Часть 1
3 декабря 2017 г. в 19:43
В смотровой неясно мерцает приглушенный абажурами свет. Напротив молодого человека приятной наружности сидит пожилой профессор благообразного вида в очках и с острой бородкой. За ним над бумагами склонились интерны, сосредоточенно что-то пишущие в своих тетрадках. Кафедра психиатрии проходит практику в детской больнице. Патрик Хокстеттер здесь находится уже пару месяцев после того, как его обнаружили в водостоке при весьма странных обстоятельствах. И вот сейчас мальчишка пошел на контакт. Его голос звучит размеренно и мягко. Он дружелюбно улыбается, будто при светской беседе и рассказывает свою историю.
Моя матушка всегда была властной женщиной. Эта властность в ней удивительным образом сочеталась с зависимостью от чужого мнения, иначе с чего бы она родила меня, если я ей был совершенно не нужен? Явно, чтобы быть не хуже других. А может, папаша надавил, наследника ему подавай. Как бы там ни было, я мешал ей жить, и видимо поэтому она приняла не менее идиотское, чем первое, решение.
«Мне плевать на одного ребенка, а не родить бы мне второго?»
Очевидно, она рассчитывала таким образом занять меня. Так что меня поставили перед фактом:
«Патрик, у тебя будет сестренка».
А я просил о таком счастье? Впрочем, нет, конечно, просил. Они даже устроили семейный совет:
«На повестке дня вопрос о рождении для Патрика братика или сестренки».
Для Патрика, ха. Не для себя или мужа, а чтоб сыночка играл. Я должен сказать, что я тогда согласился. А откуда мне, шестилетнему мальцу, было знать, каково это？ Я думал, это будет чем-то вроде игрушки. Когда нужна, берешь с полки. Надоело — бросаешь обратно. Потом выяснилось, что новоявленный член семьи будет претендовать на мое личное пространство.
Я совершенно не желал делить дом и игрушки с вечно орущим младенцем, но все оказалось еще хуже, чем я думал.
Аниту вручили на воспитание мне. Это предел мечтаний шестилетнего мальчишки — таскать по двору коляску, бесконечно тряся ее в ожидании того, что орущий сверток внутри наконец заткнется. Мамочка добилась своего: я был занят, теперь я был занят постоянно и с завистью следил за сверстниками. Что странно, чем старше становилась Анита, тем меньше внимания ей уделяли отец и мать. Закончилось все тем, что она полностью оказалась на моем попечении, от кормлений до укладываний спать. Ее крики никто не слышал, они оба пользовались берушами, так что страдал от всего этого только я. Мне было всего семь, а я был вынужден укачивать ночами вопящую девчонку. Я прижимал ее к себе и тряс, тряс, тряс бесконечно, глядя в одну точку. Я ее ненавидел.
Чуть позже, впрочем, ко мне пришло осознание того, что иметь младшую сестру не так уж плохо. Мне было уже двенадцать, когда я ощутил, что Анита дает мне то, чего не было у Генри и Вика с Реджем: абсолютную власть над живым существом. Анита меня боготворила. Этот взгляд… Вы когда-нибудь топили котят？ Нет, не тех слепых новорожденных, а подросших, которые уже все осознают. Я брал их из приюта пару раз и вышвыривал в местное озеро, отпихивая палкой от берега, пока животное не выбивалось из сил. Вот они смотрели так, как Анита, пока я их нес к тому самому озеру. Ощущаешь себя божеством, когда у тебя в руках чья-то жизнь. Аниту я, разумеется, топить не планировал, хотя было дело, мне ее очень хотелось придушить подушкой, когда она была совсем крохой. Впрочем, что с меня, тогдашнего, взять.
При этих словах мальчишки некоторых из присутствующих ощутимо передергивает. Он слишком спокойно рассуждает о вещах, слушая о которых нормальный человек чувствует волну отвращения, поднимающуюся изнутри.
Я был жестоким богом. Только страх и боль дают власть, подтверждение этой теории я видел везде. Это доказывали и мои близкие друзья Генри, Редж и Вик, издеваясь над мелюзгой. Но они и представить не могли это ощущение — как коршун, вонзающий когти в цыпленка.
Взять ее тонкое запястье, поднести к горящей свечке и держать над пламенем. Она сначала смотрит так доверчиво, потом в глазах появляется осознание, сменяющееся ужасом. Она дергается.
— Стоп, ты же не хочешь меня огорчить？Я тебя так люблю, ты же не хочешь огорчить своего любимого братика？- шепчу я, и она затихает. В ее наивных широко распахнутых глазах стоят прозрачные слезы, она смотрит мне в лицо, запрокинув голову.
Когда боль становится невыносимой, она снова напрягается, дергается. Тогда я позволяю себе улыбнуться, и она вновь замирает, как кролик перед удавом. Она послушная девочка, и ни за что не будет расстраивать братика. Она знает, как много я для нее сделал. Она кусает губы и вздрагивает, наконец, стонет тоненько и еле слышно, не в силах сдержаться. И тогда я ее отпускаю. На коже пузырятся следы от ожога. В этот раз она продержалась дольше обычного. Я достаю пантенол и обрабатываю ее ладошку.
— Все-все, сейчас пройдет, — касаюсь ее пальцев губами нежно-нежно.
Матушка ничего не замечает. Она не заметила даже тогда, когда я облил ожог маслом. Анита думала, что я случайно, по незнанию. На самом деле я прекрасно знал, что будет, если покрыть ожог тонкой маслянистой пленкой. Но хотелось увидеть все самому. И я три дня имел удовольствие наблюдать, как сестренка тихо плачет над искалеченной рукой.
Мне доставляло удовольствие дергать ее за ниточки. Я мог довести ее до слез и тут же утешить, погладив по голове или угостив мороженым. В деньгах мать меня никогда не ограничивала. Еще одна загадка ее поведения: зачем надо было обеспечивать меня сестренкой, если можно было отвлечь и занять другими, более приятными способами? Меня вполне бы устроил отличный телек в детской в качестве замены. Впрочем, я отвлекаюсь.
На пустыре за городом у нас находится свалка, ну вы знаете. Так вот, кто-то вышвырнул туда старый ржавый холодильник. Впрочем, с изоляцией там было все нормально. Этакая своеобразная газовая камера. Анита нашла щеночка, когда ей было пять. Он смешно шевелил лапками, неуклюже топая по траве, и я охотно развлекался с ним и с сестренкой. Даже сбегал и притащил ему собачий корм из магазина. Анита умилялась, наблюдая за зверьком.
А потом я отнес его на пустырь и запер в холодильнике. Анита проявила беспокойство через час наблюдений за холодильником. Щенок скулил и царапался изнутри. От этого скулежа меня обдавало приятным жаром.
— Ты не собираешься его выпускать? — наконец робко спрашивает она.
Я не собирался. Я покачал головой, блаженно щурясь под лучами заходящего солнца.
Она сначала не поверила. Потом попыталась открыть сама.
— Нельзя, — отрезал я, — я буду очень расстроен.
Она отдернула руку от дверцы холодильника, как от огня. Снова наступила блаженная теплая летняя тишина.
Через некоторое время она заплакала. Она всегда плакала сначала беззвучно, крупными жемчужными слезами, и мне хотелось стирать их пальцами с ее щек и пробовать на вкус. Потом подвывала — тоненько-тоненько, в точности как обреченный щенок. Наконец, в ее плаче просыпались те самые безутешные нотки, которые я ненавидел. Они напоминали о том ужасном времени, когда она орала на весь дом, и я не обладал достаточной властью, чтобы ее заткнуть.
— Заткнись, — я вскрикиваю, вскакиваю с груды досок и выхватываю зажигалку и баллончик лака для волос, — или хочешь, чтоб я тебя наказал? Ты этого хочешь, Анита?
Она замолкает, точно кто-то выключил проигрыватель, и мелко-мелко трясет головой.
Я подношу к ее лицу баллончик и зажигалку.
— Не дергайся. Не дергайся, говорю.
Она смотрит на баллончик со страхом. Щенок уже забыт, теперь она боится боли.
— Не надо бояться, милая. У Патрика все под контролем, — шепчу я, — только не дергайся, иначе ты будешь сама виновата.
Нервно облизываю пересохшие губы и нажимаю на распрыскиватель. В тот же момент поджигаю лак, и облако огня оказывается прямо у лица малышки. Она зажмуривается, но стоит смирно. Я всегда рассчитывал расстояние. Если б она приблизилась ко мне, она бы была сама виновата, но она послушная девочка. Она мне доверяет даже в таком деле, и это доверие льстит. Я смеюсь, запрокинув голову.
— Умничка ты моя, — теперь опуститься на колени, чтобы быть лицом на ее уровне, заглянуть ей в глаза и нежно притянуть к себе, поцеловав в лоб. Это подкупает. Она доверчиво трется лбом о мое плечо.
Щенок в холодильнике затихает, а я продолжаю баюкать девочку в объятиях.
— А как же собачка? — вспоминает она.
Я охотно распахиваю дверцу, и безжизненное тельце падает к ногам. Анита испуганно вскрикивает.
— О, ты сама виновата, ты меня отвлекла, — вздыхаю я, расстроенно глядя на малютку.
— Надо было открыть дверцу, Патти. Я же просила.
— Ты просила, но я хотел подождать еще немного. А потом отвлекся на тебя. Так что это ты виновата, — повторяю я. Она начинает безутешно плакать, а я любуюсь ее лицом. Она невыразимо прекрасна. Знаете, мы как-то ездили с классом в музей, и там меня впечатлила одна картина — плачущий мальчик. Нам рассказывали, что отец ребенка жег перед его лицом спички, чтобы мальчик испугался и заплакал. Экскурсовод утверждал, что это все легенда, но я-то знаю, что это правда. Это выражение лица ни с чем не спутаешь, я хорошо его выучил, наблюдая за сестренкой. Такое нельзя сыграть, это должно подниматься изнутри. И тогда вы познакомитесь с истинной красотой.
Юноша замолкает, обводит всех взглядом красивых серых глаз. Тонкие музыкальные пальцы теребят рукава халата. Даже не верится, что они могут причинять боль.
— Она всегда вам верила? Не сомневалась в вашей доброте и участии к ней? Даже после такого? — задает вопрос одна из студенток.
О, у нее был повод мне верить и любить меня. Я никому бы не позволил обидеть малышку. Когда Грета посмела обозвать Аниту мелкой крысой, я взбесился. Никто не имеет права оскорблять мою девочку. Я впечатал нахалку носом в парту так, что кровища брызнула во все стороны. Даже Бауэрс уважительно присвистнул. Драться я всегда умел лучше всех, особенно если меня провоцировали. Конечно, я старался сдерживаться, но не всегда получалось, да и как тут удержаться?
— Никогда не смей открывать свой поганый рот, ты, ходячая груда дерьма, — повторял я, вжимая ее в парту. Ее подпевалы визжали в отдалении, но мне было плевать. Я огляделся и выволок мерзавку в коридор. Нужно было успеть доходчиво ей объяснить, что к чему, прежде, чем слетится стая стервятников-учителей. Распахнуть пинком дверь в мужской туалет, затащить ее в кабинку и несколько раз хорошенько макнуть мерзкой мордой в очко.
Бауэрс, Белч и Крис что-то кричали скорее всего, комментировали. Я не вслушивался. Швырнув девчонку на пол, я достал сигарету, поджег ее, затянулся один раз, раскрыл тварюшке рот и затушил тлеющий кончик о ее язык.
А потом уже меня схватил за локти историк.
Я получил отстранение от школы на две недели, но меня это не задело. Зато Анита окончательно убедилась в том, что старший брат никогда и никому не даст ее обидеть.
Снова неловкая пауза. Высокий интерн в очках тянет руку, чтобы задать следующий вопрос, который интересовал всех присутствующих:
— Вы… использовали доверие сестры в иных целях?
Он густо краснеет, глядя в лицо Патрика. Хокстеттер поднимает брови вопросительно.
— Вы имеете в виду секс? — бесстыдно интересуется он. Смеется, заметив смущение на лицах присутствующих.
Она бежала ко мне, когда ей было плохо, потому что кроме меня у нее никого и не было. Понимаете, когда родителям настолько плевать, нужен кто-то, кому будет не все равно. Мне она была дорога. Когда на улице бушевала гроза, она приходила ко мне в спальню, и я ее уютно баюкал в объятиях, касаясь губами ее волос и скул. Волосы пахли ромашковым шампунем, я ей всегда помогал мыться. О, нет, я никогда не переходил границы, не надо на меня так смотреть. В конце концов, я делал то, что мне велели родители, и малышка привыкла принимать душ со мной. Привыкла она и к тому, что иногда я использовал кухонную металлическую губку. Она знала, что таковы правила. Если хочешь быть чистой, придется потерпеть. Это было больнее, чем огонь, могу себе представить. Вода после этого почти всегда была красная, но я сам лично залечивал ее порезы и утешал. Она знала, что нужно терпеть боль, чтобы порадовать старшего брата, иначе он больше не будет ее любить. Она всегда была умницей, моя маленькая девочка.
Патрик замолкает, уставившись в верхний левый угол. Все ждут его признания с некоторой опаской.
Что касается сексуальных отношений… Ну, во-первых, ей было двенадцать. Во-вторых… Я слишком хорошо знал ее тело. Я касался ее ежедневно в тех местах, которые мои приятели только в порножурналах и видели. Но спать с ней — это все равно, что мастурбировать в ванной, понимаете? Когда ты так хорошо знаешь женское тело, ты его уже не хочешь. Это другой уровень отношений.
Профессор оглядывает аудиторию. Больше вопросов нет. Тогда он обращается к пациенту:
— Хотите еще что-то добавить?
Темноволосый мальчишка мило улыбается и качает головой.
— Думаю, на этом все.
— Хорошо, Патрик. Джефферсон, будьте добры, проводите мальчика в его палату, — пожилой профессор кивает интерну, и тот помогает юноше подняться. Патрик запахивается в клетчатый халат поплотнее и обводит взглядом собравшихся врачей. Он выглядит совсем по-домашнему уютным и доброжелательным. Интерн выводит Хокстеттера из комнаты.
— И не скажешь внешне, что он психопат с садистскими наклонностями, — нарушает тишину один из молодых практикантов.
— О, если б это было написано у них на лицах, проблем бы было гораздо меньше. Но увы, чаще всего они такие — доброжелательные, дружелюбные, мягкие, вызывающие доверие, — поясняет профессор, поправляя очки, — весьма положительные. Впрочем, вы читали его характеристику.
— Да, в школе полагали, что мальчик попал под влияние дурной компании, — кивнула одна из интернов, донельзя серьезная особа в очках на кончике носа, которые делали ее еще взрослее.
— Вижу, вы читали историю болезни. Итак, я жду дифдиагноз.
— Садист, психопат, — выпалила девушка в очках.
Профессор кивает головой, выжидательно смотрит на остальных.
— Потенциальный маньяк. Вовремя выловленный, — робко предположил еще один интерн.
Профессор по-птичьи склонил голову набок.
— Профессор, а что с девочкой? С ней все будет в порядке? — робко спросила маленькая остроносая блондинка.
— Боюсь, что нет, — отозвался профессор, — я рад, что вы спросили, но несколько разочарован вашей невнимательностью. Вы так и не заметили ничего… странного?
В комнате повисла растерянная тишина.
— Мать и отец не обращали внимания на плач ребенка. Даже если представить, что им было настолько все равно, то почему они не проверяли, как там малютка? Почему они не реагировали на крики, хотя бы с целью обеспечения тишины в доме?
Далее. Если вы внимательнее прочитаете про поведение Патрика в школе, вы кое-что заметите.
Зашуршали страницы истории болезни. Потом девушка в очках подняла голову растерянно.
— Психолог не упоминает об Аните. Вообще.
— Правильно, — кивнул профессор, — потому что Аниты Хокстеттер никогда не было.
— Это шизофрения? — ахнул один из интернов. — Диссоциативное расстройство?
— Вполне вероятно, впрочем, природу этого явления нам еще предстоит выяснить. Является ли Анита подличностью Патрика или это что-то вроде тульпы, как их называют буддистские монахи. Или же синдром Карлсона из известной детской книжки. Есть ли в голове пациента другие личности, кроме Аниты и него самого. И, самое важное — насколько все они опасны и кто из них затащил Патрика Хокстеттера в канализацию под Дерри.
И смотровая наполнилась скрипом карандашей и шелестом бумаги.