогда мне и показали вас и охарактеризовали как одного из столпов республики. Я услышала ваше короткое выступление, всего несколько слов, но оно произвело на меня впечатление. Вы говорили о бывшем герцоге Орлеанском. Мне понравилась ваша сдержанность и благовоспитанность на фоне других ораторов, которые, похоже, воображают, что чем сильнее они будут сотрясать воздух, тем лучше их поймут. - У вас необычный акцент, – скромно прекратил Бюзо разговор о себе. – Могу ли я спросить, откуда вы родом? О, этого вопроса Медора ждала с нетерпением, ибо это была ее коронная тема! Бюзо услышал трогательную историю гречанки, побывавшей в гареме богатого паши, бежавшей оттуда, влюбившейся в пирата и пережившей еще сотни приключений, пока судьба не привела ее в Париж, – тщательно продуманную и отшлифованную с годами легенду. Медора не подозревала, что не менее волнующей, чем эти выдуманные приключения, была ее подлинная история – история вовсе не гречанки, но еврейки, выросшей в провинциальном городке и в пятнадцатилетнем возрасте соблазненной офицером из местного гарнизона. В результате она лишилась чести и семьи, но узнала о колдовской силе своих газельих глаз, и это стало первой ступенькой в ее карьере. Она из Мириам стала Медорой, придумала себе экзотическую биографию, приучилась разговаривать со странным акцентом и называла себя танцовщицей, ибо название ее подлинного ремесла звучало слишком уж грубо и приземленно. Болтая с куртизанкой (о Боже правый!), Франсуа время от времени бросал короткие взгляды на Шарля, пытаясь понять, не сердится ли тот. Барбару не сердился, он забавлялся. Поразительно, до чего Бюзо, умный политик и мастер интриги с мужчинами, наивен и беспомощен перед женщинами! Ах, если его оставить на растерзание крошке Медоре, он ведь погибнет за один вечер! Она не просто веревку из него совьет, но и морским узлом завяжет. Он и перед мадам Ролан на задних лапках бегает, хотя мадам Ролан, при всем уважении к ней, порядочная женщина и не чета этой бестии… Барбару не собирался расставаться с Медорой насовсем. Она еще не наскучила ему, и он планировал с ней в конце концов помириться, разумеется, не раньше, чем красотка получит кое-какой урок. Но при этом ревности к Бюзо он почему-то не ощущал, даже напротив, был готов великодушно взять его под крылышко и помочь выйти без потерь из того лабиринта, в который завлекала бедняжку Медора. «Ну-ну, моя крошка, – думал он, внимательно следя за красавицей, – я позволю тебе доставить немного радости моему другу Франсуа, но попробуй только выпустить коготки – будешь иметь дело со мной! А уж я знаю, как с тобой обращаться…» Поэтому Барбару временно сменил гнев на милость, оставил свою маску холодности и принял участие в разговоре Бюзо с его опасной собеседницей. Бюзо вздохнул с облегчением: он был рад, что не вызывал неудовольствия Шарля, и не менее рад его поддержке, поскольку сам трезво оценивал свои силы и видел, что один не справится. Медора же то ли разгадала план своего многоопытного любовника, то ли просто желала, в свою очередь, наказать его за пренебрежение, но теперь она демонстративно игнорировала его и все свое внимание изливала на Бюзо. И вскоре Франсуа с явственным восторгом и затаенным страхом осознал, что два прекраснейших создания, мужчина и женщина, сидящие справа и слева от него, соперничают за его внимание. После перенесенной им череды несчастий и унижений это было то, что нужно, – сочетание вкрадчивого, коварного, опасного заигрывания со стороны Медоры и нежного, властного и чуть шутливого покровительства со стороны Шарля. Она щекотала его нервы, а он как бы обволакивал его своей силой. Тонкая ручка Медоры так заманчиво покоилась на подлокотнике, что Франсуа не мог справиться с искушением как бы случайно касаться ее время от времени. Шарль сам брал его за руку, накрывал ее своей ладонью, неожиданно жесткой для столь ухоженного элегантного юноши. Видимо, приходилось ему править лошадью без перчаток или даже носить что-то тяжелое, набивая мозоли. Увлекшись флиртом, Франсуа совершенно перестал следить за действием, и только падение занавеса, сопровождаемое аплодисментами, вернуло его с небес на землю. Как, это все?! Этот замечательный многообещающий вечер закончился ничем? Хор затянул обязательную Марсельезу, и Франсуа, как положено, встал, уныло подпевая и мочаля в пальцах стебель лилии. Но на строке «Amour Sacré de la Patrie…» Медора тронула его за рукав. - Гражданин Бюзо, я хотела бы пройти за кулисы, поцеловать моих подруг. Не будете ли вы так любезны проводить меня? При любых других обстоятельствах Бюзо если не отказался бы сразу, то серьезно заколебался бы: посещать уборные актрис неприлично в его положении. Но в тот момент он так хотел продлить это маленькое приключение, что обрадованно кивнул, не задумываясь о последствиях. - Мы идем за кулисы поцеловать подруг Медоры, – сообщил он Шарлю, когда отзвучал гимн, и смущенно прикусил язык, осознав, что сказал. Барбару расхохотался. - Хорошая мысль! Я, пожалуй, с вами. Целовать подруг Медоры – одно удовольствие! Однако за кулисами подруг Медоры не оказалось вовсе. Актрисы и фигурантки встретили ее очень нежно, с радостными восклицаниями и тысячью комплиментов, но за всем этим явственно угадывалось более чем прохладное и настороженное отношение. Но Медору это не смущало. Она ощущала себя на голову выше этой щебечущей толпы и пришла сюда, собственно, лишь для того, чтобы покрасоваться среди других девиц – благородная роза на сельской клумбе, – да похвастаться двумя своими спутниками. Совсем иначе приняли актрисы Барбару – тут восторг был неподдельный. Бюзо был принят приветливо, но сам чувствовал, что к нему внимательно присматриваются: в мире полусвета он был новичком, и девицы словно прикидывали, чего можно ждать от этого импозантного холеного незнакомца – щедр ли он, весел ли, не водится ли за ним каких-то неприятных пороков, словом, стоит ли он того, чтобы им заниматься? Не без смущения Бюзо обнаружил в одной из уборных, куда их с Шарлем провела Медора, знакомые лица: молодого адвоката из Бордо по имени Дюбоск, протеже Гаде, ныне служившего в министерстве Ролана, и некоего Клималя, начинавшего карьеру у Клавьера. Однако оба молодых повесы, хоть и воскликнули при виде его: «Как, и вы здесь?», но в их удивлении не было ничего осуждающего, лишь полное добродушие. Возможно, они и начнут болтать, где видели его и в каком обществе, и это дойдет до Манон, но… плевать! Пусть она узнает, тем лучше! Скверно будет, если это дойдет и до Жюли, все-таки она – его законная жена, но он придумает, как ей объяснить. В дверях уборной, кроме того, толпились какие-то неизвестные Франсуа щеголи, но в присутствии революционных знаменитостей они стушевались и держали себя точно смертные, которым выпала честь наблюдать пиршество богов на Олимпе. Девицы не обращали на них ни малейшего внимания, и в конце концов они исчезли. Дюбоск, маленький, страшненький, хроменький, но в жизнерадостности и апломбе не уступавший красавцу Барбару, послал за шампанским для всей компании. В уборной не нашлось достаточного количества стульев, и мужчины прошлись по закулисью, утащив стулья из всех уборных, которые были не заперты. Барбару умудрился приволочь огромное кресло с подушками из реквизита (которое незамедлительно заняла Медора). Но все равно стульев на всех не хватило, и четверым из компании предстояло остаться без места. - Что ж, – решил Шарль, – пусть дамы усядутся, а нам, видно, придется сидеть на полу. - На полу?! – жалостливо воскликнула одна из актрисок. – О нет, не надо, он слишком холодный! - Значит ли это, милая Флора, что ты готова позволить мне сесть к тебе на колени? – весело спросил Шарль. - Лучше наоборот, – хихикнула Флора, встала со стула, усадила Барбару и без малейшего стеснения забралась к нему на колени. – Девочки, – обратилась она к товаркам, – будьте же вежливы, позаботьтесь о наших гостях! Поднялся хохот и визг. Девицы принялись рассаживать мужчин. Медора, к смущению Бюзо, уступила ему свое кресло-трон, правда, инстинкт подсказал ей, что не следует форсировать события, и она не села к нему на колени, пристроившись на подлокотнике, но позволила себе слегка обнять его за шею. Дюбоск, хохоча, пытался усидеть своей тощей задницей одновременно на двух стульях, удерживая на коленях двух девиц. Барбару давал ему советы инженерного характера: - Дружище, посадите Мими чуть ближе к себе. А ту, рыженькую, – подальше, да, еще дальше, она будет противовесом. Шампанское взносило на вершины духа. В тесной уборной было душно, чадили горящие жаровни, и головы кружились от одуряющего запаха огромных букетов, преподнесенных актрисам поклонниками. Девушки остались в своих сценических костюмах и гриме под тем предлогом, что у них не было времени на переодевание, но в действительности они просто понимали, что в грациозных пасторальных и псевдо-аристократических нарядах они смотрятся выигрышнее, чем в обычных платьях. Каждая из них, чувствуя на себе взгляд Бюзо, призывно улыбалась, словно прося: «Выбери меня». Мысль о том, что любое из этих созданий столь же доступно, как пирожное на витрине кондитера, заставляла дрожать руки. Охотнее всего Франсуа выбрал бы Медору (после второго бокала шампанского он перестал бояться ее), но нельзя, она любовница Барбару, пусть они и в ссоре сейчас и Шарль весьма снисходительно принимал заигрывания Флоры и наконец незаметно отлучился с ней куда-то. - Вы выглядите смущенным, – шепнула Медора, касаясь губами уха Франсуа. - Меня нельзя назвать завсегдатаем кулис, – признался Бюзо. – Так странно здесь… Я всегда хотел знать, как выглядит театр по ту сторону сцены. - О, так вы никогда не были за кулисами? Так пойдемте, я должна вам все показать! Это очень интересно. Медора, соскользнув с подлокотника кресла, лукаво поманила его за собой, и зачарованный Франсуа повлекся без сопротивления, хоть и твердил себе, что Барбару, возможно, его убьет, вызовет на дуэль. Вряд ли он поверит, что красавица всего лишь водила его на экскурсию. Полутемными коридорами Медора провела его в кулисы, показала, как работают различные машины, как открываются потайные люки и как при помощи невидимых тросиков спускаются «летающие» боги и ангелы. Они вышли на сцену и постояли у рампы. Там было холодно, Медора дрожала в своих шелках, и Франсуа принялся снимать сюртук, чтобы накинуть на нее. Но Медора, по-видимому, поняла его неправильно. Только он расстегнул сюртук, как она прильнула к его груди, и ему осталось только обнять ее и укутать полами. Волосы Медоры источали сильный и тяжелый запах черного мускуса (некстати вспомнилось, что кудри Шарля пахнут точно так же). Атласная кожа ощущалась сквозь легкую ткань ее античной туники. Она подняла лицо, и ее дыхание обожгло его губы. - Пойдемте, – глухим голосом произнес Франсуа, отстранившись. – Вы замерзли. Медора не стала настаивать, лишь улыбнулась понимающе, словно желая сказать: «Вы боитесь, но это ничего, я дам вам время». И теми же полутемными коридорами они вернулись в облюбованную для посиделок уборную. Бюзо наивно надеялся, что, может, им удалось ускользнуть незамеченными и столь же незаметно они смогут вновь присоединиться к обществу. В конце концов, там так шумно и многолюдно, все входят и выходят, да и какое дело до них с Медорой занятым собственными любовными делами людям? Но в дверях уборной, привалившись спиной к косяку, стоял Барбару собственной персоной, потягивая шампанское прямо из горла. При виде несостоявшихся любовников он широко ухмыльнулся и отсалютовал им бутылкой. Медора величественно прошествовала мимо него в уборную, не удостоив даже взглядом, но Бюзо, не наделенный таким хладнокровием, смущенно замешкался. Проклятье, что же он наделал? Зачем пошел за этой женщиной? Шарль был так добр с ним, спас его вчера от озверевших санкюлотов. Что он будет думать теперь о Бюзо? Барбару остановил его, фамильярно удержав за лацкан, что показалось Франсуа угрожающим. Однако Шарль принялся всего лишь заботливо застегивать его сюртук, все еще расстегнутый (проклятье!). - Ничего не было, – пролепетал Бюзо. - Ну конечно, – серьезно закивал Барбару, застегивая последнюю пуговицу. - Я… клянусь вам честью! Я даже пальцем… - Разумеется-разумеется, – такой нежный, почти мурлыкающий тон и ангельское выражение лица в случае Барбару означали, что он задумал (или уже осуществил) какую-то пакость. Или же просто пребывает в ярости. Двумя пальцами он снял с воротника Бюзо длинный черный волос. - Если желаете, я все вам объясню, – сделал последнюю попытку Франсуа. - Ну что же, извольте. – И Шарль втолкнул его в соседнюю уборную, маленькую, тесную и скудно обставленную, по-видимому, занимаемую какими-то не очень значительными в театральной иерархии особами. Там было темно, поэтому Барбару не стал закрывать дверь, ведущую в слабо освещенный чадящими лампионами коридор. Франсуа в испуге отступил в самый дальний угол между туалетным столиком и облупленной стенкой. Господи, да что ж это за объяснение? Что значит эта бесцеремонность? Неужели нельзя решить вопрос как-нибудь… цивилизованно?! Барбару стремительно приблизился к нему, словно желая схватить за горло, но в последний миг с ним произошла такая же разительная перемена, как и с Медорой в ложе: еще мгновение назад он был охвачен гневом – а сейчас уже хохотал, громко и заразительно, сверкая в полутьме белыми ровными зубами. - О Франсуа, не обижайтесь, но какой же вы ребенок в некоторых вопросах! Я же просто шутил, помилуйте! – он помахал бутылкой перед лицом обиженно насупившегося Бюзо. – Хотите шампанского? - Нет, спасибо, – буркнул Франсуа, раздраженный дурацкой шуткой (а еще более – тем, что принял все за чистую монету), отстранил Барбару и хотел уйти, но тот удержал его. - Не сердитесь же, Франсуа! Да, глупая шутка, но я не хотел, честно! Скажите лучше, – Шарль интимно склонился к его уху, обдав уже знакомым запахом черного мускуса и коснувшись щеки своими мягкими локонами, – вам понравилось? - Да что могло мне понравиться, – рассердился Бюзо, – если ничего не было?! - Как, в самом деле?! - Вы думаете, стал бы я лгать? - Зачем же вы, в таком случае, уходили куда-то? Бюзо с недовольным видом отвернулся, не желая отвечать на этот вопрос. Что мог он сказать? Что пошел бы за Медорой куда угодно, стоило ей поманить пальчиком? - Полноте, мой дорогой, – настаивал Барбару, стараясь заглянуть ему в лицо и овевая его своим горячим, благоухающим шампанским дыханием, снова напомнив тем самым Медору, – я видел, какими глазами вы смотрели весь вечер на нашу маленькую хищницу. Так почему ничего не было? - Прекратите этот допрос! – потребовал Бюзо, снова порываясь уйти. Шарль беззлобно, но твердо прижал его к стене, не давая отойти. - Милый, но я же не допрашиваю вас вовсе! Я ведь ваш друг, мне просто интересно. Он нисколько не кривил душой. Франсуа со всей его интимной жизнью стал страшно интересен ему. Интересно было сравнивать респектабельного, надменного, разве что слишком нервного Бюзо, которого он знал раньше, с этим мятущимся, запутавшимся в своих страстях созданием. Еще не вполне отдавая себе в этом отчет, Барбару намеренно растравлял его, заводил все дальше в омут: заглядывал в глаза, брал за руку, прикасался к лицу. Для Франсуа, который никогда по-настоящему не был близок ни с кем, эти заряженные магнетизмом прикосновения были как острый нож по нервам, и Шарлю нравилась его реакция. Он захотел даже поцеловать Бюзо – интересно, что тогда будет? - Вот именно поэтому! – выкрикнул Франсуа. – Именно потому, что вы мой друг, я и не мог! Ведь Медора – ваша. - Я могу уступить ее вам. - Что?! - Бог мой, не смотрите на меня такими глазами! Ей не привыкать, а мне не жалко – для вас, потому что для вас я не пожалею ничего, – шепнул Барбару, страстно глядя в глаза Франсуа. – А взамен я попрошу у вас лишь одну мелочь… - Не надо, – замотал головой Бюзо, вжимаясь в стену. - Вы даже не знаете, чего я попрошу, и уже отказываетесь? Я лишь хочу, чтобы вы еще раз назвали меня своим другом, сказали, что любите меня, и позволили один поцелуй. - Нет, Шарль, право, мне не нужна Медора. Да, я пленен, не стану отрицать этого, но я держусь и намерен держаться впредь. Вы не женаты, вам полная воля, а я… - Вы просто не желаете, чтобы я поцеловал вас, – оскорбился Барбару, и Бюзо нервно рассмеялся: - Ох, поцелуйте, если вам так хочется, и успокойтесь! Он подставил щеку, но Шарль повернул его лицо к себе за подбородок и поцеловал в губы. Это был, на первый взгляд, вполне целомудренный дружеский поцелуй, но чуть-чуть более продолжительный, чем надо, словно Шарль безмолвно пообещал продлить его, если только Франсуа захочет. Но Франсуа не захотел, мотнул головой и смущенно отвернулся, переводя дыхание. - Итак, о Медоре, – деловито заговорил Барбару. – Я думаю, вы и сами понимаете, что она весьма опасная штучка. Как я уже сказал, я охотно предоставлю вам все права на нее, но для вас же будет лучше, если я все время буду находиться поблизости. Не соглашайтесь ехать к ней домой. Поедемте лучше ко мне, я готов вас приютить на ночь. - Что вы за человек! – Бюзо поднял глаза в потолок с выражением беспомощной укоризны («Вы прелестны!» – не удержавшись, шепнул ему на ухо Шарль при виде этой гримаски, но Франсуа предпочел сделать вид, будто не услышал.). – Я же сказал вам, что не собираюсь никуда ехать и вовсе не претендую на вашу красавицу. - Куда вы денетесь, мой дорогой? Вы не сможете устоять. - Откуда такая уверенность? - Я понял это, когда целовал вас. Ваши губы горят, вас сжигает страсть. – И Барбару снова потянулся к его губам. Остатками разума Бюзо понимал, что между ним и Шарлем в эту минуту происходит нечто, куда более неприличное, чем на сцене с Медорой, и надо, пожалуй, возмутиться и решительно положить этому конец. Но он успел заметить, что нравы в этой компании весьма вольные. Вдруг Барбару просто шутит сейчас одну из своих рискованных шуточек, и Франсуа, если начнет возмущаться, просто выставит себя идиотом? К тому же, он оскорбит Шарля, приписав ему недостойные намерения, которых тот, скорее всего, не имеет вовсе… На шутку следовало ответить шуткой, но такой, которая положила бы конец этой двусмысленной ситуации, и Бюзо схватил с туалетного столика дешевенький потрепанный веер, раскрыл его и заслонил им лицо, изображая добродетельную даму, застигнутую врасплох соблазнителем. Однако Барбару это не остановило. Он вдруг припал со страстным поцелуем к руке, сжимавшей веер. Бюзо замер. Никто никогда не целовал ему рук, тем более с таким обожанием – каждый палец, ладонь, запястье… Захваченный этим, он сам не заметил, как утратил внимание, хватка пальцев ослабела, и вот уже Барбару с демонической ухмылкой легко отнял у него веер и швырнул обратно на столик. Бюзо понял, что это был просто отвлекающий маневр. Ну конечно, именно так обезоруживают дам, вздумавших закрываться веерами. - Опасный вы, оказывается, тип… – произнес он охрипшим голосом, старательно отворачиваясь, но куда там – Шарль снова нашел его губы. - Ну что вы, – промурлыкал он, – что во мне такого уж опасного? – И, не дав ответить, жадно накрыл его рот своим. Электричество, переполнявшее организм Франсуа, опалило нервные окончания. Кровь запульсировала так, что, казалось, виски сейчас лопнут. Бюзо почувствовал, что слабеет, что ноги подкашиваются, и был вынужден привалиться к стене, чем, конечно же, незамедлительно воспользовался тот, второй, – налег сверху, втиснул в стену до боли, разделил языком безвольные губы Франсуа и завладел его ртом. Бюзо сначала не понял, что происходит, и опомнился лишь в тот момент, когда его рука – совершенно против его воли, определенно зажив собственной жизнью! – легла на плечо Шарля, погладила его и потянулась, чтобы страстно обхватить его шею. Бюзо использовал эту же руку, чтобы отстранить Шарля, прервав поцелуй. - Вы совсем обезумели… – простонал он, ловя саднящими губами воздух. - Да… наверное… – не стал спорить Барбару. - Я не из этих. - Я тоже. И я по-прежнему предлагаю вам Медору. - Тогда зачем вы?.. - Не знаю. Захотелось. Вас чертовски приятно целовать. Но это, разумеется, ничего не значит. – Полагая, будто дал исчерпывающее объяснение, Шарль попытался влепить Франсуа еще один поцелуй, но тот увернулся. - А если нас застанут здесь? – и Бюзо кивнул в сторону широко открытой двери. - Да, в самом деле, здесь слишком много народу толчется, – согласился Барбару, с неудовольствием вслушиваясь в голоса, смех и звон бокалов, доносившиеся из соседней уборной. - Пойдемте, Шарль, – Бюзо отстранил его и отклеился от стены. – Там есть кого целовать, кроме меня. - С вами никто не сравнится, – прошептал Барбару, приобнимая его за плечи. Бюзо опять предпочел не услышать, однако руку с плеча не сбросил. Так они и вернулись в соседнюю уборную – в обнимку, к удивлению и досаде Медоры, которая уже успела по секрету оповестить общество, что как раз сейчас два депутата выясняют отношения из-за нее. Барбару недовольно хмурил свои соболиные брови. Что-то странное творилось с ним сегодня. Не далее как с полчаса назад в той же самой маленькой темной уборной он обжимался с пухленькой Флорой, и, хотя она была готова решительно на все, он почему-то чувствовал: не то. И, к разочарованию девицы, оставил ее практически нетронутой. Зато беглые, почти насильно похищенные поцелуи с Бюзо вызвали в нем бурю чувств, которой он давно не ведал. В чем тут, интересно, дело? Сладость запретного плода? Но, как бы то ни было, Шарль не привык бороться с собой в вопросах любви или сообразовывать свои импульсы с требованиями морали. Ему хотелось – и он должен был получить это. Надо только еще раз остаться с Франсуа наедине… Он, впрочем, не собирался идти до конца и предполагал ограничиться объятиями и поцелуями (на остальное сгодится и Медора). Франсуа было очень приятно обнимать, ласкать, нежить. Шарль не мог отказать себе в этом удовольствии даже сейчас, когда кругом них были люди, и продолжал обнимать его, поглаживая плечо, затем как бы рассеянно, будто тиская кота, положил руку ему на шею, то забираясь пальцами за стоячий воротник, то массируя затылок. Неожиданное открытие, сделанное в процессе, отвлекло его на миг: - Как, Франсуа, это ваши собственные волосы, не парик?! - Ну разумеется, – ответил Бюзо, который все это время потягивал шампанское, по своему обыкновению делая вид, будто не замечает нежностей, расточаемых ему приятелем. Несколько лет назад он оказался перед дилеммой: парики выходили из моды и многие молодые люди, как тот же Барбару, носили просто длинные волосы при минимуме парикмахерских ухищрений, но для Бюзо это было слишком радикально. Тогда он выработал компромисс: взбивал букли и делал косицу из собственных волос, обильно пудря их. - Невероятно, – восхитился Шарль, – у вас прекрасные волосы, зачем вы прячете их под пудрой и завязываете эти бантики? – он дернул за конец ленты, которой была стянута косица, собираясь ее развязать, но посягательства на свою куафюру Бюзо уже не смог вынести и сердито вывернулся из-под его руки. - Оставьте, в самом деле! Что вам до моих волос? - Ладно-ладно, не буду, – Барбару снова привлек его к себе, скрывая нетерпение. Черт побери, что же делать? Может, предложить Франсуа уединиться снова? Но он же наверняка откажется… К счастью, сами обстоятельства благоприятствовали планам Шарля. В уборную заглянул старенький театральный служитель и напомнил собравшимся, что представление давно закончилось, и нечего рассиживаться, здесь не ресторан. Он уже приходил раньше, но тогда Дюбоск налил ему шампанского и дал денег, и служитель оставил их в покое. Однако сейчас он был настроен решительнее. - Нет, господа, пора честь знать. Не могу я вас до утра караулить, меня уже жена по всему городу разыскивает. Пора закрывать лавочку. А вы, вертихвостки, – это уже было сказано актрисам, – одевайтесь живо! Медора величественно поднялась с кресла. - Что ж, раз так, мы уходим. Гражданин Бюзо, могу ли я пригласить вас в гости? Уверяю, из моего дома вас никто не выгонит. - Нет уж, дорогая, в вашем доме чертовски неуютно, – вмешался Барбару. - Я вас, кажется, и не звала, сударь, – заметила Медора не без надменности. - Зато я вас зову. Франсуа, право же, поедем лучше ко мне все вместе. У меня, – добавил Шарль вкрадчиво и многозначительно, – есть две бутылки рому и лимоны, можно сварить пунш. Бюзо нашел предложение Барбару более приличным (все-таки ехать на квартиру к куртизанке в его положении неразумно), более безопасным (дома у друга, думалось ему, больше шансов побороть искушение, нежели непосредственно в логовище тигрицы) и даже более соблазнительным (великолепный пунш, приготовленный когда-то Шарлем, был до сих пор жив в его памяти). Поэтому было решено ехать к Шарлю. Медора заставила себя поуговаривать, но в конце концов согласилась присоединиться. На заметенной снегом темной улице троице удалось найти фиакр. Забравшись в карету, Барбару сразу нырнул под меховую полость, объявив, что замерз как собака. Медора, облаченная в эффектную, но короткую и легкую шубку поверх своего шелкового одеяния, присоединилась к нему. Франсуа не хотел забираться под полость третьим, но у него окоченели ноги в туфлях и шелковых чулках, и Барбару разул его, укутал его ноги в мех и сам грел их, гладил, растирал, громко восторгаясь тем, какие они маленькие и изящные, как у женщины. Медора наблюдала за ними со странным чувством. Ей самой казалось неправдоподобным это подозрение, но она не могла от него отделаться: будто бы эти двое мужчин взяли ее с собой просто для приличия, чтобы, прикрывшись ее присутствием, точно ширмой, беззастенчиво пялиться друг на друга и друг с другом заигрывать. Ей не нравились взгляды, которые бросал Шарль на Франсуа. Она хорошо знала этот темный хищный взгляд из-под полуопущенных тяжелых век. Право, если бы она не изведала на собственном опыте, как Шарль любит женщин, она заподозрила бы неладное. Чтобы избавиться от этих подозрений, Медора решила быть поласковее к Барбару. Тот, занятый своей новой страстью, воспринял ее мирные инициативы слегка рассеянно, но в целом благодушно, и в ходе поездки до его дома они почти совсем помирились, так, что даже из фиакра вышли рука об руку. Однако спокойствия Медора не обрела. Шарль продолжал больше заниматься своим другом, чем ею, и этот интересный гражданин Бюзо, которого она не так давно всерьез рассматривала как возможную замену своему нынешнему любовнику, стал все больше раздражать ее. Купаясь во внимании (которым Барбару действительно умел окружать своих жертв, так, что они, оглушенные потоком лести, восторгов и обожания и тонущие в елее, начинали чувствовать себя центром вселенной), этот тип начал вести себя как какая-то примадонна. - Где же ваш попугай, Шарль? – осведомился он, войдя в гостиную Барбару. С попугаем этим Бюзо свел незабываемое знакомство в начале работы Конвента. В числе нескольких соратников он впервые пришел к Барбару с визитом. В этой слегка претенциозно обставленной квартире нашлось, на что посмотреть – от красивого оружия до коллекции минералов. Видные депутаты-жирондисты самозабвенно перебирали камешки, когда кто-то обратил внимание на странный громоздкий предмет в углу гостиной, плотно завернутый в черную ткань, под которой, тем не менее, угадывались прутья клетки. Разумеется, все начали упрашивать Шарля показать, кто там живет. Барбару долго отнекивался, но наконец с нехарактерным для него смущенным и неуверенным видом откинул ткань, и под ней обнаружился огромный попугай сказочного пестрого окраса. Все заахали от восторга и обступили клетку с лорнетами. Попугай нахохлился, злобно оглядывая пришельцев черными прищуренными глазками. - Только не трогайте его, господа, он ужасно злой, – предупредил Барбару - Где вы раздобыли это чудо? – спросил Гаде. - В Марселе. Там можно купить кого угодно, даже такую нечисть, для которой и названий-то нет. Кого только не возят из-за моря! - Так вы привезли его с собой из Марселя? – растрогался Бюзо. – Должно быть, вы очень привязаны к нему. - Я – к нему?! О, знали бы вы!.. Это мое проклятье и мой крест. Я с превеликой радостью оставил бы его дома, но моя матушка его не выносит. С ней он неминуемо околел бы с голоду. Потому что, видите ли, этот попугай… – Барбару замялся. – Поверите ли, от кого-то из своих прежних хозяев он научился жутко сквернословить. Такое порой выдает, что даже я краснею. В этот момент попугай, уставившись почему-то персонально на Верньо, вдруг заорал: - Ах ты сучий потрох! – и, словно этого было мало, присовокупил мерзким голосом: – Я тебя доста-ану, гад! Наступила тишина. Верньо едва не выронил лорнет и, даром что был красноречивейшим оратором Конвента, на попугайский выпад смог лишь промямлить беспомощно: - Однако, милейший… Очаровательно покраснев, Барбару торопливо набросил на клетку черную ткань. - Теперь вы, надеюсь, поняли, господа, почему я не хотел, чтобы эта тварь участвовала в нашей беседе? Пьер, умоляю, не принимайте на свой счет: он ругается непроизвольно, как мы дышим! Теперь этого попугая в гостиной не было. - Где же он? – допытывался Бюзо у хозяина. – Неужели вы избавились от бедной птицы? - Какое там! – отмахнулся Барбару. – Я его просто выселил из гостиной. Слишком много людей ко мне приходит и спрашивает, совсем как вы когда-то: а кто это там, под черной тряпкой? Далее попугай изливает на несчастного визитера весь запас своего красноречия, а я не знаю, куда деваться от стыда. Поэтому я переселил его в спальню, там его, по крайней мере, никто не видит и не проявляет любопытства. - Неужели? – ехидно улыбнулся Франсуа. – Мне приходилось слышать, что ваша спальня – довольно посещаемое место. - Мне чертовски приятно, мой дорогой, что вас настолько интересует моя спальня и события в ней, что вы даже собираете слухи. Странно лишь, что вы не догадались до сих пор обратиться непосредственно ко мне. - Вы бы все рассказали? - Больше того, я непременно пригласил бы вас поприсутствовать, а то и поучаствовать. - Какое великодушие! Я, право, даже не знаю, что мне делать, как реагировать на столь необычайную доброту. - Пользоваться, разумеется, Франсуа. Скорее, пока я не передумал быть добрым. Медора нетерпеливо побарабанила пальчиками по подлокотнику кресла. - Шарль, ты вроде бы обещал нам пунш, – промолвила она (наладив отношения, они с Барбару вновь перешли на «ты»). Но одновременно с ней Бюзо капризно потребовал: - Ну так покажите же нам вашего попугая! И Барбару предпочел услышать его просьбу. Взяв подсвечник, он пригласил гостей следовать за собой, спросив лишь: - Зачем вам мой попугай, Франсуа? Вы готовите речь и ищете подходящие случаю сильные выражения? В спальне было жарко, как в парной, в камине ревело пламя: теплолюбивый Барбару, не считаясь с расходами на отопление, заставлял прислугу поддерживать огонь круглые сутки во всех помещениях, даже если его не было дома. Попугай уже видел десятый сон, но от стука открывшейся двери, голосов людей и огоньков свечей встрепенулся и вяло зашевелился. Чтоб он окончательно пришел в себя, Барбару постучал по крышке клетки подсвечником: - Просыпайся, сволочь, с тобой хочет побеседовать гражданин Бюзо! Сам он уселся прямо на кровать. Медора устроилась рядом с непринужденностью, свидетельствующей о том, что в этой спальне она была частой гостьей. Бюзо не без скованности (вызванной осознанием, что он вот так сразу напросился в хозяйскую спальню) присел на мягкий пуфик рядом с клеткой. Но попугай нынче был неразговорчив, лишь почесывался с недовольным видом. - Он хочет спать, – заключил Франсуа, – оставим его. Однако Шарль и Медора уже упали на подушки и увлеченно целовались, не смущаясь его присутствием. Было очевидно, что никуда из спальни они идти не хотят. Франсуа снова почувствовал тяжелый стук крови в висках. Смотреть было нельзя, но он не мог оторвать взгляда от этой картины, сам не зная, на чьем месте из двоих ему хочется быть. Широкая постель выглядела соблазнительно мягкой. Она была застелена стеганым атласным покрывалом лилового цвета (таким же атласом были обиты стены в алькове). Ткань поблескивала и вспыхивала искорками в свете свечей, черные волосы любовников спутались, переплелись на ней, словно тоже были охвачены страстью. Вот Шарль оторвался от губ Медоры и что-то прошептал ей на ухо. Бюзо охватила дрожь, он вспомнил такой же шепот у своего уха, нежные признания, на которые он не отвечал и не подавал виду, что слышит их. Он не знал, что Шарль в эту минуту и не думает о любовных признаниях. - Мы совсем забыли о нашем госте, – вот и все, что он сказал. - Чего же ты хочешь от меня? – спросила недовольно Медора. - Не притворяйся, будто не понимаешь. Зачем ты хотела затащить его к себе домой? - Я не могу передумать?! - Нет, – почти жестко ответил Шарль, приподнявшись на локте, чтобы она могла выбраться из-под него. – Обещания надо выполнять. Будь умницей, позаботься о Франсуа. - Ты турок, ты настоящий рабовладелец, тебе нет никакого дела до чувств женщины! – сердито прошипела Медора, но послушно встала с постели и приблизилась к замершему на своем пуфике Бюзо. – Вы совсем заскучали, милый Франсуа, – мурлыкнула она, взяв его за руки и заставляя встать. - Нет, вовсе нет, но я… – Бюзо послушно поднялся на ноги, еще не понимая, чего она от него хочет. Но, когда Медора положила руки ему на плечи и потянулась губами к его губам, он нервно дернулся, окончательно запутавшись и не понимая, что происходит. Только что она была с Шарлем… теперь с ним… - Все в порядке, Франсуа, – подал голос с кровати Барбару. – Я же вам обещал, помните? Хотите, я сейчас оставлю вас? – он встал, хоть и не без сожаления, но надежды на то, что Бюзо позволит ему остаться, не было ни малейшей. Однако Франсуа снова взял себя в руки. Будет ошибкой, страшной ошибкой позволить вовлечь себя в эту непристойную авантюру. Он нежно убрал с плеч руки Медоры, поцеловав сначала одну, потом вторую, чтобы смягчить отказ. - Я очень благодарен вам, мои дорогие, но эти игры не для меня. Пожалуй, мне лучше сейчас удалиться. - Как это «удалиться»?! – возмутился Барбару. – Нет, Франсуа, не надейтесь, мы не отпустим вас так просто. Его охватил азарт. Кажется, его присутствие здесь вовсе не будет лишним, напротив! Зайдя за спину Бюзо, он захватил его руки выше локтя и подмигнул Медоре: - Делай свое дело, милая. Только профессиональная выдержка не позволила Медоре выказать все, что она на самом деле об этом думает. Внутри она кипела, но внешне продолжала оставаться все такой же обольстительной и исполненной сладострастия. Плотоядно облизнувшись, она принялась расстегивать сюртук Бюзо. - Право, что за шутки?! – воскликнул тот, смеясь и сердясь одновременно, и постарался освободить руки из хватки Барбару, но тот легко удержал его, коварно протянув: - Куда-а? Медора нежно поцеловала отбивающегося Бюзо. - Можно подумать, вас режут, – сказала она укоризненно, будто бы мимоходом задела ручкой его пах, состроила ироническую гримаску – дескать, кто-то еще тут станет уверять, что он против? – и занялась расстегиванием жилета. Барбару на минуту отпустил руки Бюзо, чтобы стащить с него сюртук и жилет, но тут же схватил снова. - Полегче! – взмолился Франсуа. – У вас не руки, а клещи. Вы мне синяков наставите! - Да ну? – засмеялся Шарль, плотнее прижимая его к себе, и выдохнул, касаясь губами затылка: – Какой же вы все-таки неженка… Медора между тем с томительной медлительностью распутывала на горле жертвы галстучный узел. От каждого ее движения, от каждого случайного прикосновения пальчиков воля Бюзо к сопротивлению ослабевала, пока не иссякла совсем в тот миг, когда Медора капризным жестом бросила развязанный галстук прямо на ковер. - Шарль, вы просто не понимаете… – простонал Франсуа, уже сдаваясь и в знак капитуляции откидываясь назад, в объятия друга. – Я должен быть дома не потому, что это моя прихоть. Я с радостью остался бы с вами, но Жюли… - Еще не так уж и поздно, – успокоил его Барбару. – Скажете ей, что были на званом обеде. Если у нее возникнут сомнения, я готов прийти, подтвердить лично и еще десяток свидетелей привести. - Но… - Тсс, Франсуа, раз вы торопитесь домой, не будем тратить время на разговоры. Почему, скажите на милость, ваша дама раздевает вас, а вы не окажете ей аналогичной услуги? - Потому что вы держите меня за руки, вероятно. - Да? Ах, в самом деле… Одну руку Бюзо Шарль оставил за спиной, а вторую перехватил у запястья и, водя ею, как учитель чистописания или рисования водит рукой своего ученика, заставил Франсуа погладить тонкую шею Медоры, ключицы, полуобнаженную грудь и, наконец, отстегнуть маленькую фибулу, соединявшую на плече один рукав ее платья. Шелка с легким шелестом скользнули к ее ногам, Медора проводила их рассеянным взглядом и тут же снова подняла свои восхитительные темные глаза, глядя прямо в лицо Бюзо. Для нее, казалось, не было ничего естественнее, чем стоять обнаженной под мужскими взорами, но Франсуа не мог похвастать таким же спокойствием. Он испытывал танталовы муки: плоть его давно уже ныла, пронзаемая самыми мучительными электрическими разрядами, которые он только знал в своей жизни, но болезненный ступор, сковавший тело, не давал ему шевельнуть даже пальцем. Снова помог Шарль – взяв Франсуа за шею, заставил склониться к Медоре, коснуться губами ее губ, и жар ее рта расколдовал Бюзо, он наконец-то очнулся и впился в нее с такой неожиданной жадностью, что она сдавленно вскрикнула. - Как вы… горячи! – выдохнула она, когда он наконец оторвался от нее. Бюзо хотелось стиснуть в объятиях ее тонкое и сухое смуглое тело, ощутить под ладонями ее кожу, и он снова судорожно рванулся из рук Барбару, крикнув нетерпеливо: - Ах, отпустите же меня! Но Шарль только рассмеялся. - Отпустить? Чтобы вы набросились на бедняжку Медору и растерзали, не оставив ничего мне? Нет уж, я буду за вами приглядывать. Давайте медленно и не спеша… По его знаку Медора легла на кровать, и он подвел к ней Франсуа, словно ребенка. Она, тихо засмеявшись, протянула к нему руки и расстегнула кюлоты. Франсуа жалобно застонал от прикосновения ее быстрых ловких пальчиков, и Шарль сжалился над ним – слегка подтолкнул, заставив упасть в объятия женщины. Сам он тут же оказался рядом – взял Франсуа за плечи, направляя его движения, словно без его руководства тот ничего не мог. Бюзо постепенно начал находить удовольствие в этой странной опеке. Он закрыл глаза и подчинился рукам Шарля, благо, те лишь вначале просто направляли его, постепенно переходя от руководства к ласке. Под шумок Шарль сделал то, что давно уже хотел, – развязал ленту на косице Франсуа и запустил пальцы в его волосы. Даже под слоем пудры они оказались дивно мягкими, гладкими, просто созданными для того, чтобы зарыться в них лицом, вдыхать их запах, играть ими. Кожа Франсуа тоже нравилась ему на ощупь, и он забрался руками под его сорочку, затем и вовсе осторожно стянул ее через голову, благо, совершенно забывшийся, растворившийся в наслаждении Бюзо словно вовсе не заметил этого и не воспротивился даже, когда Шарль, не удержавшись, принялся покрывать поцелуями его напряженную гладкую спину. Франсуа было хорошо как никогда. Он испытывал то, чего раньше не ведал, – чистое, бездумное, плотское удовольствие. Он был полностью во власти инстинктов, простейших, примитивнейших, сжигающих изнутри, он наслаждался женским телом, нежными прикосновениями, жаром, запахами, звуками (абсолютно неприличными). И наступившая кульминация была такой же физиологичной, грубой, почти болезненной. Вскрикнув, Франсуа упал на грудь Медоры. Еще несколько блаженных минут Бюзо приходил в себя в объятиях ее и Шарля, обмениваясь многозначительными улыбками, перешептываясь, целуясь с ней, затевая шутливую возню с ним. Несмотря на усталость, он чувствовал себя восхитительно легко и не испытывал ни малейшего раскаяния за свое «падение», никакого сомнения в правильности и благотворности случившегося. Но время было неумолимо, и пришлось ему вяло шевельнуться, высвобождаясь из объятий двух пар рук: - Я сам в отчаянии, но не могу долее оставаться. - Подождите! – вскинулся Барбару. – Я не могу отпустить вас так, вам надо подкрепить силы. Как насчет небольшого ужина? - Мой дорогой, не могу описать словами, с каким удовольствием я остался бы хоть до утра, но вам известны мои обстоятельства, – поник головой Франсуа. Шарль вытащил из кармана сюртука, который все еще оставался на нем, брегет. - Только одиннадцатый час, – заметил он. – Еще десять минут ничего не решат. Я не предлагаю вам настоящий ужин, даже пунш можно перенести на следующий вечер, но немного вина и легкая закуска – это святое. В конце концов, – прибавил он с улыбкой, – если вы появитесь дома голодным и скажете при этом, что были на званом ужине, это будет выглядеть подозрительно. Уговорить Бюзо не составило большого труда – он и без соблазнительных речей Шарля не находил в себе достаточно сил, чтобы встать и уйти. Барбару, как самый одетый из всей компании, лично отправился на кухню и вернулся с бутылкой бордо и полной вазой фруктов. В зимнюю пору фрукты были редкостью сами по себе, но в этой чудесной вазе, помимо оранжерейных персиков, яблок и винограда, обнаружилось еще редкое и непривычное, из-за моря завезенное и стоящее немыслимых денег лакомство – бананы. Медора при виде их обрадовалась как дитя, даже захлопала в ладоши. Она села на постели и, чтобы не озябнуть, надела сорочку Бюзо, благо, она нашлась рядом на кровати, тогда как ее собственное платье валялось на полу. Полуобнаженный Франсуа растерянно огляделся в поисках того, чем бы прикрыться ему, и Барбару сжалился над ним и одолжил свой халат. И они приступили к трапезе, рассевшись на кровати и по очереди глотая из бутылки. Увы, Франсуа бананы не любил. Ему не нравилась их странная мучнистая консистенция, приторный вкус и покрывавшие их подозрительные темные пятна, похожие на гниль. Но Шарль и Медора уписывали лакомство с неподдельным удовольствием, и он, не желая терять свою репутацию гурмана и человека с изысканным вкусом, тоже взял один банан. Его хватило лишь на несколько кусочков. Затем он стал оглядываться в поисках места, куда можно было бы незаметно спрятать недоеденный деликатес, и на глаза ему снова попалась клетка с попугаем. Под предлогом новой попытки пообщаться с птицей Бюзо встал с постели и переместился туда. Нарезав ножиком банан на несколько ломтиков, он просунул один из них сквозь прутья решетки. Попугай сначала недоверчиво присматривался, склоняя голову на бок, затем любопытство возобладало, и он подобрался поближе, откусил кусочек, сохраняя все тот же хмуро-недоверчивый вид, распробовал – и принялся за еду. Если бы только вчерашние санкюлоты могли видеть Бюзо в эту минуту, кормящего бессмысленную тварь доставленными из-за моря сквозь блокаду, баснословно дорогими фруктами! Но Франсуа совершенно не думал о том, как это выглядит со стороны, он был занят попугаем. Бедняга, должно быть, на своей родине он ел бананы каждый день, но однажды его поймали, посадили в клетку и привезли в Марсель, и с тех пор он вынужден питаться черт знает чем (Франсуа заглянул в птичью кормушку и увидел там орехи и огрызок морковки). Пусть хоть сейчас угостится, вспомнит вольную юность… Меж тем Барбару наблюдал за ним с кровати, мелкими глотками цедя вино. Франсуа страшно нравился ему таким – растрепанным, с распущенными длинными волосами, с которых осыпалась пудра, так, что стал виден их подлинный цвет, чуть рыжеватый, а в сиянии свечей подобный чистому золоту. Халат был ему велик, и, как туго ни затянул Франсуа кушак на талии, ему все время приходилось поправлять сползающий с плеча ворот. Чертовски хорош, но недолго осталось видеть его таким – он уже встал с кровати, а с минуты на минуту и вовсе оденется и уйдет домой к жене. Отчего эта мысль вызывает такую злость и досаду? Вероятно, оттого, что Шарль до сих пор не получил своего удовольствия… Ну да ничего, крошка Медора никуда не денется, останется здесь до утра. Как раз в этот момент Медора потянулась к нему, чтобы покормить с руки бананом, но Шарль, вместо того, чтобы размениваться на всякие игривости, резко опрокинул ее на подушки. Медора ахнула в притворном испуге, но тут же довольно рассмеялась, обвив руками его шею. Наконец-то он стал таким, каким нравился ей! «Люблю его, подлеца», – так она характеризовала свои отношения с Барбару в разговоре с наперсницей – неприметной старой девой, боготворившей ее и служившей у нее чем-то вроде бесплатной не то экономки, не то нянюшки. Наверное, в той системе координат, в какой существовала Медора, это и впрямь была любовь: она старалась по возможности не тянуть из него денег, хранила ему верность (опять же, по возможности), а главное – желала его по-настоящему и ним одним испытывала непритворное удовольствие. За те дни, что они были в ссоре, Медора успела соскучиться по этому удовольствию и забыла даже о необходимости сохранять томность и некоторую снисходительность, которую сделала частью своего образа. Шарлю она помогала раздеться совсем не так, как Франсуа – капризно и с нарочной дразнящей медлительностью. С него она сорвала сюртук и жилет в одно мгновение, не прерывая яростного поцелуя. Бюзо снова загляделся на эту сцену, едва ли отдавая себе отчет в том, что смотрит в основном на Шарля. Его просто заворожило это красивое создание, с широкими плечами, в которые так страстно вцепилась Медора, крепкими мышцами спины и рук, рельефно проступающими под тонким батистом сорочки, узкими сильными бедрами. Франсуа смотрел и смотрел, чувствуя, как пересыхает во рту и снова начинает ломить виски, а между тем пальцы его были просунуты между прутьями решетки, и попугай продолжал обгрызать ставший совсем крошечным кусочек банана… Руки Шарля забрались под сорочку, присвоенную Медорой. Ее стройные ножки скрестились на его пояснице. И в этот миг любовники услышали отчаянный крик Бюзо, которому не менее отчаянно вторил попугай, и жуткий грохот. Барбару вскочил, ничего не понимая. Медора последовала за ним. Клетка (которую, в силу ее изрядных размеров, и подвинуть-то было трудно, не то что опрокинуть) валялась на полу, перевернутая, и в ней метался и орал чудом не зашибленный при падении попугай. Бюзо бился в истерике. Одна ладонь его была судорожно сжата в кулак, вторая нежно ее баюкала, пальцы запачканы кровью, пятна крови виднелись и на халате. - Боже, Боже! – кричал он. – Эта тварь откусила мне палец! Увидев кровь и услышав новости, Медора упала в обморок. Франсуа, судя по синеватой бледности и слабеющему голосу, тоже был на грани. Не имея возможности оказывать помощь обоим одновременно, Шарль в который раз предпочел Бюзо. - Тише, тише, мой дорогой, я с вами… – успокаивающе приговаривал он, одной рукой поддерживая полуобморочного друга, а второй пытаясь разжать его стиснутый кулак. Последнее, хоть Барбару отнюдь не отличался слабыми нервами, потребовало от него известной смелости, поскольку он и в самом деле опасался найти зажатый в кулаке откушенный палец. Однако все обошлось. - Ничего он вам не откусил, – облегченно перевел дух Шарль, осмотрев пострадавшую руку. – Сильно цапнул, ничего не скажешь, но палец на месте. - Я не чувствую его… – простонал несчастный Бюзо. – Не может быть, чтоб не откусил… - Взгляните сами. - О, нет!.. Я не могу, я не выношу вида крови… - Тогда вам придется поверить мне на слово, – улыбнулся Шарль. – Пойдемте, вам надо присесть, вас ноги не держат. Он отвел Франсуа к кровати и усадил на край, а сам занялся его раной. В этот момент очнувшаяся Медора приподняла головку с ковра. Действительность ее не обрадовала, в который раз она убедилась: любовнику настолько нет до нее дела, что он даже не удосужился поднять ее с пола. Но этого мало! Цинизм Барбару дошел до такой степени, что он, услышав за спиной слабый жалобный стон, окликнул Медору, даже не взглянув на нее: - Милая, не будете ли вы так любезны принести нам воды и чистое полотенце? Медора окончательно и бесповоротно поняла, что с нее довольно. Держась за комод, она встала на ноги и в предельно откровенных выражениях сообщила Шарлю, на что следует рассчитывать такой скотине, как он, вместо воды и полотенца, куда ему следует пойти и чем заниматься во веки веков. Барбару лишь пожал плечами, попросил Франсуа подождать немного и отправился на кухню за водой сам. Медора в ярости сорвала с себя чужую сорочку, нимало при этом не заботясь о целости швов и сохранности кружев и пуговиц, бросила на пол и молниеносно облачилась в свое платье, благо, античный стиль не предполагал никаких сложностей с крючками и шнуровками. - Счастливо оставаться, гражданин Бюзо, – прошипела она, склонившись над полулежащим на кровати Франсуа. – Оставляю Шарля на вас, раз вы оба этого жаждете. Надеюсь, вы сможете его ублажить. Хотите, скажу вам, что ему нравится? – Темные глаза опасно сузились, голосок понизился до еле слышного шепота, от дыхания зашевелились прядки волос на виске Франсуа, когда Медора, склонившись к самому его уху, сообщила:– Полижите его, как кот сметану, а затем возьмите в рот, ясно вам? Вы справитесь, я в вас верю! – и стремительно вышла из спальни. Она хотела с достоинством, не прощаясь, удалиться, но гнев настоятельно требовал выхода, и она напоследок заглянула на кухню. Через несколько минут в спальню вернулся Барбару с серебряным тазиком для бритья, полным воды, чистым полотенцем и даже бинтами. Сам он был мокр с головы до ног – последствия финального объяснения с Медорой. Когда разгневанная красавица явилась на кухню, он невозмутимо вручил ей тазик, наполовину заполненный холодной водой, и попросил подержать, пока он нальет горячей. Медора в ответ выплеснула на него воду и даже запустила тазиком, явно целясь в голову, но Шарль успел увернуться, благословляя свою скорость реакции и счастливую звезду, ибо он мог ведь сначала налить кипяток! Все еще пребывая в растерянности от услышанных от Медоры откровений, Бюзо безвольно следил за тем, как Шарль стирает кровь намоченным полотенцем и бинтует его палец. Его действия были полны нежнейшей заботы, но медицинские навыки не внушали Франсуа доверия, и он робко поинтересовался, не лучше ли вызвать доктора. - Что?! – фыркнул Барбару, чудом удержавшись от продолжения: «Мне-то не жалко, если вы хотите выставить себя на посмешище…» Вовремя вспомнив, с какой кружевной душой имеет дело, он сбавил тон: – Но, мой дорогой друг, это ведь всего лишь палец. - Однако мне дурно, – пожаловался Франсуа. - От нервов. Это пройдет. Пока полежите немного, выпейте… хотите рому, или вам достаточно вина? - Вино подойдет, – томно промолвил Бюзо, и Барбару налил и принялся поить его, точно больного ребенка, поддерживая голову и поднося бокал к губам. Постепенно Франсуа начал возвращаться к действительности, однако во всем теле по-прежнему чувствовалась слабость, а вдобавок, стоило ему приподняться, как накатывало головокружение. В глубине души он был даже рад этому, потому что не хотел идти домой, а беспокойство и заботы Шарля были дивно приятны, а после прощальных слов Медоры еще и щекотали нервы. Как она сказала?.. «Оставляю Шарля на вас, раз вы оба этого жаждете». Что за странная мысль? Уж Франсуа-то точно этого не жаждет! Но до чего приятно, что Барбару, красавчик, баловень, всеобщий любимец, нарцисс, который не может спокойно пройти мимо любой зеркальной поверхности, – может быть так глубоко, самозабвенно поглощен тобой! Шарль меж тем взял руку Франсуа и прильнул губами к запястью. - Что вы делаете?! – встревожился Бюзо, который после опасных слов Медоры уже не мог смотреть сквозь пальцы на двусмысленные нежности друга. - Щупаю пульс, – объяснил Барбару с честными глазами. – Какой слабый, не могу найти… Ну-ка, а здесь? – и он склонился к шее Франсуа. - Перестаньте! – почти взмолился тот, обмирая. – Если вы не прекратите сию секунду, я уйду! - О нет! – встревожился Шарль. – Вы слишком слабы, вы не должны уходить, иначе заболеете. Вот видите, ради заботы о вашем здоровье я оставляю вас в покое… хоть это и чертовски трудно. Он отстранился, даже лег подальше – паинька, да и только, если б не бутылка, которую он тут же сцапал. Приподниматься было лень, и, наклонив бутылку, он принялся лить себе в рот вино прямо из горла. Франсуа следил за тем, как ловко его полные алые губы ловят струйку, и, не выдержав, судорожно облизнулся. Он убеждал себя, будто просто испытывает жажду (хотя это и впрямь была жажда – но несколько иного рода), и протянул руку к бутылке: - Дайте и мне. Шарль издал свой коварный низкий смешок. - А не хватит ли вам, душа моя? У вас может начаться очередная мигрень, вы ведь подвержены им. Бюзо покачал головой и рассмеялся тоже. - Не беспокойтесь, мигреней у меня в ближайшее время не будет, – легкий румянец проступил сквозь бледность его щек. – Я ведь избавился от излишков электричества. - Что? – быстро переспросил Барбару. – От избытков чего вы избавились? - Электричества, – безмятежно повторил Франсуа. Он вспомнил, что его собеседник, кажется, увлекается естественными науками, и пояснил: – Если вы действительно изучали физику, как хвастаетесь, вам должно быть известно, что все живые организмы содержат в себе электричество. - Да, – скромно подтвердил Барбару, пряча бесовский блеск в глазах под своими девичьими ресницами, – так называемый «гальванизм». Пару лет назад об этом много говорилось. И что же, вам, говорите, удалось отделаться от этой напасти? - Да, – еще сильнее зарделся Франсуа. – После Медоры я почувствовал, что электричество меня покинуло. - Куда же оно делось? – продолжал свои наивные расспросы Шарль. - Наверное, превратилось… ну, вы понимаете, во что. - В семя, вы хотите сказать? Но, насколько мне известно, семя есть органическое выделение, а электричество – это, говоря обобщенно, сила притяжения или отталкивания, которая возникает между заряженными телами. То есть, это не вещество. Посему, каким образом одно превратилось в другое, – лично мне непонятно. Вероятно, мы имеем дело с неким алхимическим процессом… Ну да ладно. Может, вы объясните хотя бы, какое отношение гальванизм имеет к вашим мигреням? - Разве вы не знаете, – снисходительно осведомился Бюзо, – что электричество может причинять боль, особенно в избыточных количествах? - Но от этой беды, как я понял, спасает простое соитие? – Барбару потер подбородок с видом глубочайшей задумчивости, на самом же деле, под прикрытием этого действия, прикусив палец, чтобы удержаться от неприличного гогота. Бюзо занервничал: разговор принимал слишком деликатное направление. - Ну, не только… Меня долгое время лечили кровопусканием. Но, разумеется, регулярные… регулярная супружеская жизнь предпочтительнее. Что вы смеетесь, скажите на милость?! Можно подумать, вы впервые слышите о том, что это полезно для здоровья! - Признаться, о взаимосвязи гальванизма и плотской любви я действительно слышу впервые. Нет, я давно подозревал что-то подобное, но… Теперь уже Франсуа поглядел на Шарля как на младенца. - А от чего, вы думаете, напрягается некий орган вашего тела? - Понятия не имею! – захлопал глазами Барбару. – Просветите же меня, молю! - Думайте! Вспомните опыт Гальвани. От чего сокращались лапки лягушки? Барбару смотрел на собеседника долго и печально. - Признайтесь, Франсуа, вы сами додумались до этой теории, или подсказал кто? - Я это слышал от моего доктора, – ответил Бюзо, слишком честный, чтобы присваивать чужие открытия. Барбару присвистнул и, приподнявшись на локте, внимательно оглядел его с головы до ног. - А знаете, милый, не такое уж у вас слабое здоровье, если вы лечились у этого доктора и до сих пор живы… - Что вы сказали? - Да так, ничего… Однако же, вернемся к Франсуа-младшему. Он у вас, значит, дрыгается как лапки лягушки, сокращается, – иными словами, шевелится, находясь в возбужденном состоянии? - Что?! – Франсуа, не удержавшись, зашелся в мальчишеском хохоте. – Шарль, вы… Что за мысли?! Барбару остался серьезен, даже строг. - Нет, не шевелится? Уже легче, ибо я, признаться, начал со страхом задумываться, где у вас может быть припрятана дуга из разнородных металлов. Значит, он у вас устроен наподобие лейденской банки, правильно я понял? Нет, я не успокоюсь, пока не увижу это! Навалившись на хохочущего Франсуа, Шарль принялся деловито и споро расстегивать на нем кюлоты. - Оставьте меня в покое! – принялся отбиваться Бюзо. – Что еще за шутки?! - Лежите смирно, Франсуа, это наука! Я, может быть, на пороге великого открытия! - Какое еще открытие?! Изучайте себя, у вас все то же самое! - Нет, я клянусь вам, Франсуа, у меня он не электрический! Бюзо сразу затих и замолчал, стоило сухим и горячим пальцам Шарля обхватить его член – сразу очень решительно и властно, как берут свою собственность. Он лишь судорожно выдохнул сквозь стиснутые зубы. - Вижу, мы договорились, – с усмешкой констатировал Барбару, второй рукой развязывая пояс халата на талии Франсуа. Бюзо перехватил эту руку, пытаясь остановить (той, что находилась у него в штанах, он коснуться не смел). - Это может… очень далеко зайти. Я прошу вас, Шарль… перестаньте. - Это никогда не зайдет дальше, чем вы позволите, – торжественно пообещал Барбару. - Вы обещаете? Объятия и поцелуи и ничего, кроме этого? - За кого вы меня принимаете?! Кстати, руку тоже убрать? - О… – Франсуа отвел глаза, не зная, как ответить на этот явно провокационный вопрос. К счастью, Барбару сжалился над ним и, не дожидаясь ответа, оставил руку там, где она была так нужна. Заручившись торжественными обещаниями, Бюзо совершенно расслабился, закрыл глаза и откинулся на подушки, позволяя себя целовать. Он насторожился лишь, когда Шарль все же снял с него халат. - Отдайте! – возмущенный Франсуа вцепился в парчовое изделие, но Барбару вырвал халат у него из рук и бросил на пол. - Но почему? – спросил он мягко и вкрадчиво. - Вы только что дали обещание и уже нарушаете свое слово! - Разве я нарушаю? Мы договаривались об объятиях и поцелуях, но не могу же я целовать вас только в губы. - А, собственно, почему нет? - Потому, мой дорогой, – Шарль толкнул его, заставив снова распластаться на подушках и упершись в грудь рукой, – что вы хороши весь, с головы до ног, и я не желаю ничего пропустить, ясно вам? О, как жаден был его рот! Франсуа чувствовал, что им наслаждаются, упиваются и никак не могут насытиться. Ему сделалось жарко, чувства обострились до неправдоподобия, и он то и дело сильно, всем телом вздрагивал, заставляя Шарля спрашивать: - Что с вами? - Мне щекотно, – объяснил Франсуа. – Ваши волосы… Длинные мягкие локоны Шарля в самом деле щекотали кожу. Движением головы Барбару отбросил их назад и вернулся к своему занятию. Франсуа был восхитителен – разгоряченный, потерявший голову, с помутившимся взором и запекшимися зацелованными губами. А эта его манера – лежать как можно неподвижнее, не отвечая на ласки!.. Я, мол, только покоряюсь, я бессильная жертва, заложник чужого темперамента. Шарль никогда не любил недотрог, но в позе Бюзо было нечто, провоцирующее воспользоваться как можно полнее его мнимым безволием и покорностью. Но сначала – долой эти тряпки! - Шарль! – в который раз возмутился Франсуа, заметив, что с него стаскивают кюлоты. - Разве можно так хвататься за каждую тряпицу? – безмятежно улыбнулся Барбару. – Я вам верну потом, не беспокойтесь. - «Потом» – это когда? Я, между прочим, давно уже должен быть дома… - Что?! Опять вы за свое?! Нет уж, о доме пока забудьте! - Слушаюсь и повинуюсь, – буркнул Бюзо. – Нелегко голому спорить с одетым человеком,– прибавил он, набросив на себя край покрывала. - Хотите, я тоже разденусь? – великодушно предложил Шарль. – Тогда, по крайней мере, вы перестанете рваться домой. - Это почему же? - Потому что вам очень понравится то, что вы увидите. – Усмехнувшись, Барбару поднялся с кровати и принялся раздеваться. - От скромности вы не умрете, – протянул Франсуа. - Это точно. Я если и умру, то только от вашей холодности. Раздеваясь и отвлекая Франсуа болтовней, Шарль внимательно оглядывал безделушки на комоде, ища что-нибудь, что подойдет для его целей. Да, он, разумеется, дал слово, но ему ведь не раз, ложась с кем-то в постель, приходилось клясться, что все будет поверхностно и невинно. Подобные обещания представлялись ему простой формальностью, больше того, он был уверен, что вторая сторона будет крайне разочарована, если он в самом деле соберется держать слово. Хитрость тут одна – жертву следует ставить перед фактом, до поры до времени не давая знать о своих намерениях. Поэтому сейчас Шарль и хотел найти нужную вещь по возможности незаметно для Бюзо. На комоде стояло несколько склянок, но в одной из них было миндальное молочко, в другой – туалетный уксус, в третьей – зубной порошок… Все это, разумеется, не годилось. Черт, неужели придется шарить в ящиках? Бюзо наверняка заинтересуется, что ищет Шарль, и может что-то заподозрить… К счастью, в последний миг ему попался на глаза скромный флакон, содержавший подарок из отчего дома – лавандовое масло. Барбару хранил его из ностальгии, не находя практического применения, но теперь, кажется, настал его час. Масло было домашнего производства, добытое из лаванды с полей, окружавших фамильное имение в Оллиуле. (Знала бы бедная матушка, отправляя его своему сыну в Париж, как он употребит сей трогательный гостинец!) Незаметно зажав в ладони флакон, Шарль вернулся на кровать и столь же незаметно припрятал добычу под подушку до лучших времен, благо Бюзо был увлечен своим делом. Барбару избавил его от одежды полностью, за исключением чулок, и Франсуа, прекрасно представляя себе, сколь непристойно должен выглядеть раздетый человек в шелковых чулках, сел на постели и принялся их стаскивать. Шарль присел сзади. - Что это? – спросил он, легко касаясь кончиками пальцев синяков на спине Франсуа. – Это у вас со вчерашнего дня? Бюзо молча наклонил голову. - О, я начинаю жалеть, что стрелял в воздух! – воскликнул Шарль, обнял его сзади и прижал к себе. Теперь он чувствовал его кожей, без преград из слоев ткани. Франсуа тоже ощутил эту разницу, и в очередной раз по его телу пробежала волна сильной дрожи. - Опять щекотно? – осведомился Барбару с насмешливым сочувствием, зарываясь носом в его спутанные волосы в стремлении добраться до шеи. - Да, я… боюсь щекотки с детства… – выдохнул Бюзо. - Ах, бедняжка мой! Что за напасть! Может, хватит выдумывать, Франсуа? - Вы хотите честный ответ?.. Что ж, тогда… – Бюзо смутился так, что покраснели не только щеки, но даже шея и плечи (которые Шарль в эту минуту покрывал поцелуями, аккуратно убирая пряди волос), однако отважно продолжил: – Каждое ваше прикосновение сводит меня с ума, я становлюсь сам не свой и дергаюсь как от огня… Это вы хотели услышать? - Это больше похоже на правду, – признал Барбару, аккуратно укладывая Франсуа на бок. – Как вы, однако, чувствительны… Франсуа сам удивлялся этому. Он подумать не мог раньше, что на его теле столько чувствительных точек, а Шарль с безошибочностью находил все новые и новые – пальцами, губами, языком. Он был настойчив, но без излишней прямолинейности: если Франсуа начинал сопротивляться очередной ласке, казавшейся ему слишком смелой, Шарль немедленно оставлял его в покое, отвлекал более невинными нежностями и, когда разомлевший Франсуа терял бдительность, возвращался к прерванному занятию. Так постепенно падал один рубеж за другим, и вот уже Франсуа позволил руке Шарля пробраться туда, где его никто и никогда не касался, – и не просто позволил, а жалобно всхлипывает, вздрагивает и, плохо осознавая, что делает, раздвигает ноги. Барбару уже с трудом терпел. К счастью, изрядный опыт сдерживал порывы столь же изрядного темперамента, иначе он давно бы уже ткнул Франсуа лицом в подушку, навалился сверху и сделал свое дело. Но, не будучи варваром, он достал из-под подушки масло, плеснул в пригоршню и растер, разогревая. - Что это? – слабым голосом спросил Бюзо и потянул носом, вдыхая один из главных запахов Прованса. – Зачем? - Тсс. Так будет лучше. – Скользкая от масла ладонь пробралась между бедер Франсуа. – Ведь лучше же, правда? - Да… – вырвалось у Бюзо, потому что смазанные пальцы действительно легко проникли внутрь, и кто бы мог подумать, что там тоже очень чувствительное место, настолько чувствительное, что хочется еще, глубже… Но он тут же осознал, что происходит, ахнул и дернулся так, что Шарль чудом успел удержать его – чтобы не ускользнул и чтобы не причинил себе боли резким движением. – Нет! Не смейте! Вы обещали, что этого не будет! Барбару уже искусал в кровь губы, но голос его зазвучал мягко и вкрадчиво (разве что хрипло от страсти), когда он принялся за уговоры. - Обожаемый мой, единственный, божество мое, – нашептывал он, каждый эпитет сопровождая поцелуем, – не убивайте меня, не говорите «нет». Я люблю вас до безумия, я схожу с ума, я не переживу, если вы не согласитесь стать моим. Я буду вашим рабом, буду повиноваться вам как собака, но даже рабов нужно иногда вознаграждать… Будь на месте Бюзо женщина, особенно женщина пожившая, она бы, вне всякого сомнения, отнеслась критически к этому потоку елея, тем более из уст Барбару, но Франсуа никогда не слышал таких слов в свой адрес, был растроган тем, как сильно этот пылкий юноша, оказывается, любит его, и главным образом это, а не искусные ласки, решило дело. Он не сказал «да», но, когда дошло до дела, безропотно позволил перевернуть себя на живот и уткнулся в подушку. Шарль оказался тяжелым и страшно горячим, но и то, и другое было приятно. Во всяком случае, Бюзо нашел бы это приятным, если бы не уговаривал себя, что не должен ничего чувствовать и замечать, надо просто закрыть глаза и потерпеть немного. Но тело определенно вышло из повиновения, с потрясающим бесстыдством отзывалось на прикосновения горячих рук и, главное, жаждало прикосновений новых, более смелых, и, когда Шарль наконец-то взял его, Франсуа выгнулся и вскрикнул – неожиданно как для себя, так и для своего счастливого любовника, расценившего столь бурную реакцию как признак боли. - Что, что такое? – встревожился Шарль, тотчас прервав свое занятие (кто бы знал, чего ему это стоило!). – Вам больно? О, какой же я болван! Простите, мое сокровище, простите меня, – твердил он, покаянно покрывая поцелуями спину Франсуа. – Больше я не причиню вам ни малейшей боли, клянусь, я буду осторожен, только дайте мне еще шанс! Франсуа было вовсе не больно, но он промолчал. Ему была приятна и тревога Шарля, и новая порция ласковых уговоров, поцелуев и признаний в любви на сотню ладов, и повторная нежнейшая прелюдия, еще более изощренная, чем в первый раз, при помощи которой Барбару стремился загладить свою воображаемую вину. Он щедро добавил еще масла и, хотя от нетерпения у него уже ум заходил за разум, заставил себя стиснуть зубы и не пускать в ход ничего, кроме пальцев, – иначе ведь можно вообще остаться ни с чем! (Черт бы побрал эту ненормальную чувствительность, не знаешь даже, как подступиться-то к этому малахольному типу. Весь вечер его обхаживаешь – и до сих пор ничего не добился! Медора бы давно уже на спине лежала… Но почему-то хочется, до смерти хочется именно его – настолько хочется, что, кажется, не жалко не то что вечер, но и всю оставшуюся жизнь потратить на улещивания и соблазнение, лишь бы добраться до него хотя бы раз.) Когда стоны Франсуа сделались такими громкими, что даже подушка перестала их заглушать, Шарль решился на вторую попытку, на сей раз увенчавшуюся полным успехом. Франсуа расслабился, уступил… отдался, да, именно так это называется. До чего это странно – быть в чужой власти. И до чего странно, что на самом деле это вовсе не странно, а совершенно естественно, как будто сама природа их предназначила друг другу. (Франсуа почему-то настойчиво лезла в голову всякая чушь, словно собственное сознание пыталось отвлечь его бредовыми мыслями и не дать испугаться или возмутиться.) Страсть Шарля и наслаждение, которое он столь явно испытывал, льстили самолюбию: раньше Бюзо не думал о себе как о хорошем любовнике, способном доставить кому-то настоящее удовольствие в постели. Он знал, что недостаточно опытен и слишком холоден, и довольствоваться им в его представлении могла разве что Жюли. Однако Шарль продолжал задыхающимся, обжигающим ухо шепотом твердить признания в любви, порой, правда, перемежающиеся с невероятными непристойностями, предельно откровенно описывающими Франсуа его собственные достоинства, и то, как сладко с ним, и что с ним особенно приятно делать… Это было ужасно, и Бюзо краснел от каждого такого замечания, но все же они звучали для него как райская музыка. Такой же музыкой казался и ритмичный скрип кровати, и тяжелое хриплое дыхание Шарля, и глубокие стоны, все чаще срывающиеся с его губ. Но главным все-таки была эта штуковина, такая большая, что с трудом помещалась внутри, и при каждом резком движении любовника Франсуа казалось: вот сейчас его порвут, разломят надвое, как персик или гранат. Но только почему-то вместо страха или протеста это ощущение вызывало лишь восторг, который без труда заметил Шарль и понял, что Франсуа можно не щадить – выдержит все и даже добавки попросит. И он отбросил всякую сдержанность, навалился на своего утонченного любовника, точно это была последняя портовая шлюха из Марселя, и полностью посвятил себя своим неотложным нуждам с такой энергией и рвением, что быстро довел Франсуа сначала до криков в голос, а затем до невероятных, сказочных судорог. Шарль старался продержаться как можно дольше: это было слишком прекрасно, чтобы позволить себе столь быстро кончить. Он шептал на ухо полубесчувственному Франсуа, чтобы тот и не надеялся отделаться так легко, что он еще будет просить пощады, но, разумеется, не получит ее, поскольку не может быть и речи о том, чтоб слезть с него сейчас или вообще когда-либо, так что пусть раздвинет ноги шире, да, еще шире, и не лежит как бревно, пусть вспомнит лучшие номера в исполнении своей жены и постарается как следует для своего мужчины… Надо сказать, что бедняжка Жюли едва ли могла послужить примером для мужа в этой ситуации, да и Франсуа не имел достаточно сил, чтобы предпринять хоть что-то для дополнительного услаждения любовника, но Шарль прекрасно позаботился о себе самостоятельно и вскоре уже со вскриком упал на спину Бюзо, беспорядочно осыпая поцелуями его затылок, шею и плечи. Минуты шли, и наконец оба очнулись от забытья. Шарль со стоном, выражающим титаническое усилие отяжелевшего тела, перекатился на спину и привлек Франсуа к себе, пристроив его голову у себя на плече и нежно перебирая и распутывая влажные от испарины прядки его волос. Очередная волна дрожи пробежала по телу Франсуа, и Шарль прижал его к себе крепче, успокаивая, и прошептал, коснувшись губами его лба: - Все хорошо, моя радость. Все и в самом деле было хорошо. Барбару был уверен в этом даже сейчас, после всестороннего обдумывания ситуации на трезвую голову (такая последовательность – сначала делать, а потом думать – была для него вполне типичной). Они будут добрыми друзьями, у которых есть своя маленькая тайна – это и ново, и захватывающе, и… вполне безопасно, ведь на Франсуа ни при каких обстоятельствах не придется жениться, и даже простое сожительство (что не менее скучно, нежели законный брак) с ним исключается. Их не ждет ничего, кроме ни к чему не обязывающих удовольствий. Разве это не удача? - Поедешь со мной в Марсель? – спросил он, начиная уже планировать будущие совместные увеселения. Бюзо, ошалело глядя, приподнял голову с его плеча. Он заподозрил, что ему предлагают совместное бегство. Это было, безусловно, очень романтично, но не менее безумно. - Что? Зачем?.. - Мне хочется, – беспечно ответил Шарль. – Ты хоть раз был в Марселе? Бюзо был один раз, еще до революции, – приезжал по судебным делам, и воспоминания об этом остались самые мрачные. Стоял август, и за несколько дней несчастный Франсуа едва не свихнулся от одуряющей жары, от которой не было спасения даже ночами, а вдобавок его однажды накормили каким-то странным блюдом с таким количеством приправ, что он уехал домой совсем больным. - Мы поедем весной, – решил Барбару, выслушав эту трагическую повесть. – Жары еще не будет. - А как насчет дел, которые требуют нашего присутствия в Париже? Думаешь, к весне революция уже победно завершится и мы будем свободны? Барбару только махнул рукой. - Неужели мы не сможем отдохнуть хотя бы дней десять? Что такое? – насторожился он, видя, что Франсуа с улыбкой качает головой. – Ты не хочешь? Хотя речь, как оказалось, шла не о романтическом бегстве, но всего лишь о кратком вояже, Бюзо по-прежнему чувствовал себя польщенным. О, он с восторгом поехал бы в Марсель, он поехал бы куда угодно, но признаться в этом для этой сложной самолюбивой натуры было немыслимо – он считал, что и так слишком легко уступил всем желаниям Шарля, и пусть тот теперь поупрашивает как следует. И тот действительно начал упрашивать, описывая свое уединенное поместье в Оллиуле, море, леса и цветущие и благоухающие по весне сады. Он был пылок и убедителен, поскольку, как это с ним случалось, сам загорелся до чертиков своим планом и уже вполне живо воображал себе Франсуа в этой прелестной обстановке. Это было даже странно, ведь ни одна из парижских пассий прежде не вызывала у Шарля желания тащить ее туда, а Бюзо сразу захотелось увезти, поселить в собственной спальне (и плевать, кто что подумает и скажет), валять по травке и учить плавать в море, потому что он ведь наверняка не умеет… А что за ночи у них будут – от одной мысли мурашки по спине! Но посмотрите-ка, Франсуа не нравится этот замечательный план! Он жеманится, качает головой и на все соблазнительные посулы отвечает краткими скептическими замечаниями. - У тебя нет ни капли жалости ко мне, – скорбно констатировал наконец Барбару и сердито отвернулся, улегшись на бок. - Признаться, ты едва ли не меньше всех на свете не располагаешь к жалости, – согласился Франсуа и потянулся, заложив руки за голову. – Не вижу ни единого основания для этого. - То, что я простодушный влюбленный дуралей, выходит, не основание? - Влюбленный? – заинтересовался Бюзо. - Если ты сейчас начнешь кокетством тянуть из меня жалобы и признания, я тебя придушу. Медоре есть чему у тебя поучиться, чудовище. - Ах, вот как! – теперь уже Франсуа с разгневанным видом отвернулся, закутавшись в одеяло. – Вот с кем вы меня изволите сравнивать! Стоило мне из хорошего отношения позволить вам вольность, как я уже, оказывается, превзошел всех падших женщин, вместе взятых! Какого же, интересно, мнения вы были бы обо мне, согласись я прокатиться с вами в Марсель? Шарль вздохнул и закатил глаза, но тут же повернулся, подполз к нему и крепко обнял, не позволяя вывернуться из рук. - Перестань, что за вздор ты говоришь? Я тебя вовсе не сравнивал, я лишь сказал… Черт побери, Франсуа, ну что за охота тебе меня мучить?! Пожалей меня, я ведь с ума по тебе схожу! - Давно ли? – язвительно осведомился Бюзо, не оборачиваясь. – Со вчерашнего дня? Вот это срок для любви, ничего не скажешь! - Хотя бы такой! – снова рассердился Шарль. – Ты-то меня не любил ни одной минуты! Тут ему надоело уговаривать, и он силой перевернул Франсуа на спину, навалившись сверху. - Но это ничего. Ты меня еще полюбишь. О, я тебя заставлю, не сомневайся! Франсуа, разумеется, сопротивлялся, но был побежден – во всех смыслах. Однако стоило ему прийти к полной готовности сдаться на милость победителя, как тот словно потерял интерес к своей жертве – нависал над ней, приподнявшись на локтях, но нисколько не спешил воспользоваться. Теряя терпение, Франсуа обнимал его за шею, тянул к себе, льнул так откровенно, что приемчики Медоры в самом деле не шли с этим ни в какое сравнение, – все было тщетно, Шарль оставался мраморным героем. - Пожалуйста… – невнятно простонал Бюзо, ловя губы любовника, но тот отстранился. - Да? Ты что-то сказал? - Я хочу тебя!.. - Неужели? - Прошу тебя… - О, ты наконец-то понял, кто тут господин и повелитель? - Ты… - Как ты сказал? Не слышу, что ты лепечешь. - Ты, Шарль, я люблю тебя… и принадлежу тебе… и поеду с тобой в Марсель или куда ты захочешь… и когда захочешь… в любое время… – бессвязно бормотал потерявший рассудок Франсуа. – Но сейчас люби меня, пожалуйста, я не могу больше! Барбару расхохотался, но смилостивился и потянулся за лавандовым маслом, однако Франсуа вообразил, будто тот собирается ускользнуть, и вцепился в него отчаянно, точно утопающий. - Да подожди, – Шарль попытался стряхнуть с плеч его руки, – нам же нужно масло – кстати, тебе в первую очередь. - Мне? На кой черт оно мне? Иди же сюда, или я… умру сейчас! Было больно, но это не имело значения. Франсуа впился ногтями в плечи Шарля в неосознанном стремлении слиться с ним теснее. Ему нравилось на спине – в этой позе была какая-то женственная беззащитность, в ней он чувствовал себя покоренным, принесенным в жертву, и все неудобства – ломота в недостаточно гибкой для подобных упражнений пояснице, судорога в напряженных бедрах и боль внутри от того же напряжения – только дополняли эти ощущения. Все, что раздражало его, так это медлительность Шарля. - Сильнее, – молил Франсуа, цепляясь за плечи любовника. – Сильнее, пожалуйста… Шарль понимал, чего он хочет. Хоть он и не был сторонником жестокости и грубости, отчего бы не поиграть, раз вторая сторона так желает? Но только не в этой позе, она слишком сложна для энергичных развлечений. Он остановился и слез с Франсуа. - Сильнее? Хорошо же. Но сначала – на колени. От этих слов, произнесенных низким хриплым голосом, Франсуа чуть не задохнулся. Возбуждение, как камень, придавило его к перине, и он не мог пошевелиться, но Шарль повторил: - На колени, и побыстрее, – и Франсуа с трудом приподнялся и выполнил требование. Шарль властно положил руку ему на шею и наклонил, заставив опереться на локти. Его самого порядком завело происходящее. Кто бы мог подумать, что наш возвышенный утонченный Бюзо любит подобные развлечения, что эту нежную фиалку можно поставить на четвереньки и отделать как последнюю девку, а он будет при этом эдак сладострастно прогибаться в пояснице, громко и в самых определенных выражениях требовать еще и сильнее и, не удовлетворившись твоими действиями (хотя, видит бог, ты с ним совсем не церемонишься и берешь так грубо, что при каждом твое рывке он заваливается то вперед, то назад), сам начнет насаживаться на твое орудие, причем с такой энергией, что и покалечиться недолго… Однако у Шарля не хватило жестокости удерживать Франсуа, лишая его хотя бы крох удовольствия, которого он жаждал так, как, верно, ничего в этой жизни больше не жаждал. За это, впрочем, бедняжке пришлось расплатиться. Когда он, взмокший, судорожно запрокинувший голову и грызущий кулак, чтоб не заорать на всю квартиру… в общем, когда это потерявшее всякий стыд существо выплеснуло семя на сбившиеся простыни и обессилено обмякло – оказалось, что к употреблению оно более не годно, так как малейшее движение любовника причиняло ему острую боль, которую прежде заглушало удовольствие. Злой и раздосадованный (а может, еще не до конца вышедший из роли полунасильника), Барбару откинулся на подушки. Достоинство стояло колом, однако спасать себя самостоятельно после столь многообещающего начала было как-то унизительно. К счастью, у Бюзо проснулась совесть, да как проснулась! Едва отдышавшись, он прильнул к Шарлю и принялся сладострастно целовать и облизывать его шею, грудь, живот… На самом деле, Франсуа вспомнил советы Медоры, но Шарль не знал об этом и был поражен такой непринужденной изобретательностью. Обычно ему приходилось добиваться этих услуг путем долгих уговоров, а Франсуа сам, без подсказок и понуканий спускался все ниже и наконец принялся старательно ласкать языком и губами напряженный орган (все еще пахнущий лавандой). В том, как он это делал, чувствовалось даже какое-то благоговение. Франсуа определенно помнил, как именно эта штуковина возносила его на небеса, признал могущество любовника и теперь усердно воздавал должное. К тому же, в это верилось с трудом, но ему словно нравилось это занятие – он раскраснелся, тяжело дышал и тихо, но весьма непристойно постанывал, как будто прежде был голоден и вот наконец дорвался до чего-то вкусного. И – какой контраст по сравнению с его поведением в начале вечера, когда он жмурился, отворачивался, прятал лицо в подушки и всячески делал вид, что его здесь нет! – он не закрывал глаз и время от времени посматривал вверх с выражением глубокой, почти льстивой озабоченности: мол, нравится ли тебе, как я стараюсь? Озабоченность в голубых глазах Франсуа сделалась еще трогательнее, когда все было кончено, и он поднял голову, а по подбородку у него текло семя, смешанное со слюной, даже на шею попало… Убедившись, что им довольны, он улыбнулся и блаженно облизнулся. В отличие от хозяина, попугай Барбару провел отвратительную ночь. Непристойная возня на кровати сама по себе ему не мешала (за время обитания в спальне попугай навидался всяких сцен и привык не обращать на них внимания и засыпать под любое звуковое сопровождение), но в перевернутой клетке на полу спать было мало того, что непривычно, так еще и неудобно, потому что все жердочки превратились в вертикали, на которых не угнездишься, а птичьи лапы плохо приспособлены для стояния на полу. Стоило пернатому погрузиться в чуткую дремоту (благо, и парочка на кровати наконец-то затихла), как в неплотно занавешенное окно стал просачиваться потихоньку тусклый свет зимнего утра, а птицам, в отличие от людей, никакая усталость не мешает подчиняться инстинкту: раз светло – пора просыпаться. К тому же, у попугая с хозяином давно уже выработался утренний ритуал: первый, пробудившись, громко подавал голос, требуя себе завтрак и заодно не позволяя второму увильнуть от исполнения долга перед республикой, проспав заседание Национального Конвента. Правда, хозяин редко бывал благодарным за такую заботу. Вот и сейчас, стоило попугаю несколько раз пронзительно крикнуть, как из алькова донесся страдальческий стон: - У, холера!.. И тотчас с кровати свесилась рука и принялась вслепую шарить по полу. Это тоже была часть утреннего ритуала – требовалось швырнуть в клетку чем-нибудь, что первым попадется, например, книгой или комнатной туфлей. Барбару уже наловчился попадать в цель, не открывая глаз. Правда, в этот раз он не учел, что клетка не стоит на прежнем месте, а валяется на полу. Не обратил он внимание и на то, что в этот раз попалось ему под руку, – а ведь это была бутылка, в которой еще оставалось немного вина… Снаряд со звоном разлетелся об стену, оставив смачную кляксу, и Барбару, ругаясь, сел на постели. Все еще сонный, он неверным движением руки откинул с лица волосы и оглядел порядком разгромленную спальню, после чего перевел взгляд на растрепанную золотистую голову на подушке рядом. Бюзо лежал на животе, по самые уши закутавшись в одеяло. Попугай продолжал надрываться хриплым голосом, однако спящий даже не пошевелился. «Надо же, как я его заездил!» – с гордостью подумал Барбару и встал с постели. Потянувшись всем телом так, что заиграли под смуглой кожей крепкие мускулы, он подобрал с пола халат, накинул его и вышел из спальни, походя пнув клетку с попугаем и осведомившись: - Ну и чего ты орешь как ишак? Он и подумать не мог, что Бюзо на самом деле давно уже бодрствует. Его сон всегда был очень чуток, и в этот раз он проснулся сразу, как только попугай начал пробовать голос. Сотни поэтов и романистов чрезвычайно верно и правдоподобно писали о том, как трудно впервые заговорить с предметом своей любви и как немеет язык и путаются мысли, когда наступает пора сделать признание. Иные заходили дальше и писали о трудностях расставания – на время или навсегда. Или о ревностях и изменах. Но ни один автор (во всяком случае, ни один из тех, с чьим творчеством был знаком Франсуа – а он любил романы про любовь и вполне мог считаться экспертом в данной области) не написал о самом сложном и мучительном в любых отношениях. О том поистине судьбоносном моменте, когда двое просыпаются в одной постели после первой проведенной вместе ночи и первый раз смотрят друг другу в глаза. Это в любом случае достаточно конфузно, даже если речь идет о законных, счастливых и любящих друг друга супругах наутро после венчания. Чего уж говорить о людях, оказавшихся в одной постели по необъяснимой случайности, вопреки законам нравственности и требованиям здравого смысла! Именно такое ужасное пробуждение пришлось пережить Франсуа. Оно было вдвойне ужасно оттого, что последние мгновения перед ним, мгновения балансирования между сном и явью были дивно сладостны и прекрасны. Он чувствовал сквозь сон тепло и тяжесть чужих рук, которые, стоило ему пошевелиться, обняли его крепче, словно не желая отпускать. Франсуа и сам не желал, чтобы его отпускали, он бы хотел вечно дремать вот так, но попугай шумел все несноснее, и тогда он приподнял голову, разлепил веки и посмотрел на того, кто его обнимал. Только боязнь потревожить сон Шарля не дала ему вскочить в ужасе. Тот кошмарный момент, когда они посмотрят друг другу в глаза, когда вынуждены будут заговорить друг с другом, следовало отсрочить всеми силами. Франсуа так и не смог преодолеть душевное смятение, и, когда после особенно пронзительного крика попугая веки Шарля дрогнули, свидетельствуя о начале пробуждения, а губы исказила недовольная гримаска, он не нашел ничего лучше, кроме как уткнуться в подушку и притвориться спящим. Но он все это время незаметно наблюдал за Шарлем из-под полуопущенных ресниц, пытаясь по выражению его лица понять, какие чувства тот испытывает, благо, красивая физиономия Барбару неизменно отражала подобно зеркалу малейшие движения его души. В первую минуту после пробуждения на его лице было написано раздражение, которое Бюзо немедленно отнес на свой счет, хотя действительным объектом его был попугай. Франсуа также отметил, каким беглым, лишенным всякой нежности взглядом скользнул по нему Шарль. Барбару в самом деле не относился к сентиментальным натурам, которые способны подолгу умиленно любоваться спящим возлюбленным (но если бы Бюзо был чуть объективнее, то вспомнил бы, что сам, проснувшись, не обратил ни малейшего внимания на то, как прекрасен Шарль, раскинувшийся на постели, обнаженный, как греческий божок…). А уж когда этот тип просто напялил халат и ушел, то все окончательно стало ясно – он не более рад видеть Франсуа этим утром в своей постели, чем Франсуа его. Вот какова цена всем страстным клятвам. Чего и следовало ожидать. Надо же было хоть немного понимать, с кем вы связались, гражданин Бюзо. Вы стали легкой победой для всем известного волокиты, с чем вас следует от всего сердца поздравить. Франсуа сделалось обидно до слез. А еще – ужасно холодно (за ночь огонь в камине догорел, остались лишь тлеющие угли). Он зарылся было глубже в кокон из одеял и простыней, но тут же брезгливо стряхнул их с себя: они казались какими-то нечистыми, липкими, хотя в действительности липким было тело самого Франсуа, в особенности внутренняя сторона бедер, где сохранились потеки лавандового масла… и еще того, о чем не хотелось думать. Во рту стоял противный вкус, который логичнее было бы объяснить похмельем, но Бюзо сразу нашел этому другую причину. При каждом движении просыпалась тягучая боль в спине и пояснице. Внутри тоже ощущалась боль, и довольно сильная – Франсуа охнул, когда сел на постели. Ему стало дурно при мысли, что там что-то серьезно повреждено. Он ведь ни за что в жизни не обратится с этим к врачу, а если какое-нибудь внутреннее кровотечение, а если заражение крови?.. Пользуясь тем, что Барбару все не возвращался, Бюзо решился встать и заметался по спальне в поисках одежды. Сорочку он нашел сразу – она валялась мятым комом посреди комнаты – и поспешно надел и застегнул ворот на все пуговицы. Затем огляделся в поисках чулок. Один живописно свисал с края комода, второй был найден на полу в лужице вина. Поморщившись, Франсуа все же натянул мокрый, в фиолетовых пятнах чулок, однако подвязку к нему не нашел. Он обшарил всю спальню, лазил под кровать, заглядывал за комод, даже приподнял, насколько мог, ковер, но все было тщетно – одна подвязка словно испарилась. В разгар поисков в спальню заглянул Шарль – в красивом восточном халате, умытый и свежевыбритый, частым гребнем расчесывающий длинные темные локоны. Утренний туалет всегда придавал ему бодрости и улучшал настроение, каким бы скверным ни было пробуждение. Смазывая щеки после бритья миндальным молочком, он подумал о том, что неплохо было бы разбудить Франсуа обоюдно приятным способом, и эта мысль окончательно его взбодрила, поэтому в спальню он явился, излучая неописуемое довольство. Увы, оказалось, что Бюзо проснулся самостоятельно и даже оделся… частично. Хотя для его стыдливости лучше бы он, право, оставался голым, потому что полуодетым (Барбару еще вчера заметил это) выглядел еще более возбуждающе, чем без одежды вовсе. - Не меня ли ты ищешь? – ухмыльнулся Шарль, сверху вниз глядя на шарившего под ковром любовника. Бюзо вздрогнул, услышав его голос, резко обернулся и покраснел до ушей. Шарль улыбался вполне добродушно, но мнительному Франсуа в этом почудилась издевка. Сам цветущий вид Барбару (особенно в контрасте с собственной неумытостью, непричесанностью и сползающим чулком) показался ему издевательством. Поэтому голос его звучал напряженно и холодно, когда он поведал о своем затруднении с подвязкой. Шарль отнесся к нему с полным участием. - Хм… – он прикрыл глаза, вспоминая. – Если мне не изменяет память, с чулками ты расстался на кровати. Попробуем поискать здесь. И в который раз за это чудовищное утро фарфоровые щеки Франсуа залил румянец стыда. Он, право же, предпочел бы, чтобы память изменила Шарлю – причем на всю оставшуюся жизнь. А тот меж тем весьма непринужденно и деловито перетряс всю постель – одеяло, подушки, простыни, даже перины, оскорбляя взор Франсуа видом весьма красноречивых пятен на белье. «Господи, что будет думать об этом его прислуга?! – спрашивал себя Франсуа в полном ужасе. – Они ведь, конечно же, знают, что я остался на ночь. Они обо всем догадаются!» Но хуже всего было то, что пытка демонстрацией оскверненного постельного белья ни к чему не привела: проклятая подвязка так и не нашлась. - А может, я дам тебе одну из своих? – осенило вдруг Шарля. - Браво! – съязвил Франсуа. – Какая счастливая мысль! Жаль, что она не посетила вас несколькими минутами раньше. - Н-да? Если ты такой сообразительный, что же тогда молчал? Мог бы попросить. Упрек был справедлив: такой простой выход из положения действительно как-то не пришел в голову Франсуа. Но он был неврастенической натурой, он злился (причем сам не очень понимал, на что – вероятнее всего, на всю ситуацию в целом) и признать свою неправоту в настоящую минуту никак не мог. - Мне весьма странно, что вы, похоже, находите такую просьбу нормальной и естественной с моей стороны, – заявил он еще более язвительным тоном, надменно поджав губы. Шарль в изумлении округлил глаза. - Бог ты мой, после всего, что между нами было, ты стесняешься попросить у меня подвязку?! Правильно ли я понял? Франсуа сердито отвернулся. Ему казалось, что на сегодня достаточно напоминаний о том, что между ними было, и неприятно удивляло лишь то, что собеседник, похоже, придерживался иного мнения. Шарль между тем пошарил в комоде, извлек из его недр чулочную подвязку и небрежно бросил на кровать. - Благодарю вас, – изрек Франсуа ледяным тоном. - Не стоит, – отмахнулся Шарль. – Кстати, мы что, снова перешли на «вы»? Бюзо отвернулся к окну, сплетая и расплетая пальцы. - О, так мы были на «ты»? – пролепетал он. – Я совсем забыл. Шарль нахмурился. В то, что у дорого Франсуа до такой степени отшибло память, верилось слабо. Ну что ж, теперь хотя бы понятно, почему он вдруг начал так странно себя вести. Кажется, тут кто-то намеревается изображать непорочную незабудку, выросшую в тенистом уголке монастырского сада, но в один ужасный день грубо сорванную пришлым бандитом. - Может быть, и не были, мне просто показалось, – произнес он резко. – Может, я на самом деле должен звать вас теперь «гражданин Бюзо»? Если да, то так и скажите, я, знаете ли, парень простой, политесам не обученный. - Это заметно, – не удержался Франсуа, прилипнув к окну. – Будь вы хоть немного «обучены», вы поняли бы, что мне надо одеться, и оставили бы меня одного. Может, на кого другого этот ледяной тон и беспощадный сарказм и подействовал бы, но Барбару было отпущено природой просто сверхъестественное количество толстокожести и нахальства. - Да ну? – осведомился он с ерническим благодушием. – Помнится, мое присутствие совершенно не мешало вам раздеваться. Даже, я бы сказал, вдохновляло. А как одеваться – так «ах, оставьте меня одного». И он остался в спальне, правда, занялся разжиганием огня в камине, и Бюзо показалось, что это дело увлекло его в достаточной степени, чтобы он, Франсуа, мог спокойно одеться. Но, услышав шорох за спиной, свидетельствующий о начале процесса одевания, Барбару тут же вмешался снова: - Кстати, на случай, если на вас опять нападет стеснительность: вот здесь, – он выдвинул ящик комода, – лежит белье, и вы можете взять все, что вам нужно. Соблазн был велик, но из ящика с бельем некстати потянуло лавандой, а Бюзо был уверен, что будет ненавидеть этот запах всю оставшуюся жизнь, и предпочел остаться при своей несвежей сорочке. - Бритвенный прибор, мыло и воду для умывания найдете в уборной, – невозмутимо продолжал Барбару. – Или, может, вы желаете принять ванну? Я скажу, чтобы вам нагрели… - Нет, спасибо, – резко перебил его Франсуа. Разумеется, после всего случившегося полагалось не просто принять ванну, а мыться в щелоке со многими водами, но он умер бы от стыда, если бы ему пришлось сделать это здесь, в чужом доме. К счастью, в этот момент поскреблись в дверь и голос прислуги доложил, что кушать подано. Шарль отправился завтракать, а Франсуа, проигнорировавший приглашение присоединиться, смог без стеснения заняться своим туалетом, благо, он не требовал сейчас больших стараний, только скорости, ведь привести себя в порядок можно и дома. Он натянул кюлоты, заправил в них сорочку. Влез в туфли. Галстук обмотал вокруг шеи не глядя, кое-как, лишь бы держался. Жилет, сюртук. Пальцы дрожат, пуговицы не попадают в петли, волосы лезут в глаза. Волосы… Франсуа нашел на полу ленту, которая вчера была в его аккуратной косице, а сейчас ей предстояло держать простой хвост, который Бюзо кое-как собрал на затылке. Только после этого он с опаской заглянул в зеркало, предчувствуя, что не увидит там ничего приятного, но все равно ужаснулся своей бледности и синякам под глазами, таким густым, словно кто-то аккуратно мазнул там сажей. Лицо Франсуа было слишком нежным, чтобы ночное времяпрепровождение прошло бесследно: губы распухли и были обметаны розовым, как это случается при простуде, а на подбородке и вдоль линии нижней челюсти виднелись несомненные следы страстных лобзаний, особенно заметные возле ушей (там было любимое местечко Шарля). Франсуа сильно сомневался, что эту красоту удастся спрятать под пудрой, а значит, придется какое-то время не выходить из дома. Хотя и дома нет спасения: там это увидит Жюли… О, Жюли!.. - Что я скажу, когда она спросит, где я был всю ночь?! – в отчаянии воскликнул Франсуа, не понимая, что говорит вслух. - Предлагаю держаться избранной версии, – донесся из-за двери глумливый голос. – Вы были на званом ужине. – И, подумав немного, Барбару прибавил: – У Петиона. Придя в гнев, Бюзо выбежал из спальни в смежную комнату, где Шарль непринужденно полулежал на диване, за низким столиком, макая булочку в чашку с горячим шоколадом. При появлении на пороге Франсуа он широким жестом указал на второй, нетронутый, столовый прибор. Но Бюзо не соблазнили ароматы ни шоколада, не свежей выпечки. - Вы… – возмущенно начал он, задыхаясь от ярости. – Как вы… Что вы… - Вы, наверное, хотите спросить, почему именно у Петиона? – с невинным видом пришел ему на помощь Барбару. – Ну как же? У кого еще можно гулять до утра, а потом вернуться домой в таком виде, в каком полковые шлюхи приходят после очень тяжелой рабочей ночи? Бюзо потрясенно заморгал. Это просто невероятная наглость. При чем здесь бедный Петион? Его бы удар хватил, если бы он только слышал эту шуточку. - Постыдились бы, право! – воскликнул он. – Петион достойный человек, а вы – невоспитанный мальчишка, не имеющий и толики уважения к старшим товарищам по партии. - Сегодня ночью я понял, – интимно признался Барбару, слизывая с пальца капельку шоколада, – что иметь самих товарищей по партии гораздо приятнее, нежели просто уважение к ним. Впрочем, – добавил он с оттенком философского размышления в интонации, – это не безусловное правило, и в том, что касается Петиона, я и в самом деле предпочел бы ограничиться лишь уважением. Да садитесь же, Франсуа, позавтракайте… Или вы не можете сесть? С Бюзо было довольно. Вспыхнув, он бросился вон. Путь домой обратился в еще одну пытку. Бюзо был непоколебимо уверен, что каждая собака его узнает и, больше того, безошибочно определяет по его внешнему виду, как и где он провел эту ночь, и он погибал от стыда до такой степени, что, добравшись до дома, не решился воспользоваться парадной лестницей, избрав вместо нее черный ход. Правда, он вспомнил, что вчера приказал Катрин запирать кухонную дверь, но понадеялся, что она отнесется к этому распоряжению так же, как и ко всем прочим, исходившим от него, – а именно, если и исполнит, то уж никак не с первого раза. Так и оказалось. Дверь на кухню была открыта нараспашку, и Бюзо беспрепятственно проник в свое жилище. На плите булькало какое-то варево, Катрин с мечтательным видом сидела на стуле, а на коленях у нее величественно возлежал… тот самый черный кот. При виде хозяина кухарка оцепенела, словно встретилась с привидением. В появлении гражданина Бюзо с черной лестницы в самом деле было нечто сверхъестественное и необъяснимое (там же грязь, вонь с чужих кухонь и темнота – словом, условия совершенно неподходящие для столь утонченной особы), а он, к тому же, и выглядел странно, – небрежно одетый, растрепанный, бледный как смерть, а шея его в размотавшемся галстуке смотрелась так, словно им хорошенько закусил вампир. Бюзо не обратил внимания на Катрин – его всецело занимал кот. Это животное с сытой и лукавой мордочкой, непринужденно разлегшееся на женских коленях, кого-то ему до боли напоминало, и он силился понять, кого именно. И наконец-то понял. Барбару. Этот кот был вылитый Барбару. Опомнившись, Катрин вскочила, стряхнув с колен кота, и тут же в несчастное животное, едва ли подозревающее о своем сходстве с видным революционером, полетело все, что только попалось Бюзо под руки, – скалки, пестики для ступок, крышки от кастрюль, миски, половники, даже фарфоровая супница из довольно дорогого сервиза, которую Катрин помыла, да забыла убрать в шкаф. Кот с криками метался по кухне, внося свою лепту в разгром, пока наконец не исхитрился прошмыгнуть между ног Франсуа и скрыться на черной лестнице. После этого тяжело дышащий Бюзо с грохотом захлопнул дверь и запер на задвижку.