Пилоты крылатых империй

      I       Раннее утро в Венеции ― тихий призрачный сон у воды. Не слышно разговоров, не грохочут колёсами телеги, не кричат торговцы на площади Сан-Марко. Пуст мост Реалто. Туманное побережье Лидо ди Езоло кажется гладью мутного зеркала. Единственный звук, разносящийся над каналами, ― размеренный плеск волн. Солнце ещё только выглядывает из-за края света, ночные рыбаки не подняли в лодки свои мокрые сети. Улицы примолкшего, дремлющего каменного города ― пустые коридоры, где самый робкий шаг отчётливее выстрела.       Юная Джильола Амери стоптала за год свои единственные башмаки, но новые ей купят только к весне. Сейчас она медленно выходит из переулка к безмолвной густо-бирюзовой воде канала. На руке ― корзинка с цветами, и в безветренном воздухе остры их сладкие ароматы. Студеный февраль отступает, морщится, прячется в подворотнях и на чердаках, закрываясь дымчатым воротом старого плаща.       Цветы выращивает дядя Винченцо ― в застеклённом домике, куда провёл мудрёную систему отопления из труб, по которым бежит горячая вода. Когда-то малышка Джиль подсказала ему, как сделать, чтобы всё работало, но дядя этого не помнит, и дело племянницы ― только продавать выращенные нарциссы, розы, лилии. В семье Амери Джильола с матерью ― единственные женщины: дядя не женат, а все сёстры Джиль умирали, едва появляясь на свет, то от голода, то от болезней. У неё есть только брат Дино, который, как и отец, возит людей на гондолах. А дядя уверен, что цветы с большим удовольствиям купят у милой юной девушки… и он прав.       Венеция ― город безумных влюблённых, так он любит поговаривать. А в городе влюблённых самый ходовой товар ― уж конечно, цветы, особенно зимой, когда в каждом лепестке романтики видят волшебство, в то время как торговцы видят лишь звонкие монетки. Джиль тоже давно не замечает волшебства, слишком много роз, лилий, гвоздик, колокольчиков продала. Запах цветов впился в её смуглые ладони и в черные волосы, застыл на обветренных губах и запутался в кружеве старых платьев. Но кое-где она всё-таки находит колдовские отголоски ― в глазах тех, кто прижимает нежные растения к груди в желании сберечь, донести до тех, кому они куплены. Кому? Раньше, пока была помладше, Джиль часто гадала, провожая очередного покупателя взглядом: кого, кого же он так любит? Потом перестала.        «Signore, купите цветочков, купите, а то они замерзнут, погибнут!» Джиль заучила эти простые слова, Джиль намеренно картавит, произнося их, и редко кто-то может отказать ей ― звонкому голоску, сияющим беззащитным глазам, улыбке. Все это ― ее маленькая комедия или трагедия дель арте, пьеска, играемая почти каждый божий день. Цветы замерзнут. Цветы погибнут. Цветы, а не она.       За утро продано немало, можно возвращаться довольной. Но в груди тесно, и почему-то из головы не идут все, кого она осчастливила розами, лилиями, гвоздиками. Джиль представляет, как они встречает утро с любимыми, и тоска сжимает почти ещё детское сердце. Она-то встречает одно утро за другим, бродя по холодным улицам, голодная, со стоптанными ногами и без ободряющих слов… у неё нет даже друзей, не то что любимых.       Нужно ещё зайти на набережную ― проверить, всё ли в порядке с папиными гондолами. Семья Амери оставляют их среди множества других, и один из гондольеров всегда присматривает за лодками ночью, но всё же отец тревожится: кроме цветов, две гондолы ― единственное, на чём может заработать семья.       Их гильдия ― не самая богатая в Венеции, лодки почти у всех скромные, грубой резьбы, а то и вообще без украшений. Богатых господ возят редко, чаще просто переправляют местных или случайных зевак. Кто сядет в такое утлое суденышко, как у отца Джиль и десятков его приятелей? Во всём ряду лишь несколько гондол выделяются позолотой, росписью несмываемыми красками, причудливыми носовыми украшениями и даже фонариками. Кому-то повезло, кому-то нет, как всегда. Джиль идёт вдоль набережной и осторожно осматривает каждую лодку. Невольно она думает о маленькой тайне, которую прячет в подвальчике дома. Тайне, о которой нельзя знать ни дяде, ни отцу. Тайна страшнее, чем если бы у нее там, к примеру, жил беглый преступник или нагулянный где-то младенец.       Она улавливает движение в одной из лодок. Под наспех наброшенными пледами и подушками что-то шевелится, и, приблизившись, Джильола отчётливо видит чью-то голову и руку. В первый миг она со страхом замирает, но тут же идёт вперёд, грозно встряхивая корзинкой.       ― Эй, ты! А ну вылезай!       Она ждёт вора, приблудного мальчишку или пьяницу… но когда из-под пледа показывается девушка лет двадцати, Джильола буквально прирастает к месту.       У незнакомки блекло-рыжие волосы и настороженные зелёные глаза. Лицо вытянутое, черты заострённые, а подбородок грубоват, как у юноши. Взгляд не испуганный, но пытливый, неуютный. Глубоко вздохнув, Джиль требовательно спрашивает:       ― Ты кто? Что ты хочешь украсть?       Девушка слегка подаётся вперёд, ставит острые локти на борт, но не поднимается. Голос звучит немного низко:       ― Ничего. Я не воровка, я… прячусь.       Незнакомка говорит по-итальянски с сильным акцентом. С английским акцентом. Да и по виду англичанка, это ведь о них болтают, что все английские девушки ― дурнушки. Недоверчиво хмурясь, Джиль продолжает требовать:       ― Уходи отсюда. Это наши лодки.       ― Меня поймают… ― тихо, но упрямо возражает незнакомка. ― Мне нужно переждать. Я… мой жених меня преследует. Я сбежала из-под венца у себя в Англии. Пожалуйста, простолюдинка, помоги мне.       Удивлённая, Джиль чуть наклоняется:       ― Почему? Почему ты сбежала?       ― Потому что он старик. Запрёт меня в доме, а я…       Договорить она не успевает: вдалеке уже стук копыт. Кинув на Джиль последний умоляющий взгляд, незнакомка вновь исчезает среди вороха пледов и подушек. Джиль отворачивается, чтобы увидеть двух мчащихся по набережной всадников. Кони под ними рыжие, холёные. Сбруя дорогая, да и сами мужчины ― светлокожие и светловолосые ― одеты, как аристократы. Они останавливаются, и Джиль спешно, неуклюже делает реверанс, опасаясь хлыста, того, что в руке одного из них. Ближний всадник, помладше, склоняется к ней.       ― Здравствуй. Не видела ты здесь где-нибудь девушку? Рыжеватую британку, странно одетую?       Потом Джильола Амери поймёт: эта секунда была переломной в её судьбе. Скажи она «видела» ― и окончила бы жизнь, всё так же продавая цветы, но уже глубокой старухой. Но сейчас она просто робко улыбается и мотает головой:       ― Рано для таких девушек, какими вы можете интересоваться, добрый благородный господин. Купите цветов? Купите, а то они замерзнут, погибнут! ― И она жалобно встряхивает корзинкой.       У англичанина пристальный взгляд, пусть даже глаза чем-то похожи на вчерашний телячий студень. Но Джиль хорошо умеет врать, ей часто приходится делать это, чтобы сбежать в свой подвальчик, к своей тайне. И мужчина верит: вежливо улыбается, качая головой.       ― Боюсь, не время, малышка. У моего отца пропала невеста, мы ищем её.       ― Что ж, желаю вам удачи, ― живо откликается Джиль и подаёт ему жёлтую розу. ― Возьмите просто так, у меня сегодня хороший день. Согрейте ее…       Всадник со смешком принимает подарок и пришпоривает коня, второй следует за ним. Джиль ждет, пока они исчезают в переулке, потом поворачивает голову к спасённой девушке. Та выглядывает из-под пледа, настороженное выражение по-прежнему не исчезло из её глаз.       ― Я думала, ты выдашь меня, простолюдинка.       ― Назови меня этим словом ещё раз ― и я их догоню. Я Джиль. Как тебя зовут?       ― Мэри, ― отзывается девушка, вставая в полный рост. ― Прости, если я нагрубила. Поэтому мне и нельзя замуж, не умею быть вежливой.       Мэри неуклюже выбирается на низенькую набережную; Джиль подаёт ей руку. Ладонь слишком грубая на ощупь для девушки из богатой семьи. Подметив это про себя, Джиль внимательно и критично осматривает новую знакомую: долговязая, худая, одета в мужское платье, какое мог бы носить лакей или конюх. Англичанка в свою очередь рассматривает Амери, тоже довольно внимательно. Они поднимают друг на друга глаза одновременно, и Амери, преодолевая неожиданную неловкость, заговаривает первой:       ― Может быть… ты хочешь есть?              ***       В доме Амери скромно, ничего лишнего. Потолки низкие, стены закопченные. Мебель вот-вот развалится, а часы уже не тикают, только простуженно покашливают. Нет прислуги. Мэри подмечает всё это сразу, но новой знакомой и так явно неловко из-за убогости обстановки, и мисс Леджендфорд тактично молчит. Да и потом… это первое место, где она чувствует себя почти в безопасности, где перестала быть загнанным зверьком.       Странствие с туманных островов было долгим и отчаянным. Мэри украла платье конюха, украла деньги тетки, и, кажется, за всю жизнь не лгала так много, как за последние две недели. Она измучилась, устала. Её находили в Провансе, в Париже, в Вене… Венеция ― последняя надежда. Закончились деньги, осталась пара жалких монет, на которые можно раз поесть. Мэри уже решила: если и здесь её не потеряют, она просто сдастся. Но пока еще поборется.       С Джиль они едят хлеб и апельсины, находится даже капелька дешевого кисловатого вина. Странное сочетание, англичанка привыкла к намного более изысканной пище. Но после двух суток голода такая еда кажется лучшей из всего возможного. Потом она запомнит это на всю жизнь. Сейчас она просто чувствует себя снова почти живой. Сытой. Отогревшейся. Защищенной.       Джиль болтает оживлённо, расспрашивает о Британии. Здесь, дома, девушка перестала наконец напоминать волчонка, запуганного псами. Голосок у неё оказался мелодичный и нежный, наверное, она могла бы петь в опере. Но она продаёт цветы и присматривает за гондолами. А ещё…       ― А знаешь, Мэри, я… мечтаю, чтобы однажды наша старая гондола взлетела! И я заставлю ее, заставлю!       …А ещё Джильола прячет в подвале старую маленькую лодку, на которой давно никто не плавает. К этой лодке она пытается построить паровой двигатель и прикрепить баллоны для горячего воздуха. Конечно, девушка не знает таких имён, как Томас Севери, Дэни Папен, Николя-Жозеф Кюньо ― ни одного из известных изобретателей паровых машин. Знает она только Джованни Бранка, своего земляка и первого, кто вообще попытался сделать такой двигатель. Не известны ей и братья-авиаторы Монгольфье. Зато… все их изобретения хорошо знает Мэри. Ведь Мэри сама хочет стать воздухоплавателем. Создать летающий корабль. И жалеет, что оставила в Лондоне все чертежи, над которыми терпеливо и тайно корпела с четырнадцати лет.       Так здесь, на грязной кухоньке в Венеции, две едва знакомые девушки из двух разных стран понимают, что их свела судьба.              ***       Побеги и бунты, изобретательство и тайны в подвалах ― дела, недостойные настоящих Леди. Вот только Мэри никогда не считала себя леди в том смысле, в каком употребляют это слово мужчины. Если за ней гнались, она убегала, если её оскорбляли, она била. Может, поэтому и жених для неё нашёлся поздно? Или потому, что бедную сиротку воспитывал добрый, рассеянный и вспыльчивый дядюшка, а вовсе не жеманная лощеная тётушка ― образец скучной особы на все века?       Семейству Амери не хотелось принимать в семью чужачку. Но отец и Джиль настояли, и Мэри оставили. Ради этого она пошла на многое: отказалась от привычек богачки, научилась управляться с кухонной утварью, забыла об изысканной пище. Она привыкла ко всему. Чтобы не слишком выделяться среди венецианок, она даже красит волосы басмой и подводит брови углём. Её выдают только светлые глаза. Но, покупая цветы, многие не смотрят в глаза торговкам.       Дядя Винченцо и отец Джиль, Марко, не понимают Мэри. Речью, поведением, образом мыслей она напоминает им мужчину. Даже брат Джиль, Дино, воспринимает её как мальчишку, с которым можно посмеяться, в шутку подраться или отправиться в море, когда рыба идёт нереститься. Но большую часть времени Мэри проводит с Джиль, в её подвале. Точнее, теперь это их общий подвал, общая лодка и общая мечта… в которую никто больше не верит.       Денег на бумагу нет; девушки чертят схемы двигателя углём или мелом на полу. Изредка им удаётся отложить монетку-другую на нужные вещи ― рычаги, нагреватели, бурдюки, шестерни. Обе живут надеждой, что однажды придумываемый механизм оживёт не только на бумаге. Надежда ― уже немалое сокровище, если нет других.       Мисс Леджендфорд ищут всюду, ищут, как преступницу, но англичане просто не знают тех, в чей город пришли. В Венеции не выдают своих, даже если «свой» ― почти чужой. День, когда Дино радостно сообщает, что «графья» убрались к чёртовой матери, ― неслыханный праздник. Мэри улыбается, но на сердце тревога. Она чувствует себя виноватой и обязанной, пусть даже вдвоём с Джиль они продают намного больше цветов, чем Амери продавала одна. И всё же… всё же.       Иногда, когда Марко и Дино уходят на старой лодчонке рыбачить, Мэри потихоньку берёт одну из гондол. У Дино Мэри научилась с ней недурно управляться, и теперь это не составляет для неё труда. Мэри нравятся плеск воды и шелестящий звук, с которым тупой нос разрезает бирюзовую поверхность.       В такие дни Мэри исчезает, а вместо неё появляется Лучиано ― настоящий венецианец. Волосы его убраны под берет, кожа смуглая, даже слишком (Мэри до сих пор перебарщивает с растёртым кофе, затемняя ее). Лучиано знает в городе каждый уголок, будто вырос здесь и здесь же умрёт. Его выдают только глаза, по-прежнему выдают. Но ведь и гондольерам в глаза глядят лишь немногие. Большинство любуется видами.       Никто не раскрыл ещё обмана Мэри. В лодку скромного обходительного юноши с удовольствием садятся старые, богатые, скучающие дамы-путешественницы. Они не смотрят на потемневшую разбухшую древесину, выщербленные борта, на то, что подушки и пледы вовсе не из дорогого шёлка и шерсти. Они смотрят на Лучиано ― молчаливого и изредка улыбающегося. Им кажется, будто они снова молоды и красивы. Благодаря за этот сладкий морок, они оставляют юноше монеты. Много звонких монет.       В конце дня Лучиано исчезает, чтобы разгневанные согильдийцы, которым его предпочитают, не подкараулили в подворотне. Идя домой мимо возмущённых мужчин, Мэри ― снова Мэри ― звонко смеётся. Это весёлая игра. Очень весёлая.       …В тот день у Лучиано снова пассажир, и плата небывало щедрая. Шестьдесят дукатов, но и уговор соответствующий! До заката Лучиано в распоряжении незнакомца. Незнакомец хочет увидеть город. Может, размышляет Мэри, он только прибыл. Или уезжает навсегда.       Про незнакомца нечего сказать, кроме того, что он довольно красив. Пшеничного цвета всклоченные волосы и открытое лицо. Глаза голубые и смешливые, в уголке рта прячется улыбка. Он не кажется избалованным сынком богатея, хотя, наверное, им и является. А может, нет? Ведь он одет просто, сапоги пропыленные, нет слуг. Мэри иногда поглядывает на него, теряется в догадках и от этого злится. Лучиано же равнодушен; просто делает свою работу.       Незнакомец разлегся на подушках, не кутая ног в плед. Волосы треплет небрежный ветер; взгляд, недвижный, как у змеи, обращен к небу, лишь изредка перебегает на стены или опоры мостов, под которые ныряет лодка. И, кажется, незнакомцу совсем плевать, кто именно везёт его, но…       ― А ты красивая.       Это звучит под сенью очередного моста. Мэри вздрагивает, с трудом удерживается на ногах. Открывает рот, чтобы притвориться оскорблённой, недоумевающей… но молодой человек, улыбаясь, уже поднимает руку в упреждающем жесте.       ― А что ты врешь, когда тебя просят спеть? Настоящие гондольеры знают десятки прекрасных арий.       Мэри испугана, смущена. Но Мэри ― это Мэри, и нервы её крепки. Она чутко слышит все оттенки чужого голоса и решается рискнуть. В конце концов, её ни разу ещё не раскусили. Усмехнувшись, она признаётся:       ― Что я простужена и не в голосе. Или сразу притворяюсь немой.       Улыбка, та самая, что пряталась в углу рта, оживляет лицо. Молодой человек по-прежнему смотрит снизу вверх, и от этого взгляда Мэри чувствует то, что её очень сильно злит. Крепче сжимая весло, она хмуро поглядывает на своего пассажира:       ― Выдашь меня?       Улыбка гаснет. Незнакомец качает головой.       ― Я рыцарь.       ― Серьёзно? ― Она уводит гондолу к стене канала и там приостанавливает.       ― Серьёзно. Ты бойко говоришь по-местному, сколько ты уже тут?       Мэри упрямо спрашивает своё:       ― Как ты понял?       Он приподнимается на локте, но даже не пытается сесть, поза по-прежнему разнеженная и ленивая.       ― У меня просто есть глаза. Да и мужчина возьмётся за весло иначе. Но надо сказать… ― он уважительно приподнимает брови, ― неплохо прячешься. Так сколько ты здесь?       ― Два года, ― отзывается она покорно и понуро.       ― Из Англии?       ― Да.       ― Как тебя зовут?       ― Марией, по-местному. ― И, подумав, она лукаво интересуется: ― А что расскажешь о себе ты?       На этот раз усмешка незнакомца слегка колкая.       ― Плывём дальше. Моя история не скучнее твоей, о английская Мария.       И они плывут. Мост за мостом, канал за каналом…       …Его имя ― Арчибальд Кентервиль, он американец. Да, именно так он и представился, хотя для Мэри Америка почти такая же ненастоящая, как любая волшебная страна. Америка далеко, в Америке чего только нет: реки золота, красные и черные люди с острыми ножами, самые быстрые на свете кони и толпы разбойников всех мастей. Как, зачем можно было оттуда убежать? Но Кентервиль думает иначе.       У его отца ― плантации и рабы. Ни то, ни другое младшего из трех сыновей не прельстило. Войны отгремели, юная Америка наслаждалась обретённой независимостью, а строгие пуританские порядки скрежетали на молодых острых зубах. Арчибальд Кентервиль сбежал из дома, прихватив приличную сумму, и сел на корабль. Ему опротивела свобода, за которую он сражался бок о бок с отцом и братьями. Свобода высоких воротников и вечных молитв. Ему всегда казалось, Старый Свет иной. И вот, он путешествует уже полгода, нигде не задерживаясь подолгу. Венеция ― очередная остановка, всего-то. Деньги почти закончились, и последние дукаты он решил промотать красиво.       Для Мэри удивительнейшее в нем ― отсутствие цели. Желания юности ― угасших семнадцати лет, ― высушила война, победная, но слишком кровавая, чтобы чего-то жаждать после неё. Кентервиль не хочет семьи и денег, стабильности и блеска. Единственное, чего он до недавнего времени хотел, ― мчаться. Города и чужие истории, голоса и выпивка ― вот что заставляет его чувствовать себя живым.       Он чертовски боится остановиться, думает Мэри. Может, так и есть.              ***       Вернувшаяся Мэри неразговорчива и задумчива; Джиль сразу замечает это. Подруга ест без аппетита, отвечает рассеянно, а вечером делает ошибку в очередном расчёте вместимости воздушного баллона. Джиль, потеряв терпение, дергает её за руку и требует всё рассказать. Она не особо надеется на согласие, но Мэри неожиданно сдаётся. Слишком быстро.       Арчибальд Кентервиль не нравится Джиль с первых слов. Она ещё его не знает, а кулаки сжимаются, непонятно почему. Её злит в незнакомце всё ― и то, что он американец, и что сразу разгадал обман Мэри, и что, как оказалось, знает механику. Сам не изобретатель, зато разбирается во всех новейших паровых машинах, двигателях, системах. Вживую видел первый полёт Бланшара. Конечно, Мэри ему не проболталась об их с Джиль мечте, она, скорее всего, вообще больше никогда не увидит Кентервиля в огромном городе, но всё же… Почему-то Джиль обидно. И она хмуро наступает башмаком на свежий чертёж, говоря:       ― Я что-то сегодня не в настроении больше думать, Мэри. Пойдём лучше спать.              ***       Арчибальд Кентервиль вовсе не собирается, мелькнув, исчезнуть. Джиль снова слышит о нём от Мэри спустя неделю, а потом и видит его ― разгружающим в порту корабли. Не лучшее и не особо благодарное занятие, зато есть где жить и что есть. Это временно, говорит он и улыбается. Часто улыбается, вечно!       Он пытается поцеловать при встрече руку Джиль, но та не даётся, ограничивается прохладным пожатием. Амери не может не признать, что Кентервиль красив, а, поговорив с ним, ― что ещё и не глуп. Кажется, она нравится ему ― вечером он зовёт обеих в тратторию. Джиль хочет отказаться, но Мэри соглашается за двоих. А там, в гомонящем подвальчике, за вином и маринарой, Мэри проговаривается о тайне. О том, что два дня назад они купили кое-что из нужного для двигателя. Что уже завтра закончат собирать его и затем попытаются поднять лодку в воздух.       Джиль в бешенстве, но двое этого не замечают. Мэри смеётся, Арчибальд живо расспрашивает подробности. Наконец происходит то, чего Амери совсем не хочет, ― он предлагает помощь. Мэри снова даёт согласие за двоих. По дороге домой подруги впервые почти ссорятся.       ― Что ты будешь делать, если он украдёт планы? ― Джиль трудно совладать с предательски дрожащим голосом. ― Ты его совсем не знаешь!       ― Он мужчина. И не идиот. Пойми, нам не справиться. Ты потащишь эту лодку на себе, когда мы будем её испытывать по-настоящему?       Джиль кусает губы. Мэри улыбается, беря её за руку.       ― Он славный. И нам же будет лучше, если он отыщет в чертеже ошибки.       ― И наставит своих, ― бурчит Джиль, но уже менее сердито.       ― Ты что, ревнуешь, ангел мой?       Джиль хмуро вырывает у неё руку.       ― Глупая.       ― Трусишка.       Мэри улыбается. Джиль ускоряет шаг. С этого дня многое меняется.       ***       Арчибальд Кентервиль и правда незаменим в команде. Он знаком с устройством аэростатов Монгольфье и Шарля; видит в них даже ошибки, которых не видят создатели, опьянённые успехом. Арчибальд логик, не романтик. Он понимает: неуправляемая конструкция с незащищенным шаром над ней ― бесполезная игрушка и лёгкая мишень на войне. Отойдя от традиционных моделей, шар нужно закрыть, спрятать в корпусе. Заменить двойными сбалансированными баллонами. Лодка должна выглядеть обычной. Потом, через несколько лет, Джиль и Мэри вспомнят, как он настаивал на этом… и поймут, почему.       А сейчас его расчеты почти всегда верны. Он безошибочно чувствует, какие детали будущего механизма не сыграют на руку, какие могут быть даже опасны, а какие жизненно необходимы. Как распределить нагревательные элементы. И как уравновесить корпус.       У Кентервиля одна беда: ему совершенно не хватает фантазии. А ведь она необходима с тем минимумом денег, что есть у трёх нерадивых воздухоплавателей. Зато фантазии достаточно у Джиль и Мэри… и вот, первая модель двигателя ― простенькая, с маленькой топкой и хлипкой трубой теплоподачи, ― готова и встроена. Гондола поднимается в воздух на тридцать пять дюймов… потом носовой баллон, состоящий из двух слоёв холста, лопается от натуги. Грохот на весь дом. Мэри, не удержав равновесия, падает прямо на руки к Арчибальду. Она слегка оглушена взрывом, защитные очки съехали на нос, она прекрасна… И они оба смеются. Смеётся и Джиль, стоящая в стороне. Пока они торжествуют общую победу.       Джиль и рада бы обвинить Арчибальда хоть в чём-нибудь, но винить не в чем. Он тратит на мечту не меньше сил, чем они с Мэри, отдает все заработанные деньги, и двигатели всё лучше, баллоны лопаются всё реже. В подвале стало тесно, лодка перебралась в глухой внутренний дворик, над которым они и летают ― каждый по разу, но в основном, Мэри.       В Париже ещё только научились безопасно спускаться с высоты, на которую соизволит подняться своенравный шар… а высоту их лодки уже можно контролировать с помощью заслонки, то ослабляющей, то усиливающей приток горячего газа. Осталось самое важное ― доработать винт, необходимый для управления. Мэри торжествует. И даже отец Джиль, увидев однажды полёт, забывает о своём гневе. А ведь он очень разозлился, узнав, что его дочь спуталась с каким-то проходимцем.       Арчибальд Кентервиль больше не разгружает корабли в порту; ни Мэри, ни Джиль точно не знают, чем именно он теперь занимается. То говорит, что веселит народ фокусами, то ― что помогает издателю какой-то газетки, то ― что сопровождает в прогулках по городу богатых синьор и синьорин. Джиль видит: последнее приводит в ярость Мэри, ставшую почему-то особенно вспыльчивой. Но что она может сказать? В глубине души Джиль надеется, что Кентервиль влюбится в одну из богатых дур… и исчезнет.              ***       Месяцы идут. Месяцы-каналы сливаются в год-море и несутся дальше.       …Они много времени проводят вместе, когда Джиль уходит продавать цветы или помогать матери. Мэри любит часы в уединенном подвале или дворике. Кентервиль не слишком разговорчив, но если что-то рассказывает, его невозможно не слушать. Арчи подмечает острым глазом самое забавное и трогательное, чем встречают его города и люди. Арчи ничего не забывает, как слон в присказке. Наверно, он смог бы стать писателем, если бы умел сидеть на месте. Арчи… как ему идет короткое «Арчи».       Мэри стыдно, но она радуется, когда убегает по делам малышка Блэки ― так она иногда, про себя, зовет черноволосую темноглазую Джиль. Джиль как младшая сестренка ― глупо ревнует. Конечно, Мэри это не раздражает. Она догадывается: подруга, полжизни окруженная не слишком приятными мужчинами-домочадцами, боится, все еще боится незнакомца, нагло ворвавшегося в ее мирок, в их с Мэри мирок. Но Блэки ведь поймёт и примет, все поймет и примет, если… если она, Мэри, кое-что поймёт и примет сама.       Однажды, когда Амери снова нет, Арчибальд Кентервиль вдруг ловко запрыгивает в гондолу и требовательно протягивает к Мэри руку:       ― Давай!       Подняться вдвоём? Они ни разу этого не делали! Она отказывается, но он продолжает стоять, а винт гудит за его спиной. Огонь в топке уже разгорается. Мэри кусает губу, поглядывая на протянутую ладонь с вызывающе чёткой линией под безымянным пальцем.       ― Чего ты боишься? Она не узнает!       И Мэри шагает вперёд. Один разочек, думает она. Всего один.       Это недолгий полёт, они даже не поднимаются слишком высоко, опасаясь быть увиденными. Все-таки летающая лодка ― ещё удивительно, непривычно. А чужие ладони на поясе Мэри ― почему-то вовсе нет…       ― Я не думал, что однажды не побоюсь остановиться, Мэри. Но сейчас не боюсь.       Он говорит тихо, а она не поворачивает головы, только пальцы крепко, до боли, впиваются в рулевое колесо.       ― Спасибо, Мэри.       Снова она не отвечает. Ладони все еще обнимают, держат. Ветер треплет волосы, но это пока ненастоящий ветер. Почему-то ей кажется ненастоящим всё. И, едва опустившись, Мэри отходит.       ― Блэки должна знать. Всё знать.       Мэри оборачивается вовремя, чтобы поймать жестокую усмешку, знакомую и новую одновременно. Но в глазах этой злой остроты нет. Неожиданно Кентервиль подносит два пальца к своему лётному шлему из дешевой кожи, касаясь правого окуляра их кончиками.       ― Решать тебе. Все решать тебе. Ты капитан. Не я.       ― Мы…       ― Кто знает.              ***       Он уходит. И начинает пропадать чаще. Мэри пару раз поднимается в воздух в паре с Джиль ― к неистовому восторгу последней. Кентервиль, если и появляется, почти не летает или летает один. Из карманов у него выпадают то надушенные платки с незнакомыми вензелями, то шелковые перчатки. Иногда ― даже записки с аккуратным почерком, издевательски развёрнутые так, чтобы Мэри успевала прочесть пару строк, прежде чем он с притворной поспешностью спрячет послание.       Джиль, кажется, посмеивается над всеми этими глупостями. Мэри кусает губы.       Всё разрешается случайно. Мэри, точнее, Лучиано ведёт гондолу по какому-то каналу. Одна за другой ― арки резных мостов, всюду ― витражи старых окон и прохладное безмолвие в воздухе. Старая синьора-француженка дремлет; Лучиано скользит безразличным взором по узенькой мостовой.       Вскоре он замечает два силуэта, мужской и женский. Девушка, хихикающая и жмущаяся к спутнику, как бесстыжая шлюха, ― шлюха и есть, но в дорогом пышном платье. Мужчина скромно одет и вызывающе красив. Он не выказывает попыток остановить ту, чьи узкие ладони скользят по его груди, позволяет опуститься и ниже ― давай, девочка, тебе можно всё, но только там, в полутемноте переулка, где нет твоего отца, и…       Мэри выпрыгивает из лодки, едва подведя её к берегу. Камни мостовой под ногами, кажется, стали особенно неровными; Мэри шатается как пьяная и сыплет бранью, как трактирщик самого вшивого заведения. Но бьёт она по-женски ― отвешивает Кентервилю пощёчину, секунду или две смотрит в расширенные глаза и, не взглянув на испуганную спутницу, ― девушку-торт, девушку-папа-ничего-не-узнает, ― отворачивается, чтобы услышать за спиной её голос:       ― Этот мальчишка… он…       Она ждёт, что скажет Арчи. Но Кентервиль не отвечает.       Он делает три или четыре шага, и этого хватает, чтобы догнать Мэри. Мгновение ― он целует её, резко притягивая к себе. Берет падет с головы, позволяя рассыпаться волне волос… но ни синьоры в лодке, ни синьорины в темноте переулка для них обоих уже нет.       …Мэри уговаривает Джиль поговорить с отцом, чтобы Арчи жил с ними. Она находит правильную ложь: Арчи иногда приходится ночевать на улице, если у него нет денег. Он их компаньон. Ему надо помочь. Ложь повисает в воздухе, как плохо закреплённый шар с нагретым воздухом, но Блэки верит. Блэки ведь любит свою Мэри, любит так беззаветно и нежно, как любила бы всех сестер, будь они живы. Бедная, бедная Джиль…       Проходит ещё несколько дней ― и всё снова переворачивается с ног на голову.              ***       12 августа 1791 года ― день, когда приходит письмо о смерти Огастуса Кентервиля. Отец Арчибальда умер быстро ― за обедом, и, наверно, как и многие излишне тучные старики, от обильности еды и крепости виски. Но завещание у почтенного джентльмена было заготовлено, ещё во время войны. Арчи в одночасье оказывается обладателем трети всего состояния Кентервилей. Покойный родитель не забыл и не проклял своего беглеца.       Надо сказать, отец хорошо знал непостоянную и изобретательную натуру младшего сына и не отписал ему ни скота, ни земель, ни рабов ― ничего, что требовало бы постоянного ухода и внимания. Только деньги, но немалые, и долю ценных бумаг. Мэри со страхом ждёт, что именно теперь ветер, неугомонный ветер, опять сорвёт Кентервиля с места. Но ветер ещё в пути.       Арчи не просто не исчезает; Арчи отдаёт большую часть денег, прося об одном ― не спрашивать причин. Семья Блэки давно разрослась: дядя нашёл молодую жену, ждущую второго ребенка, да и у Дино скоро венчание. Амери наконец перебираются в новый, большой и уютный, дом, все вместе. Арчи уже свой каждому, даже дядиным приятелям. Только Джиль по-прежнему настороженно к нему относится, и Мэри это огорчает. Мэри молчит. Они с Арчи вместе уже три месяца.       …В одном Мэри оказалась права: с деньгами к Кентервилю вернулась быстрота мысли и жадность до новых дорог. Он не сидит на месте, и вскоре они с Мэри и Джиль уже показывают на широкой крыше Дворца Дожей свою лодку. О полётах здесь слышали все, но никто не видел, с какой грацией узкий нос гондолы рассекает воздух. В Париже такого ещё не было.       Конечно, мощности винта недостаточно, чтобы преодолевать сильный ветер. Но того, что видит умный и скрытный Лодовико Манин, сто двадцатый дож Сиятельной Республики, ему хватает, чтобы восхищенно поклониться двум смущённым девушкам и молодому мужчине. Поклониться и прошептать:       ― Пожалуй… мы скоро станем крепко дружить.       Супружество дожа и la Serenissima уже не так легко, как в прошлые благостные века. Поднимает змеиную голову революционная Франция, скалит крупные, хоть и затупившиеся клыки старая австрийская монархия. Маленькой Республике, жемчужине морей и золотой сокровищнице Старого Света, уже нелегко стоять на страже своей свободы; с каждым годом будет только тяжелее, если… если у неё не появится что-нибудь, чего нет ни у кого более. Нет и едва ли будет в ближайшее время.        ― Да… мы очень крепко подружимся.       Лодовико Манин старше и проницательнее двух девушек. И он видит в глазах светловолосого вихрастого американца то, чего пока не видят они.       …Больше воздухоплаватели не думают о препятствиях на пути. Дож властной, унизанной перстнями рукой убирает любое, а в обмен просит малость: придумывать. Как можно лучше, как можно совершеннее, как можно изящнее и смелее. Придумывать нагло и бесцеремонно. Наслаждаться. Жить. Лететь. Больше никто не смотрит на девушек с насмешкой, больше никто не видит в Арчибальде Кентервиле чужака. У них своя большая верфь и люди, их дом всё лучше и всё благоустроеннее. Марко, Винченцо и Дино горды: один ― дочерью, другой ― племянницей, третий ― сестрой.       …Никто в этой большой странной Семье не пытается покинуть пределы города. Города, ставшего вдруг таким дружественным, заблестевшего золотом, уважением и завистью прежних соседей. Только поэтому никто из Амери не знает: их портреты теперь хранятся на каждой почтовой станции на выездах из Республики, хранятся и у жандармов. Чтобы не дай Бог новые фавориты дожа не увезли «крылатые» секреты за пределы родного дома.       Впрочем, они так об этом и не узнают.              ***       У Джильолы Амери теперь очень счастливая жизнь. Или почти счастливая ― так ей кажется. Она давно не продаёт цветы и не завтракает хлебом с апельсинами. У неё уютная постель, расторопная служанка и любимые платья, сшитых на манер венских, лондонских и парижских ― под настроение. Но им она обычно предпочитает одежду совсем другую.       Юбка-ледж не похожа на наряд достойной девушки, не похожа даже на наряд шлюхи. Под широкими боковыми разрезами не видно соблазнительных ножек и чулок. Удлиненные кюлоты, позаимствованные у мужчин, прекрасно подходят, чтобы провести день и ночь на верфи, перебирая механизмы или карабкаясь по мачтам. Но сверху всё равно юбка, пусть без каркаса. А значит, о том, что ты женщина, никто не забудет.       Когда Мэри и Джиль идут по улице, синьоры и синьорины косятся на них. Те, что старше, ― в большинстве своём осуждающе; юные ― с любопытством. Мэри и Джиль теперь знамениты, о них пишут в газетах, и всем очень жаль, что Винченцо и Марко, разбогатев, так и не начали устраивать приёмов. Семья воздухоплавателей сторонится света и остаётся загадкой для праздных господ. Двери особняка с яркими витражными стёклышками заперты, слуги молчаливы.       Но с собственными тайнами семье не совладать.       Когда отец в который раз заводит разговор о замужестве, Джиль на миг пугливо замирает, а потом фальшиво смеётся:       ― Пока мы не оснастим правильным двигателем хотя бы один большой фрегат, я принадлежу лишь дожу.       Обычно отец довольствуется этой полушуткой, только вздыхает. Но сегодня ― упрямится, хмурится, исподлобья глядя на дочь.       ― Это не разговор для двадцати одного года, милая. И не разговор для девушки, проводящей столь много времени с неженатым мужчиной и… особой весьма скандальной, тоже незамужней!       Джиль хмурится, сердце подпрыгивает к горлу. Арчи и Мэри? Она, Арчи и Мэри? Неужели и об этом шепчутся за спиной? Как же грязен свет…       ― Чушь!       Вот бы рассказать Мэри, вот ведь она посмеётся…       Но Мэри не смеётся. И морщинка между её бровей такая же, как у отца:       ― Знаешь, мой ангел, а ведь он прав. Тебе не нужно оставаться одной. Если тебе встретится хороший человек…       ― Я и не одна!       Она перебивает резко и видит смятение на лице подруги. Уже тогда мелькает мысль ― Мэри что-то скрывает. Но Джиль отгоняет её. Только упрямо повторяет:       ― Я ― не одна. Не одна! Да и потом, почему ты сама тогда не выходишь замуж? Ты по нашим меркам вообще уже безнадежно стара.       Мэри улыбается с грустью, сдается и перестает хмуриться.       ― Не знаю… мне ведь тоже нужен свой человек. А у меня пока только ты и…       ― Арчи?..       ― И Арчи.       …Проходит совсем немного времени ― и первый большой фрегат взмывает в воздух. Стройные мачты, трепетные паруса, точёная носовая фигура с фонарём. Такая безделица ― корабль. Но безделица эта ― призрак возрождающейся Венеции. Венеции, которая уже никогда никому не покорится. Этого больше нельзя скрыть. За первым фрегатом, фрегатом «Вероника Франко», строятся другие. Десятки. А там недалеко и до сотен.               II       Испокон веков известно: когда у тебя что-то есть, много кто хочет стать твоим другом. У маленькой Венецианской республики тоже быстро появляются новые друзья. Примерно одновременно с врагами.       Австрия не спит. Но её надежда подчинить гордого дожа однажды оборачивается для неё крахом. Случайный скандал: якобы венецианцы ограбили австрийские корабли на выходе из лагуны. Маленькая интервенция, обречённая на успех, ― вот и весь нехитрый, но вполне надёжный политический план императора Франца. С таких планов нередко начинаются победные кампании. В простоте ― сила.       Беда в одном: император Франц на тот момент ещё не понимает, что у Венеции теперь не только морской флот. Австрийцы разбиты с воздуха и вынуждены отступить; многие солдаты даже не верят в то, что видят, ― белые паруса в небе. В огромные носовые фигуры морских нимф, несущих гибель. Быструю. Неотвратимую.       Австрийцы упрямы: возвращаются снова, на этот раз с французами. Их ведёт сам Бонапарт, за которым тянется шлейф самых скверных слухов. Наполеон ― палач европейских королей; Наполеон никогда не проигрывает. Корсиканец чертовски хитёр, и этого не отнять. Венеция с её речными дорогами и выходами в море очень нужна ему. Но даже он не может стрелять из пушки по птицам, если птиц слишком много и они слишком ловки.       Он проигрывает и уходит. Многие догадываются: он не сдастся просто так. Теперь его мечта ― поймать птицу. Поймать и приручить. Но не каждая птица захочет быть прирученной.              ***       …Сегодня два его вернейших шпиона, засланных в la Serenissima выкрасть чертежи хитрого механизма, повешены прилюдно, прямо на площади Сан-Марко. Повешены не как благороднейшие аристократы, коими вне сомнений являются, а как самые обыкновенные воры. Джильола Амери помнит эту казнь и помнит тошноту, которую испытала, когда дёргались на верёвках тела. Арчи и Мэри тоже были в толпе. Он ― бледен и напряжён. Она ― равнодушна.       Дурным знаком показалась эта казнь. Ведь площадь Сан-Марко ― давно уже не для гибели. Для торга, для смеха, для веселья с музыкой, ― только не для виселиц и костров. Всё это кануло в прошлое, далеко-далеко... Но дож считает, что иногда нужно менять привычный уклад просто ради того, чтобы быть услышанным. Может, он прав?       …Ночью дождливо; Джиль не может уснуть. Большая богатая комната кажется холодной и неуютной. Что-то не так, что-то обратило перину в трясину, а шёлковую рубашку ― в гнилую липкую тряпку. Джиль мечется, возится, потом садится и глядит в окно. Дом в заливе, море видно далеко вперёд, видны золочёные капельки маяков. Венеция может спокойно спать, её покой никто не тревожит. Французские солдаты и корсиканец далеко, очень далеко. Едва ли они скоро вернутся после того, что сделал дож с теми двоими. Джиль знает: они провисят там ещё очень и очень долго ― прохладная погода не даст смраду тел распространиться слишком быстро. На площади часовой. Никто не подойдёт к мёртвым чужакам. А усиливающийся дождь хлещет их по лицам.       Джиль, окончательно измучившись, спрыгивает с постели и выскакивает в коридор. Комната Мэри близко, дверь, наверное, не заперта, Мэри никогда не запирается. Джиль не знает, что именно хочет ей сказать. Но пугливая девочка, всё ещё живущая внутри, попросит об одном ― помолиться и поспать в одной комнате. Как раньше, когда комната была общая.       Босым ногам холодно от деревянного пола, а темные тени пугают. Жмурясь, Джиль ускоряет шаг, но…       ― Что не спишь?       Она вздрагивает и замирает, вглядываясь в идущего навстречу. Арчибальд Кентервиль одет легко ― рубашка и штаны, ноги тоже босые. Волосы всклочены, и в темноте кажется, что припухли губы… Что он тут делает, его спальня этажом ниже… но сосредоточиться на этом Джиль не успевает, слишком ищет ответ на вопрос. Удар грома, вспышка молнии ― она шарахается к стене.       ― Мне страшно!       ― Боишься грозы? ― Он подходит ближе. Светлые глаза выжигают румянец у Джиль на скулах, она прижимает к щекам ладони и качает головой:       ― Те люди… французы…. Там… петли… Так нельзя.       Амери не знает, что хочет сказать своим бессвязным лепетанием. Но Арчи неожиданно понимает, кивает, наклоняя голову:       ― Нельзя. Одевайся. Это Мэри у нас не любит французов…       И Джиль, почти послушная папина дочка, даже не знает, когда успела согласиться. В себя она приходит, только когда они с Кентервилем тихо шагают вдоль канала. Дождь усиливается, вода бурлит. Американец спокоен, и они почти не говорят, но оба знают, куда лежит их путь. Вскоре они берут старую гондолу. И оставляют её недалеко от площади.       Кентервиль идёт тихо, плащ скрывает его лицо и фигуру. Джиль держится поодаль, как он и сказал. На Сан-Марко особенно промозгло. Кроме шума дождя, слышен лишь один звук, скрип виселиц. Американец видит караульного и делает знак, Джиль замирает в тени. Кентервиль говорит недолго, почти сразу ― бьёт. Караульный лишь оглушён, Арчи не даёт ему даже удариться о камни ― бережно и обходительно опускает обмякшее тело на мостовую. И манит Джиль за собой.       Вскоре верёвки обрезаны, виселица пуста. Пуста и площадь. Часовой очнётся скоро, его приведёт в чувство прохладная вода, но он вспомнит только какого-то долговязого незнакомца в капюшоне.       …Джиль знает, на что пошла, и ей некогда содрогаться от отвращения. Они с Арчи уже в лодке; голова одного из мертвецов ― у неё на коленях. Иначе никак, гондола невелика. Он совсем молодой, подмечает Амери. Волосы слиплись, на шее борозда, к которой лучше не присматриваться. Джиль старается не думать и о пустом взгляде, и о приоткрытом рте, и об отёкшем лице. Не дышать глубоко. И не жалеть.       Джиль жмурится, давит слёзы. Тот, чей некогда красивый мундир кажется сейчас мокрой тряпкой, был когда-то живым и, наверное, храбрым, раз решился явиться в город, где шпионы обречены: слишком много у города секретов.       Второй мертвец старше. Чёрные волосы, усы, твёрдые черты лица. Наверняка осталась жена или любовница ― такие не бывают одни. Перстень на опухшем безымянном пальце ― с зелёным камнем. Странно, что не сняли…       ― Почему ты делаешь это?       Голос Джиль дрожит. Кентервиль, легко управляющийся с лодкой, оборачивается. Взгляд долгий, задумчивый.       ― Не ради тебя, поверь.       Она ждала ответ проще: «Я ― рыцарь». Но эта фраза только для Мэри. Арчи отворачивается, а она по-прежнему смотрит на его спину.       Гондола добирается до Сан-Микеле уже вскоре. Остров-кладбище, мрачный и немой, где из зданий только склепы и церковка с пристройкой. Необыкновенное место ― этот остров. Когда Джиль была маленькая, Дино звал его Островом Мертвецов, чтобы её пугать. Сейчас, когда брат и сестра выросли, оба зовут его Островом Мира. Сегодня Джиль окончательно понимает, что права. Только здесь два мёртвых чужака на враждебной земле смогут найти покой всего за несколько монет сторожу, который всё щурится, но не различает в темноте лиц тех, кто стучит в его дверь.       Джиль хочет за всем проследить, но Кентервиль быстро ведёт её назад к пристани.       ― А как же служба, молитва…       ― Помолишься за них дома, скоро рассвет.       И она подчиняется, впервые ― прислушивается. Почти всю дорогу до дома они молчат. Арчибальд сосредоточен, лицо мрачнее тучи. Джиль поглядывает на него, грея руки в рукавах. Ей снова хочется спросить, почему он сделал это, но что-то мешает. Может, так и не выветрившийся до конца из древесины запах смерти?       Они бросают лодку, топят её. Отцу она давно не нужна, в ряду согильдийцев стояла просто так. Джиль смотрит, как уходит на дно то, из-за чего они с Мэри встретились. Потом думает, что не будь этой лодки ― Мэри спряталась бы в другой. А значит, поделом, пусть. А ещё… Джиль вдруг хочется вырваться из Венеции. Именно тут, под проливным дождём на берегу канала, она впервые чувствует это.       Уже в прохладном пустом коридоре спящего особняка Джиль понимает, что перестаралась сегодня. Слишком долго и слишком старательно играла роль кого-то сильного.       ― Арчи…       Она хочет сказать спасибо, но не успевает, просто падает в обморок. И не чувствует, как её аккуратно берут на руки и несут назад в комнату, как укрывают одеялом. Когда она просыпается через несколько часов, всё кажется сном. Только… уснула она почему-то одетой. А от рук пахнет смертью.       Город лихорадит: повешенные пропали, и никто ничего не видел. По улицам рыщут солдаты, но они не найдут даже безымянных могил, и Джиль это знает. Тем не менее за завтраком она почти не ест, то и дело посматривает на Кентервиля. Стол большой, общий; Арчи с Мэри сидят на другом конце. Американец что-то шепчет, склоняясь. Мэри слушает, хмурясь; её явно раздражают его смех, оживлённость, аппетит. Арчи первым поднимается и уходит к себе. Джиль провожает его взглядом. Ей кажется… нет. Ей просто кажется.       Она всё ещё сидит перед полной тарелкой, когда Мэри опускается рядом, бледная и по-прежнему хмурая.       ― Это было глупо. А если бы вас поймали?       Джиль поджимает губы, молчит. Она мучительно краснеет, как не краснела уже много лет, и не смеет поднять взгляда.       ― И вы не взяли меня.       В словах слышится странная нотка. Нет, не обида, не просто обида. Что-то большее, оставляющее неприятный комок в горле. С трудом справляясь с голосом и стараясь не думать о том, как ночью её несли на руках, Джиль находит объяснение:       ― Хоронить врагов? Мне показалось, для тебя это неважно.       Её руку цепко сжимают напряжённые пальцы. Мэри вся дрожит, но в голосе её звучит металл:       ― А какого дьявола это важно тебе и ему?       Только теперь Джиль поднимает глаза. Её голос тоже твёрд и спокоен:       ― Я ничего не знаю об Арчи, но за себя скажу. Это мой город. И в нём не будет висельников, пока я здесь.       Мэри поднимается и уходит прочь.              ***       Нет, конечно же, она не ревнует. Она знает, как Блэки относится к Арчи и как Арчи относится к Блэки. Нечего и думать, к тому же… ночью Арчи ходил к ней. Просто ей непонятно, что потом заставило его послушать маленькую наивную венецианку и пойти на площадь Сан-Марко. К висельникам. Поэтому она злится по пути наверх. Злится от осознания: она не понимает, почему Кентервиль поступает так или иначе. Не видит, какую пьесу играет этот чёртов…       …Он зажимает её у стены меж двумя картинами. Ладони собственнически касаются бедер, скользят к пояснице, крепко сжимают запястья, и она снова забывает, как дышать.       ― Американец… ― всё же шипит сквозь зубы, глядя в светлые глаза. ― Как же я иногда тебя…       Он широко улыбается и целует её, не прервавшись, даже когда она кусает его нижнюю губу. Щетина колет подбородок, и, наконец отстранившись, Мэри высвобождается и упирается ладонями в широкие плечи.       ― Я злюсь. Я очень злюсь на тебя. Как ты мог? А если бы…       ― Просто ревнуешь? ― уголки губ опять приподнимаются в улыбке.       Она сердится вовсе не поэтому, по крайней мере, так убеждает себя. Арчи плевать на Джиль, Арчи ― только её, и сейчас Арчи с ней. Мэри мотает головой, тихо прося:       ― Не делай так больше. Просто не делай. Мы чужие в этом городе, и он может уничтожить нас очень просто.       ― И что же он будет без нас делать?       Арчи смеётся, она тоже. Некоторое время Кентервиль молчит, а потом произносит две фразы: «Выходи за меня» и «Давай сбежим отсюда к чёртовой матери».        На обе она отвечает согласием. Потому что не помнит себя в тот момент.       А в тот же день лакей сиятельного дожа с почтительным поклоном вручает воздухоплавателем письмо.              ***       Осознание приходит запоздало: «Нет. Только не туда».       Англия холодная, и Мэри совсем от неё отвыкла. Ей страшно признаться, но она совсем не хочет ехать, и даже приглашение из самого королевского дома не убедило её. Но малышка Блэки никогда не выезжала из Республики, для неё Англия ― дождливая сказка, на которую она очень хочет посмотреть. А для Арчи… для Арчи выбраться из Венеции хоть куда-нибудь ― глоток свободы. Мэри верит, что если он получит этот глоток, то не уйдёт. Сейчас. Она не понимает, что это совсем не тот побег, которого Кентервиль так желал.        Ведь он не говорит об этом.       Для венецианского дожа, заключившего несколько весьма выгодных соглашений, Англия ― новый друг, которому стоит пойти на уступки. И поэтому вежливое витиеватое письмо, подписанное самим Королем, пораженным тем, что двое из «таинственных воздухоплавателей Венеции» ― девушки, не сожжено и не спрятано в нижний ящик секретера, как прочая нежелательная корреспонденция. Послание заботливо передано в руки Арчибальда Кентервиля со словами:       ― Все-таки это родина мисс Леджендфорд. Я отпущу вас, но при условии, что вы не откажетесь от сопровождения моих людей. Если вспомнить то, что вы говорили о статусе мисс Леджендфорд в семье, это было бы разумно.       Американец хмурится; он не рад, но и не спорит. Все его вопросы сухие и по делу:       ― Сколько вы даёте нам?       ― Полгода. Может, год. Этого хватит, чтобы вы… ― дож делает мягкую паузу, ― поделились тайной. В рамках вашего благоразумия. Ведь вы благоразумны.       Арчибальд Кентервиль передаёт слова девушкам. Джиль, оживившись, начинает собирать чертежи. Она суетится, то и дело спотыкаясь и что-то тараторя так быстро, что ее не понять. А Мэри и не слушает, Мэри кипит гневом:       ― Дож продаёт нас англичанам! Как дорогой скот! Хотелось бы знать, что король ему за это дал!       …Или даст. Спонтанная мысль туманит душу смутной тревогой. Но Мэри прогоняет её, незаметно для отвернувшейся Блэки позволяя Арчи поцеловать её в губы.       Они всё ещё скрываются… позже Мэри пожалеет об этом. И поймёт, что все предчувствия по поводу планов сиятельного дожа оказались лепетом в сравнении с правдой.              ***       Толпа хочет посмотреть на фрегат, ведь это первый летающий корабль в Англии. Настоящий. Гвардейцы и раннеры образуют подобие сдерживающего кольца, но это едва помогает: слишком близка точёная носовая фигура. «Вероника Франко» похожа на ожившую сказку, а красивый мужчина у штурвала ― на лучшего из принцев. А может быть, на короля.       И пусть рядом с ним уже целых две принцессы, это не мешает леди из толпы не сводить с Арчи взоров. Мэри злится, но Джиль списывает это на треволнения и долгий путь. Венецианка успокаивающе берёт англичанку за руку. Мэри не любит, когда Джиль так делает, обычно дёргается и отпускает колкости. Но сейчас она не вырывается. Так ― не расцепляя пальцев ― они спускаются по трапу вниз, чтобы почтительно склониться перед вышедшим навстречу королём Георгом. Затянутый в красный мундир и в чёрной треуголке, он приветливо улыбается… пока взгляд не замирает на Арчибальде Кентервиле. Сегодня, именно сегодня тот надел старую военную форму. Американскую форму. Полы синего камзола треплет недружелюбный ветер.       Первая неприятность происходит уже тогда: Арчи не преклоняет колен. Конечно, никто не смеет требовать такого от человека, чьё имя уже столь известно на континенте. Слишком важны Англии, потрёпанной в последних войнах, трое гостей. Поклон ― только жест доброй воли. И Кентервиль сильнее вздёргивает подбородок, издевательски стоя навытяжку. Уголки обветренных губ подрагивают. Джиль почему-то кажется, что подрагивание скорее горькое, чем насмешливое. Амери украдкой кидает на него взгляд, прежде чем выпрямиться.       Георг III улыбается. Галантно целует две руки ― смуглую и бледную ― и подходит к Арчибальду со словами учтивого приветствия. Тот всё же подаёт руку, но перед этим мучительно долго колеблется. И всё это время широкая ладонь монарха протянута в пустоту, как если бы он просил милостыню.       Не все в толпе замечают заминку: многие увлечены кораблём. Но среди тех, кто замечает, волной пробегает шёпоток. Слово ― «янки» ― так и не произнесено вслух, равно как не произнесены некоторые другие слова и фразы. Майский цветок. Вашингтон. Чаепитие. Скачка Ревира. Декларация.       Так или иначе, руки пожаты. Фальшивая нотка, которую случайно уловила Амери, утонула в звуках приветственного марша. Королева ― высокая и красивая ― с симпатией протягивает Мэри и Джиль свои ухоженные руки.       ― Если теперь женщины станут менее подвержены действию мужских правил, это будет полностью ваша заслуга.       Мэри гордо улыбается и, кажется, забывает о своём раздражении; Джиль по-прежнему задумчива. Ей тревожно, но она не признается в этом. Потому что впервые за всё время знакомства ей тревожно за Арчибальда Кентервиля.              ***       Казалось бы, Мэри зря боялась возвращения в Англию, а Джиль зря боялась жизни в чужом городе. Родной для одной и незнакомый для другой, Лондон дружелюбен. Временами ― когда нет тумана ― он даже улыбается. На вторую неделю Джиль, каждое утро разглядывающая из окна Кенсингтонские сады, уже любит его, а Мэри почти его простила.       Работа с английскими инженерами не проста: тонкости кораблестроения даются им не сразу. К тому же почти все они ― мужчины, и прислушиваются к Арчи больше, чем к его компаньонам в странных юбках. Достучаться до англичан нелегко, нередко Мэри повышает голос. Вскоре её за глаза прозывают Химерой; Джиль же, мягкая и примиряющая всех, становится Ягнёночком. Когда она слышит это за спиной, то краснеет и сжимает кулаки.       Арчибальд Кентервиль хмур и сосредоточен. Джиль уже почти забыла, как выглядит его улыбка. Иногда она ловит его взгляд, но чаще он обращён всё же на Мэри. Снова и снова Амери вспоминает обстоятельства их знакомства и облегчённо вздыхает. Всё в прошлом. Это просто привычка ― что-то подозревать.       Корабли строятся; вот наконец взлетает первый. Имя для него придумывает Мэри ― и называет его «Плантагенет». Идеальная пара для «Вероники Франко», такой же огромный, но из более светлого дерева, с великолепными парусами. Кода он взлетает, над Лондоном разносится множество восторженных криков. Гордо улыбается даже Арчи, стоящий для страховки рядом с молодым пилотом.       …Англия делает шаг к тому, чтобы стать второй «крылатой» державой. Англия благодарна Венеции, даже несмотря на то, что ни один местный инженер не может самостоятельно воссоздать чертежи. Джиль и Мэри так и не раскрыли всех тайн, но Англии пока и не нужны тайны своей союзницы. Она знает, что получит их позже. Ведь для союзницы у неё есть очень соблазнительная сделка.              ***       ― Блэки! Ты заснула?       Мэри расчёсывает ей волосы. Обычно аккуратная, она сильно тянет за длинную прядку, и Амери дёргается, по-детски взвизгивая:       ― Что?       ― Ничего, ― низкий смех раздаётся над ухом, и Джиль остро чувствует от подруги запах табака. ― Ты думаешь о чём-то не том. Точно не о том, о чём думают, перед тем как королева посветит тебя в рыцари. Особенно если ты первая женщина-рыцарь во всей Англии и в целом мире. Гордись, Блэки.       В последнее время Мэри чаще зовёт её Блэки, чем по имени. Мэри вообще любит называть вещи по цвету, например, свою рыжую собаку, подаренную епископом Кентерберийским пару месяцев назад, она назвала Рэд. Мэри жалуется, что у неё просто нет воображения, совсем как у мужчин. Теперь Мэри посматривает на свои крупные часы на цепочке и улыбается.       ― Поторопись.       Джиль спрыгивает с постели и бегает по комнате, ища нижнюю рубашку, обычную рубашку, кюлоты, юбку, жилет, чулки. Мэри, давно одетая, снова разжигает трубку. За подругой она наблюдает с привычной снисходительностью, но всё же, не выдержав, спрашивает:       ― О чём же ты думала, мой ангел?       ― Так… ― Джиль приближается с охапкой одежды. ― Вспоминала. Наши… приключения.       ― Скучаешь? ― Мэри мягко склоняет к плечу голову. ― Хочешь поехать куда-нибудь?       ― Я не скучаю, ― уклончиво отзывается Джиль. ― Мне… тревожно. Из-за того, что дож нас не зовёт назад. Он уже даже нам не пишет. Год прошел…       Мэри молчит. Забравшись на кровать прямо в башмаках и неспешно выдыхая дым через нос, она терпеливо ждёт ― с видом человека, у которого всё схвачено. Это злит. И Джиль наконец говорит именно то, что в последнее время грызёт её больше всего:       ― Он не должен был этого делать. Англия намного больше нашей республики. Получив корабли, она может захотеть просто от нас избавиться. И… прости, я не дам англичанам скопировать чертежи, как бы они ни просили. Секрет двигателя должен остаться у нас, если ты хоть немного меня любишь. Иначе моя страна…       ― А ну иди сюда.       Мэри перебивает и тянет к ней руку. Как только Амери подходит, её цепко хватают. Приобняв подругу за плечи, англичанка негромко смеётся:       ― Ты такая глупая… совсем глупая. Пока мы здесь, дож делает то, отчего ты не узнаешь Республику, если мы вернёмся. Англия не сумеет этому помешать.       Вскоре Джиль поймёт, что Мэри права. Но в тот момент она не слышит почти ни слова подруги, кроме…       ― «Если»?.. ― переспрашивает она. ― Что ты имеешь в виду?       Хочется верить, что ей просто послышалось. Но в ответном взгляде ― замешательство. Мэри о чём-то проговорилась и думает, что сказать дальше. Трубка в её руке источает едкий дым, и у Джиль щиплет глаза.       ― Блэки, я…       ― Прекрати так меня звать. ― Она кусает губы. ― Ты решила остаться тут навсегда? А ты помнишь, что здесь тебя ждало? Как ты…       Мэри, побледнев, со странным смирением склоняет голову. Трубка тлеет. Дым поднимается.       ― Джильола, я… выхожу замуж за Арчи. Через два месяца. Мы вместе уже очень давно. И знаешь… только теперь я научилась летать.       Плечи Джиль по-прежнему больно сжимают, и больше всего теперь хочется заехать подруге локтем в живот. Чтобы наконец отпустила, чтобы перестала так мучить. Но все, что Амери может, ― устало отстраниться, кивнуть и произнести:       ― Я догадывалась. Думаю… вы будете счастливы.       ― Нет, Джиль. Мы все будем счастливы.       Джиль кивает. Она ведь очень хороший друг. Который прощает даже ложь.       …На церемонии Джиль гордо держит голову и улыбается, как и Мэри. Арчи опять в форме и опять бледен ― едва ли он хочет быть рыцарем страны, которую ненавидит. Слово ― «янки» ― снова не произнесено, но звенит в воздухе. От этого Джиль ещё хуже, хуже во много раз. Какая она наивная. Какая слепая. Лондон не принёс счастья никому из трёх воздухоплавателей. Ведь Мэри перестанет говорить «если», когда случится большая беда. А большая беда случится, и Джиль это чувствует.       …Лезвие меча ложится на плечо. Венецианка зажмуривается.       ― Леди Джильола Амери, поднимитесь с колен.       Она поднимается и улыбается королю Георгу. Его полноватое рассеянное лицо обращено к ней, и наверняка он замечает в глубине глаз слёзы ― она уже не может их скрыть. Очень медленно она отступает, чтобы видеть, как посвящают в рыцари Мэри, а вслед за ней ― Арчи. Наконец толпа разражается аплодисментами. Фарс, затеянный, чтобы польстить влиятельной союзнице, окончен.       На следующий день Джильола Амери бежит из города.              ***       Первая мысль ― домой, домой. Но первая мысль горячечная и вскоре отметена. Джиль больше не бедная девочка, цепляющаяся за семью; Джиль выросла. Джиль жаждет уже не только покоя и точно не хочет, чтобы её жалели, гладя и кормя печеньем, ― как в детстве, если были деньги. Нет. Она не вернется к родителям зализывать раны и учиться жить заново. Она предпочтёт, чтобы раны покрыл подсыхающей кровавой коркой ветер странствий. Джиль знает, что рискует. Но небольшой корабль, названный «Робином Гудом» в честь любимого героя Мэри, стал верным другом, и бросать его в порту бесчеловечно. Джиль запасается углем и поднимается над Ла-Маншем.       Небо Англии серо-голубое, с низкими клочьями влажных облаков; кажется, будто воздух можно пить. Паруса с жадностью ловят ветер; штурвал рвётся из-под руки, будто в желании указать правильный путь. А внизу ― только вода, которая в случае неудачи станет гостеприимным гробом. Но даже это Джильола Амери готова с благодарностью принять. Только бы вырваться. Только бы подальше. Так начинается её путешествие.       …Она пролетит над множеством морей и увидит множество городов. Её волосы пропахнут пряностями и фруктами, в чёрные локоны вплетутся ленты. Она научится легко засыпать и улыбаться незнакомцам, позволит себе пару случайных связей и намного больше разочарований.       Но не найдёт настоящего покоя. И не перестанет думать.              ***       Мэри слишком долго рвалась к такой жизни ― диктуемой только собственными прихотями. Жизни, где её будут уважать не как почтенную супругу почтенного джентльмена, а как существо, которому для успеха нужен только собственный ум. Которое выбирает цель и добивается. Которое может гордо и презрительно бросить: «Плевать» в ответ на упрёк: «Женщины так не поступают».       Они ведь летели, стремительно рвались вверх, от рыцарского титула к признанию по всей Британии. Но Джиль нарушила приказ дожа и свернула назад, едва в игре появились новые правила. Мэри вовсе не собирается теперь за ней бежать, вразумлять её, пытаться что-то объяснить. Амери всегда была домашней девочкой ― трогательной и умной, но домашней. Везти её в Лондон было ошибкой. И она, Мэри, вовсе не жалеет о её побеге. Может, образумится. Может, нет.       Всё это она твердит себе, пока перо в руке выводит строчку за строчкой. Письмо будет отправлено Амери вслед; если Джиль спешит в Венецию, то в Дувре её застанут. Если нет ― видимо, не судьба. Впрочем… Мэри слишком хорошо знает, что Джиль лучше не возвращаться в Венецию. Не сейчас. Это опасная дорога.       …Джиль мало читает газеты и редко бывает на приёмах, вечер она предпочтет провести дома или в парке. Поэтому она очень удивится, когда услышит, что недавно Венецианская республика атаковала Милан. Встревоженный тем, какие планы лелеет Наполеон во Франции и как стремительно перед ним падают ниц, дож решил скорее выпустить свою новую крылатую армию на прогулку. Долгую и многообещающую прогулку.       Письмо приносят назад. Значит, Джиль не торопится в свой прежний дом. Умная девочка. И Мэри прячет письмо подальше.       …Их с Арчи жизнь мало изменилась с исчезновением Амери. Точно так же каждый день они отправляются на верфь и точно так же остаются там до поздней ночи. Работа захватывает; воздушный флот Британии всё больше и прекраснее. А запах свежевыструганных досок и влажной парусины пьянит, как вино.       И не менее сильно опьяняет другое.       Мэри всегда ждёт темноты. Сколько бы ни прошло времени с первой ночи, каждая незабываема. Кентервилю не свойственна излишняя нежность, он бывает и очень резок. После его поцелуев приходится до горла застёгивать воротник или прикрывать шею шарфом. Но то, как он прижимает её к себе, с какой жаждой ладони скользят по её телу, какие слова обжигает уши, заставляет покоряться, даже робеть. Раз за разом забывать, что в светлое время она хочет быть сильной и независимой, а не прижатой к постели и взятой, как берут портовых шлюх. Иногда она проклинает себя, проснувшись утром, но сдается, едва Арчи, склонившись, проводит кончиками пальцев по её бедру. Целует в губы и опускается ниже по коже. Он мог бы связывать ее, но даже этим не сделал бы покорнее. Он ― единственный, кому не нужно требовать её подчинения. Она подчиняется сама. Потеря этой связи ― единственное, чего Химера теперь боится. Она знает: этот навязчивый неколебимый страх не прогонит даже венчание.       А буря грядёт.              ***       Англии непросто забыть унижение, пережитое лишь несколько десятилетий назад. Молодая колония в Северной Америке пожелала свободы и развязала отвратительную войну. Синие мундиры против алых. Звёзды против крестов. Нелепость, янки были обречены, как может мышь загрызть льва? Но иногда мышам везёт. Англия проиграла войну, и те из её влиятельных пэров, которых не повесили в Бостоне, были выдворены прочь. Вашингтон начал строить столицу. Обиду пришлось проглотить. Казалось, всё было потеряно, а потом…       …А потом Венеция построила воздушные корабли и выгнала самого Наполеона. Многообещающая победа, открывающая широкие возможности.       Америка сильна, молода. Но даже у Америки не будет шансов против Воздушной Армады, а ведь сто двадцатый дож Республики, почтенный Лодовико Манин, так умён и так жаден до земель. Он не откажется от соблазнительного предложения ― вернуть взбунтовавшийся Северный Континент под заботливую длань Британии. Но не просто вернуть, а разделить пополам. Ведь Венецианская Республика столь же древняя и могучая, сколь и островная империя. У неё всегда были колонии. Не пора ли возродить старые времена? Хищники должны дружить.       Дож не отказался; от такого, пожалуй, не отказался бы ни один государь. И тогда, именно тогда, и поэтому, только поэтому Лодовико Манин отпустил своих воздухоплавателей в Англию и даже не приставил к ним убийц, как это делается по традиции. Правда… Манин с удовольствием убрал бы слишком хитрого и гордого американца, Арчибальда Кентервиля: с ним могли быть проблемы. Но избавиться от него значило потерять его любовницу, мисс Леджендфорд. Это дож тоже понимал, а значит, янки приходилось довериться. Пожалуй… в этом была своя очаровательная ирония ― повернуть всё так, чтобы американец уничтожил собственную страну, за которую когда-то бился, и даже не сразу понял это. А что потом… это, пожалуй, уже не так важно.       Время шло. Воздухоплаватели строили Англии корабли, а венецианские мастера, уже освоившие это искусство, ширили армаду Республики. Мерзкая девчонка Амери куда-то сбежала, но на её счёт дож не особенно опасался: малютка была венецианкой, а это не вытравить из крови просто так. Джиль ничего не выдаст… ведь в Венеции у неё осталась семья, которую она вовсе не пожелает увидеть повешенной.       Первая проверка боем ― атака на земли к северу от Папской Области ― пройдена хорошо. Милан сдался быстро, а за Миланом ― череда столь же легких побед. Флоренция, Тренто, Генуя покорялись опасности с воздуха. Впрочем, это вовсе не было «вероломным захватом», как представили случившееся газеты.       По сути, дож обещал соседям больше, чем позволил бы Папа, объедини он эти земли под своей рукой. Лодовико Манин слишком хорошо знает свободолюбивую породу жителей полуострова, знал: их ни к чему не принудить. Принуждение вообще несёт только бунт, сразу или через какое-то время. Поэтому всё, что даёт и предлагает дож, ― защита. От Наполеона, от императора Франца, от Папы. Защита в обмен на налоги и клятву верности. Помощь в выдворении чужаков в обмен на позволение строить флот на своей земле. Вассалитет в лучших традициях Средневековья. Большая часть республик и герцогств соглашается: слишком велик страх перед оживившимися крупными государствами. Никто не хочет быть проглоченным Францией или Австрией. Быть проглоченными дожем надёжнее, безопаснее и выгоднее.       …Полгода переговоров и сражений ― и все италийские земли от Комо до Сиены дают Манину клятву. Ещё немного ― и придёт время для более серьёзной игры.              ***       Мэри не знает ни о чём. Не знает, что дож тайно прибыл в Лондон для решающего разговора в Букингемском дворце. Не знает, что венецианские корабли скоро будут постепенно подтягиваться на английские верфи. И уж точно она не знает, что Арчибальд Кентервиль слышал пару интересных бесед, которые вёл король с гостями из Сиятельной.       Первый раз ― случайно, на приёме, ведь король Георг не всегда помнит, что некоторые вещи лучше оставлять за закрытыми дверями. Прочие разговоры ― подслушал уже целенаправленно, пользуясь тем, что воздухоплавателям всегда открыты двери и Дворца, и прочих средоточий власти, недоступных простым смертным. Арчибальд зачастую ловил лишь обрывки, но постепенно картина складывалась. Окончательно сложилась ― когда на улице ему передали письмо от старшего брата, из Америки. Молодая страна тоже не сидела на месте, бережно охраняя свой покой и свою свободу.       Один вопрос не оставляет Кентервиля, день за днём ловящего беспокойные порывы переменчивого ветра: что известно Мэри о готовящейся оккупации? Известно ли? Мысль, что она может знать и даже поддерживать Корону, поднимает острое звериное желание однажды ночью сжать руки на бледной шее своей невесты. Следующая мысль ― что Мэри может быть в неведении, ― наполняет ужасом.       Потому что, когда он осуществит то, что задумано, путь назад будет закрыт. Ведь он янки. И скоро она вспомнит подлинный смысл этого слова.       Он не может взять её с собой, слишком велик риск. Довериться Мэри значит поставить на карту очень многое. Нет, не сейчас. Он заберёт её, попытается забрать… но позже. Пока он хочет, чтобы ей ничего не грозило, пусть для всех она будет жертвой его интриг. Это всё, чем он может ее защитить.       …За несколько дней до Рождества 1796 года Арчибальд Кентервиль тайно отбывает в Америку с секретными чертежами механизмов воздушных кораблей. Америка поспешно начинает строить свой собственный флот. У неё очень мало времени.              ***       Джильола Амери дома. Джильола Амери, загорелая, похудевшая и выросшая ещё немного, вернулась в Венецианскую Республику. Сиятельная тоже подросла ― земли, что были когда-то лишь соседями, превратились в её провинции. Флоренция, Генуя, Тренто, Сиена... И это не предел.       На Венеции интердикт, наложенный взбешённым Папой, но Венеции плевать. Венеция снова богата, сильна и позволяет себе празднества. Её женщины, даже торговки и служанки, неплохо одеты, её мужчины либо трезвы, либо пьяны совсем чуть-чуть и небывало улыбчивы. Никто пока не знает о плане, который соединил Сиятельную с Англией. Джиль тоже не знает, она просто рада слышать родное наречие. И, ненадолго зайдя к отцу, Джиль отправляется бродить по улицам. Дышать ими. Вспоминать и узнавать. И прошлое находит её само.       …Человек стоит, устало прислонившись к перилам моста. Голова опущена, тёмные волосы ― некогда собранные в хвост, теперь остриженные ― тронуты сединой. Лицо бледно, губы сжаты. Джиль сразу узнаёт его, замирает. Богатый итальянец, приезжал в город с другом-австрийцем, во времена, когда Амери еще торговала цветами. Двое дали органный концерт в церкви близ Сан-Марко. Чудесная музыка… и знаменитые имена. Очень знаменитые имена, которые склоняли на все лады еще долго. Джиль была на концерте. Ведь именно этот ― сейчас такой несчастный ― человек сделал билеты бесплатными. В Сиятельной прошла его юность, и музыку он привез в дар.       Джиль идёт навстречу и с каждым шагом отчётливее понимает: что-то не так.       ― Signore… вам дурно? Вам нужна помощь?       Он поднимает тёмные глаза и с усилием улыбается. Конечно, он едва ли помнит её, девчонку из толпы. К тому же маленькая оборванка превратилась в ухоженную даму, о которой пишут в газетах и которая давно не носит стоптанных башмаков. И всё же его улыбка добрая. Так он улыбался своим трепещущим слушателям.       ― Вы очень добры. Но не тревожьтесь, всему вина ― этот город и воспоминания.       Кулаки мужчины судорожно сжимаются, но плечи упрямо распрямляются. Чувствуя себя очень-очень глупой, жалея, что заговорила, Джиль жалко улыбается:       ― А я вот вас помню. Вас и вашу музыку. Вы так чудесно когда-то играли. И… тот ваш друг в высоченном парике!       ― Благодарю, ― он качает головой, устало потирает висок. ― Жаль, это не повторится. Уже никогда. Мир другой. И вместе мы сюда не приедем.       Слова не требует объяснений. Джиль всегда, с детства, понимала интонации, малейшие оттенки. К тому же она ведь читала в газетах: Вольфганг Моцарт умер, уже несколько лет назад. Кусая губы, Джиль быстро бормочет:       ― Мне очень жаль. Очень-очень.       Небо над их головами ― серое, с вкраплениями рассеянного солнца. Дома тоже серые, вода тяжёлая и тёмная. В воздухе безветрие, и не прогнать дурных мыслей свежим бризом. Джиль хочет уйти. Но почему-то она всё ещё рядом. Её и музыканта привело обратно в Венецию одно ― тщетные попытки вернуть потерянное. Но, кажется, у Джиль, у «Блэки» больше шансов это обрести. Ведь сердца ее друзей все еще бьются.       ― Уезжайте… ― слово срывается с губ прежде, чем она успевает подумать. ― Здесь вам не полегчает.       ― Я знаю.       Наверное, он тоже долго бродил по улицам, что-то вспоминая. Искал в изменившемся облике Венеции прежние черты ― черты города, который лишь метал о небе. И неожиданно для себя Джиль шепчет:       ― Я тоже уеду. Город изменился с тех пор, как в нём научились летать.       Он смотрит на неё уже внимательнее, но, конечно же, все равно не узнаёт. И всё же, улыбаясь, отвечает:       ― Знаете, мой друг очень хотел этого ― полетать. Он мало не дожил до того, как… ― Он снова осекается. ― Неважно. Прощайте, синьорина. И… возвращайтесь домой.       Она не возражает, не говорит: «Я уже дома», потому что это ложь.       Она догадывается: о её присутствии давно известно всем, кто должен знать. Но всё же она совсем не ждёт письма. Письма от Мэри с одной короткой строчкой:        «Вернись домой, Блэки. У нас беда».              III       Война. Есть ли слово, более похожее на раскат грома? Более великое, обещающее, пугающее и бессмысленное? И если «война» есть «гром», то «осада» есть монотонный, не прекращающийся стук дождя в окно.       Америка узнала. Америка ждёт. И более того, Америка успела подготовиться. У Америки есть не только свой воздушный флот, пусть и меньший, построенный на деньги всех и каждого поселенца. У Америки есть выкаченные на свет Божий пушки времён Бостонского чаепития, и из них готовы стрелять.       Янки не боятся теней над горизонтом, не боятся огня. Янки спокойно глядят на людей в красных мундирах; для тех, кто помнит ещё огонь и виселицы 70-х годов, это не новая война, а лишь продолжение старой, с небольшим количеством новых союзников с италийского полуострова.       Да, венецианцы предоставили Британии свои корабли. Но дож Сиятельной в последние месяцы отказался от полной интервенции и оставил в республике большую часть обученных авиаторов и тех, кто был обучен только драться на земле. Дож уже знал, что может проиграть, ведь янки, Кентервиль, ловко ускользнул из Лондона. Дож вовсе не хотел, чтобы за невнимательность Ближнего Круга короля Георга платил народ Республики. В день, когда снимались с верфи последние корабли, дож перекрестил их и произнёс, глядя вслед: «Bombardieri…». Смертники…       Впоследствии многие скажут: это была самая кровопролитная война с древних времён. Война тянулась бордовой цепочкой по земле, тонула и загнивала в пенящемся море и сгорала в воздухе. С этой войны не вернулась и половина тех, кто на неё ушёл. И эта война никому и ничего не дала.       Америка успела, благослови господь Арчибальда Кентервиля.       Человека, чьё проклятое имя более никогда не будет произнесено в двух жадных и опозоренных европейских землях.       Человека, убитого случайной пулей в первый месяц боевых действий, названных историками США Второй Войной за Независимость.              ***       Незадолго       У Джильолы Амери было своё проклятье: люди вокруг неё часто умирали, оставаясь при этом живыми. Умерла мать, когда Бернардо, младший брат будущей воздухоплавательницы, утонул в канале. Умер отец ― вслед за матерью. Умер музыкант из далекой Вены ― почти на её глазах. Было и множество других смертей-несмертей. И наконец умерла Мэри.       Это начало происходить ещё до дня, как, получив послание, Джиль подняла в воздух «Робина Гуда». Наверно, это началось в то утро, когда Мэри проснулась одна. Проснулась и, не найдя ни Арчи, ни записки, решила, что этот американский ублюдок по каким-то причинам отказался от обычного совместного лежания перед завтраком. Возможно, у него обнаружились дела, такое ведь иногда случалось. Мэри не волновалась. Только внутри что-то ёкнуло в первое мгновение, когда, проведя пальцами по соседней подушке, мисс Леджендфорд не коснулась привычно жёстких, вызолоченных солнцем волос. Ёкнуло и успокоилось.       В доме не было никого, кроме прислуги, которая не могла толком ответить, куда и когда ушёл Кентервиль. Мэри в шутку выбранила дворецкого, посоветовав спать чутче и следить за хозяином. Спустившись, она неторопливо и без особого аппетита позавтракала ― она уже и забыла, насколько невыносимо есть в одиночестве. И все утро она шарила глазами по всем горизонтальным поверхностям ― в поисках тайного послания от янки. В конце концов она отправилась смотреть два корабля, которые сегодня должны были впервые подняться в воздух.       Химеру на верфи уже если и не полюбили, то начали уважать. Может, она стала менее резкой, может, резкость стала привычной. Так или иначе, её встретили приветливо, хоть и удивлённо: она редко появлялась без Кентервиля. Никто ни о чём не спросил. Внутри снова что-то ёкнуло, но Мэри сосредоточилась и приказала работать, время поджимало: непонятно почему люди короля в последние недели постоянно поторапливали изобретателей. А умирание уже началось.       Всё стало ясно вечером, а окончательно ясно ― ночью. Записку принес мальчишка, убежавший до того, как дворецкий рассмотрел его лицо. На конверте стояло имя отправителя, крупно написанное красными чернилами. И мистер Крокфильд, опасавшийся свою вздорную хозяйку, несколько минут набирался мужества прежде, чем подняться к двери её спальни и постучать.       Письмо было коротким. Говорило о малом и о многом одновременно. И быстро сгорело в камине.              Моя химера, жаль, я не увижу сегодня, как ты потягиваешься.       Знаешь, ты заманила меня в очень подлый капкан, но я не обвиню тебя, ибо ты сама была заманена так же. Одно сейчас тревожит меня ― получишь ли ты это письмо. Впрочем, надёжный парень меня не подведёт, а в Америке все парни надёжные. Если бы я был уверен, ты увидела бы сама.       Мэри, моё колебание было долгим, и прости, что оно завершилось так. Тебе известна уже история глупого американского юнца, чья молодость сдохла близ гнилых канав Салема и набережных Бостона. Не знаю, понимала ли ты, во что на самом деле превратила меня та война, и видела ли, что тебя целует только скелет того самого Арчи Кентервиля. Наверно, нет, ведь я и сам не понимал, пока не вынул однажды из саквояжа старый мундир.       Я не стану проклинать ни дожа малышки Блэки, ни твоего короля. Я скажу лишь, что эти двое завязали скверную игру и что я заставлю их за это дорого заплатить. Но ни ты, ни Амери платить не будут ― и именно поэтому я исчезаю без лишних слов и прошу тебя сжечь письмо.        Береги себя. Едва ли мне удастся вернуться, когда кончится война, и едва ли тебе позволят когда-либо покинуть континент, особенно теперь. Но знаешь… чёрта с два я попрощаюсь с тобой, Химера. Таких, как ты, судьба не посылает к таким, как я, чтобы потом отнять. Жди, и я найду тебя. Но я не удивлюсь, если сама ты найдёшь меня скорее, чтобы с яростным шипением вырвать мне глаза.       Я люблю тебя, Мэри.

      Арчибальд Кентервиль. Навсегда твой.

             ***              Когда Джильола Амери прилетает в Лондон, он уже кипит и бурлит. Солдаты и люди Ближнего Круга тщетно ищут янки или кого-то из тех, с кем он был связан. Под подозрением все, невеста ― бледная и молчаливая ― особенно. Но невеста ничего не знает и ничего не говорит.       ― Куда пропал сэр Кентервиль?       ― Возможно, путешествует. Возможно, соскучился по родине. Я не знаю.       ― Он должен был посвящать вас в свои планы.       ― Где об этом написано?       ― А разве не так у супругов?       ― Я не знаю. Мы не успели стать супругами и не были столь близки.       «Мы были ближе». Но этого она не говорит.       За Мэри вступается Королева-Мать. «Девочка на грани нервного истощения, не трогайте её, она просто в отчаянии, вы что, не видите? Мужчины…». И Мэри оставляют в покое. Возможно, она впервые должна благодарить судьбу за то, что рождена женщиной.       Джиль, «блудный рыцарь», тоже под подозрением. Где она летала? Что делала? Но и у Амери свой защитник. Дож приехал, дож кладет на грудь широкую ладонь и клянётся, что с неправильными людьми юная девушка не имела дел: всё это время верные жандармы следили за синьориной Амери «дабы по наивности не случилось бед». Джиль не знает, ложь это или правда, и не знает, что лучше. Так или иначе, вскоре их оставляют в покое. Обе слишком ценны, ценны даже теперь.       Начинается война. Приходят одна за другой сотни скверных новостей из-за океана. Цифры, цифры, цифры. Количество погибших, количество потерянных кораблей, количество пленных. Война, которая должна была превратиться в простую оккупацию, переросла в полноценный поединок двух воздушных держав. Она долгая. Такая долгая, что даже действия, которые Наполеон ведёт на материке, против Австрии и России, отходят назад. В конце концов... кому какое дело до тех, кто не умеет летать?       …Но для Мэри война заканчивается с письмом о гибели Арчи. Его приносят ночью, и опять мальчишка убегает очень быстро. Две молодые женщины долго сидят у окна в молчании. Смотрят, как часовые сменяются под окнами их особняка.       Больше пилотам крылатых империй не дозволено свободно ходить по улицам города. На словах ― для их же безопасности. На деле ― для безопасности всех остальных.              ***       Война заканчивается так же неожиданно, как и началась. Стороны устали, слишком устали, чтобы и дальше пытаться доказать друг другу, кто сильнее. Америка сохраняет независимость и становится третьей «крылатой» державой. Британия сохраняет остатки гордости и треть построенного флота. А Венеция сохраняет достоинство, средства и большую часть людей. На трёхсторонних переговорах никто не кричит и не проклинает друг друга, все словно бы оцепенели. Что-то меняется, только когда Джон Адамс, старый президент молодой Америки, приподнимается с кресла и тихо спрашивает:       ― Что с двумя девушками, коим все мы обязаны оружием, причинившим всем нам столько бед, но столь ценным и необходимым?       ― А что вы хотели бы услышать, мистер Адамс? ― голос премьер-министра Великобритании, Уильяма Питта, холоден, как и его глаза. ― Отважные женщины в полной безопасности. Под нашей защитой.       От Адамса не ускользает лукавый прищур дожа, поправившего жидкие волосы усыпанной кольцами рукой, но он предпочитает промолчать и хорошенько подумать. Вертя в руках перо, Адамс наконец вновь подаёт голос:       ― Возможно, невеста их покойного друга, мистера Кентервиля, нашего… ― давя усмешку, Адамс выразительно подчёркивает: ― национального героя… захочет проститься с ним? Мы готовы предоставить нужное сопровождение и…       ― Благодарю, ― премьер-министр скрещивает на груди руки. ― Но боюсь, мисс Леджендфорд глубоко уязвлена его исчезновением, и…       ― Она сказала вам это сама, сэр? ― невинно и безмятежно вмешивается в беседу вице-президент, Томас Джефферсон. Светло-зеленые глаза его не выражают ничего лишнего, но вопрос заставляет Питта дёрнуться. Тем не менее ответ спокоен:       ― Да, мистер Джефферсон. Именно так.       Президент и вице-президент переглядываются. Они не верят этому человеку. Но не станут обсуждать этого до того, как будет подписан мирный договор.              ***       Мэри сбегает. Потому что ей осточертели утешения Блэки, осточертел стук сапог по мостовой, осточертели бесконечные визиты. Мэри поступает так, как сделала много лет назад: переодевается в мужское платье и обрезает волосы. И ускользает в минуты, когда сменяется охрана.       Мэри держит путь в Дувр, где одна из любимых её верфей. Пробраться не трудно, не трудно и взять лодку. Очень маленькую. Казалось бы, слишком маленькую, чтобы перелететь Атлантику… но мисс Леджендфорд, пустой и отчаявшейся, нечего терять. Пожалуй, она даже не против утонуть.       Когда ее отсутствие обнаружено, она уже не видит Британию. Она мчится вперёд, подставляя лицо ветру. Она забывает о пище и о сне, устремляется дальше и дальше. И наконец достигает Свободной Страны.       У неё нет даже поддельных документов, и она никого не знает. Но её узнают почти сразу, ― едва арестовав. Удивительная проницательность наполняет сердце ужасом. Они выдадут её. Вышлют обратно, ведь едва ли они станут укрывать ту, кто служит Короне. Но очень скоро ей дают понять, что дело в другом, совсем в другом.       …У Томаса Джефферсона светлые глаза, а волосы уже тронуты сединой. Томас Джефферсон немного похож на дядю мисс Леджендфорд ― того самого, который когда-то научил её любить механику и ничего не бояться. Томас Джефферсон небывало мягок и жмёт ей руку, отмечая её жёсткость:       ― Бедная девочка… во что превратила вас ваша гениальность.       От слов начинает щипать глаза, Мэри спешно улыбается. Джефферсон пишет что-то на листе бумаги, затем приглашает гостью отобедать, а после ― вручает ей поддельный документ, подтверждающий её личность, немного денег и точное указание, где захоронен Арчибальд Кентервиль. И Мэри снова отправляется в путь.       На кладбище холодно, дует ветер. Могилы здесь пышные и помпезные, многие надгробия венчают памятники. Над местом, где лежит Кентервиль, высится обелиск, на самой вершине которого ― точная модель одного из первых воздушных кораблей. Мэри поднимает голову, смотрит на тонкие мачты. Сердце бьётся ровно, и в нём ничего нет.       ― Привет, Арчи…       Ветер шелестит в траве. Трава пахнет мёдом и дождём.       ― Знаешь, я очень соскучилась по тебе.       ― И я тоже, Мэри.       Она оборачивается в мгновения, когда из-за соседнего надгробия, увенчанного монументом, выходит знакомая фигура.       Арчи бледен, но едва ли мёртв. Волосы отросли, на лице щетина. Он хорошо одет ― мундир безупречно аккуратен, сапоги начищены. И он безумно, дьявольски красив. Особенно когда улыбается.       ― Я не продавал душу, Химера, ради этой встречи. Не бойся. Иди сюда.       И она делает шаг, вспоминая, как он умеет обнимать.       …С точки зрения американцев, Англия вспыльчива и заносчива, но в целом, не изворотлива и точно не умеет изощренно мстить. А вот её новый друг, Венеция… она совсем другая. Венеция ― виртуозный мастер в уничтожении врагов. Ни одна венецианская тайна за более чем десять веков не покинула пределов республики безболезненно для хранителя. Венецианские убийцы умеют находить в глубоких подземельях, в горах, на дне морском. А сиятельные венецианские дожи умеют улыбаться так, будто только что сошли с фрески, воспевающей всепрощение.       Но даже Венеция не может убить дважды. Поэтому теперь для всего мира Арчибальд Кентервиль мёртв. Он носит другое имя и едва ли вернётся в Англию.       …Эти несколько дней похожи на забытый сон, полный холода и дождя. Дом Арчи ― небольшой одинокий особняк в растущем Джорджтауне ― кажется, мог бы выдать прошлое хозяина: верхний этаж застеклён витражами, сад изрыт каналами, по которым можно пускать бумажные лодки. Арчибальд ― член Конгресса США. Уважаемый. Любимый. И ― один из немногих представителей власти города ― не женат.        Точнее… никто не знает, кого он выбрал женой и кому подарил серебряное кольцо, исполненное в виде замкнутого обрезка корабельного каната. Мэри понимает, что, останься она, Джиль ждёт беда, ждёт и многих других. И понимает, что малышка Блэки никуда не побежит ― семья её всё ещё в Венеции. А может ли быть что-то хуже, чем выкорчевывать из земли дерево с ветвистыми корнями и везти через океан? Оно ведь может не прижиться…       Они прощаются в порту, но оба знают: встреча не последняя. В сердце Мэри увозит ненависть к двум людям ― королю и дожу, но она твердо знает, что проживёт в Лондоне всю оставшуюся жизнь, под бдительными взглядами. Что будет изобретать, работать и мечтать. Что не выбросит свою рыцарскую перевязь. И что будет долгое время носить траур. А малышку Блэки постарается сделать счастливее. По мере сил.       Она возвращается так же незаметно, как и исчезает.       ― Где вы были, Мэри, мы уже решили, будто…       ― Путешествовала, ваша светлость. Просто проветривала голову.              ***       Джильола Амери не знает, что Мэри жива, и не знает, что жив Арчи. Они не произносят имени Кентервиля никогда: Мэри ― потому что боится быть раскрытой, а Джиль ― потому что думает, что имя причинит боль.       Их жизнь давно наладилась. Их больше не сторожат так неусыпно, все угрозы стали призрачными… но не исчезли. Изобретательницы работают в Англии и в Республике попеременно. Новый дож, Лоренцо Веллини, благосклонен к ним, как благосклонен и регент повредившегося рассудком короля. Мэри и Джиль ― национальные герои, хотя одна из них ненавидит свою нацию, а вторая не принадлежит к ней.       Другие страны смотрят на «крылатые» державы настороженно. Но подписанный пакт «О равенстве» надежно охраняет тех, кто не умеет летать. Сильные должны быть справедливыми, ведь слабые могут однажды очень жестоко отомстить. К тому же… никогда не знаешь, когда слабый вдруг сам обратится в сильного. И до сих пор загадка, как именно Российская Империя, страна, за всех расквитавшаяся с проклятым Бонапартом, сумела построить свой первый летучий корабль в 1814 году. Помогли ли русским чьи-то тайно присланные чертежи? Или судьба наградила их за пережитое испытание? А впрочем, русские загадочны. И вопрос, как именно они ухитряются двигаться вперёд, никогда не найдёт ответа.       Британия… так или иначе, Британия процветает. Более она не мечтает о возвращении потерянных колоний; другие колонии ― индийские ― занимают теперь её ум. Близится Викторианский Век, в котором изменится многое.       …О них ходят разные слухи. Обе так и не вышли замуж, а жить предпочитают в прежнем общем доме. На приёмах они нечасто, и каждый, кто приглашает их на тур вальса, получает отказ. Точно издеваясь и насмехаясь, они иногда кружатся в вальсе вместе, смеясь и гримасничая. Слухов много… но воздухоплавательницы не замечают этого. Они независимы. И вслед за ними о независимости мечтает всё больше женщин ― принужденных, зажатых, запуганных. Да, Викторианский Век близок. Век женщин-полицейских, женщин-детективов, женщин-политиков и женщин-солдат.       Каждый месяц, хотя бы раз, Мэри исчезает. Говорят, ездит в южную Англию, лечить её воздухом своё высокое давление. Говорят, это прописано врачом. И это никого не удивляет: все хотят, чтобы Мэри жила долго. И Джиль тоже.       Мэри действительно сначала летит на юг… а потом к Атлантике. Там её всегда ждут.       …Они редко встречаются на континенте, чаще ― на корабле, не летучем, посреди спокойной воды. Между двумя странами ― старой и молодой. Встречаются, когда лодка приземляется на палубе. Встречаются и проводят вместе несколько дней, а то и неделю. От Арчи пахнет морем и виски, и он по-прежнему зовёт мисс Леджендфорд «химера». Она возвращается всегда весёлой и отдохнувшей.       А Джиль, уезжающая иногда в Венецию, возвращается грустной. Ей есть, что и кого вспоминать. Мир изменился после того, как кончилось её детство. Слишком сильно. И она сама виновата в том, что однажды изменила его.       Жизнь пилотов «крылатых» империй размеренна, ровна и правильна. Их имена теперь знает каждый ребенок в самой захудалой воскресной школе. Они из тех, кто ведёт мир вперёд… и хранит много самых страшных его тайн.       За семью замками.       Между прогнившими небесами La Serenissima и Лондона.