.Cat Power – Maybe not
Солнце из-под опущенных век кажется нежно-розового цвета, будто плавленый витраж из твоей детской.Бунт — это то, на что ты идешь, когда на другое просто не остается сил. Нет, погодите, хрень.
Песок — направо, налево, до бесконечности, куда бы ты не побежал, а если вперед — то бросаться в шипящий осколок моря, туда можно только плыть, захлебываться, тонуть, прорываться сквозь стекло малахитовых волн. Единственное, куда ты не побежишь — это назад, потому что, в отличие от песка и моря, там, сзади, осталось все, а тебе нужно только хлесткое, рвущее до костей, обиженное и свободное ничего. Солнце только еще пытается вылезти из-за горизонта, оно здесь, у самого края, слишком ленивое и слишком настоящее. Как будто бы только здесь можно позволить себе быть тем, кем ты являешься на самом деле.Бунт — это то, на что ты идешь, когда сил нет вообще. Это когда ты упал, а подняться не можешь. Когда хочется сдохнуть, но ты даже убить себя не способен, спрыгнуть с десятого этажа или опрокинуть в глотку банку таблеток — не способен, потому что ты в херовом дерьме, лицом окунулся, вобрал в себя, остался, умолк. Остановился, утих. Слов нет, желания говорить — тоже. Теперь я даже понимаю Джеймса. Честно говоря, единственное, чем мы отличались друг от друга — так это тем, что ему хватало ума не открывать рта, а мне — куда уж, пф, мне. Вот он начал говорить и начал кричать. Вылез из своей кожи, будто змей, и что, блять, в итоге?
Платье у Алиссы задралось на самые бедра и трепыхалось теперь беспечно, продуваемое алмазным ветром. Смешные цветочки, смешная расцветка, смешная девчонка — сама лежит тоже беспечно, и трусы ее ворованные, белые, обтягивающие нежные ягодицы, выглядывали из-под тонкой ткани юбки беспечно. Невинно. Что бы Алисса не делала и не говорила, она была слишком невинной и слишком наивной — дело даже не в возрасте, просто Алисса всегда жила в идеальном мире. В таком, где все так, как должно быть. Но если она идеалистка, то все остальное идеальным далеко не было, и, может, именно потому у нее были, как подумал когда-то Джеймс, проблемы. Психические? Душевные? Честно говоря, она была куда больше капризной, чем проблемной, а это куда проблемнее, чем если бы у нее по-настоящему были проблемы. Она лежит на песке, продуваемая алмазным ветром, лежит на боку и щекой на ладони — смотрит на парня в гавайской рубашке, что лежит против нее, в точно такой же позе — чуть согнув колени. Смотрит — ресницы длинные дрожат. Молчит. Алисса так боится молчать, ведь в молчании открывается тишина, а тишина — это то, от чего ты бежишь, когда рыдаешь в голос и кричишь, бьешься, ругаешься, стонешь, тишина — это могила для собственных мыслей. Будто тебя закопали в гробу заживо, и вот ты проснулся — тихо. Черно. Тесно. Страшно.Его увидели. Его догнали. Его убили.
Алисса смотрит на того, кто предпочитает молчать и ни о чем не спрашивать. На того, кто тих. Но он, хоть и в тишине, не черен и не страшен — она поняла это тогда, когда он танцевал с закрытыми глазами и улыбался как-то ну слишком самозабвенно и бело. Тогда она подумала, что любит его.Ты начинаешь бунтовать, когда вместо стонов изо рта рвется голое собачье рычание, утробное, такое низкое, похожее на урчание избитого кота. Ты начинаешь бунтовать, когда на губах вкус говна. Начинаешь бунтовать, когда стоишь на кухне своего дома, тебя по спине гладит мудак-отчим и советует свалить куда подальше — облегчить им с матерью жизнь. Начинаешь бунтовать, когда кажется, что все, блять, приехали — конечная. Здесь даже платформы нет. Выходишь на самом краю мира.
Он тоже смотрит на нее, и Алисса готова душу продать за то, чтобы он сейчас думал о том же самом. Если это — конец, если это — край, то они на краю, то они в конце, но хотя бы вдвоем. И, может, для хорошего сериала им бы нужно было быть американцами, может, стоило баловаться наркотиками и трахаться на заднем сидении угнанной машины, играться с револьверами и признаваться друг другу в любви, может быть, и правда стоило, но Алисса вспоминает себя и его, стоящих над трупом того мудилы — экшна хватило, честно говоря. Она думает, к чему бы их привела эта дорога, если бы они залезли в другой дом? Если бы не убили человека? Если бы у Джеймса не оказалось ножа? Если бы, если бы, если бы, если бы… она смотрит ему в глаза, и, кажется, ничто не могло повернуться иначе. Кажется, все должно было быть именно так. Кажется, они добились того, чего хотели, хоть и сами не поняли этого. Алисса никогда не видела неба. Никогда не видела земли. Никогда не видела других людей. Она не видела, потому что говорила и говорила, потому что слова заглушали мир вокруг, потому что кроме них ничего не было — Алисса решила, что, если ничто не соответствует ее стандартам, значит, и видеть этого не стоит. Она решила, что не станет мириться с такой вселенской несправедливостью, и потому научилась ругаться матом похлеще любого пьяницы, грубить взрослым и детям, посылать нахер все, что ходит и все, что не ходит, научилась жить с закрытыми глазами, за стенами собственного непринятия и отвращения, воспитала в себе конченого максималиста и еще более конченого идеалиста, которые лишь кое-как выживали с ее нравом последней суки. Святой эгоизм, так это называется?Но я видела край этой херовой земли. Если бы можно было упасть, если бы можно было оттуда спрыгнуть — я бы спрыгнула. Взяла Джеймса за руку и спрыгнула бы вместе с ним.
А теперь она лежит здесь, ее платье задралось, крашеные волосы путаются паутиной на лице, ладонь под щекой онемела, ноги колет песок… лежит и смотрит на того, кто, кажется, знает больше, чем любой житель этой планеты. Того, кто так легко притворялся скучным и унылым, может, и сам в это верил, того, кто скрывает ото всех все и вместе с тем — ничего. Того, кто убил человека, который пытался сделать ей больно. Того, кто не танцует — подпрыгивает и парит под потолком. Алисса смотрит на Джеймса, и ей кажется, что она тоже готова заколоть любого, кто попытается навредить ему. Спустя несколько часов она оглушит револьвером женщину-следователя, спустя несколько часов будет биться в руках полицейских, драть им волосы, драть кожу, драть, кусаться, плеваться, и кричать, кричать, кричать, кричать…Бунтуют крестьяне, бунтуют рабочие, бунтуют подростки. Подростки бунтуют — курят, пьют, закидываются, трахаются. Подростки бунтуют? Нет, это все полная лажа. Подростки бунтуют, если хотят чего-то добиться, к чему-то прийти, если они чего-то хотят, чего-то ждут, если им что-то нужно, если прямо до пиздеца необходимо — вот тогда это бунт, и они расшибают головы, расшибают лица, колени, ладони — хотя бы пытаются, боже. Бунт — и ты не можешь ни говорить, ни плакать, ни думать — орешь, бьешь, бежишь, стреляешь, убиваешь, рвешь, кидаешься, царапаешь, жрешь… Бунт — и тебя кто-то ведет, тебя что-то ждет за всей этой херовой войной, ты знаешь о чем-то, о чем не знает никто другой. Меня ничто не ждало. И я не знала ничего такого, о чем бы не знал кто-нибудь еще. Я не бунтовала. Поджимая губы, скрипя зубами, щеря шерсть на загривке, протыкая ногтями ладони, я просто бежала — в этой уродской кожаной куртке, в своем любимом красном бюстгальтере, я бежала куда-то, и сама не знала — куда. Стремный дом того парня, дверь хлопает, стремная рожа того парня, его ну пиздец унылая гостиная — блять, и вот сюда я сбежала от мудоотчима, от херовой матери, их херовых детей? Он сидит в своей волчьей норе, зарывается в землю, прячется, отводит взгляд, трясет черной шерстью — и правда похож на псину, боже. Он легко согласился. И я не удивилась, что он тоже хочет сбежать из этого ебаного мира. А потом… когда его отец с грохотом переворачивающегося грузовика улетел на газон, придавленный собственным весом, с размазанной по лицу этой своей улыбочкой и полнейшим охуением в глазах, когда дверь машины хлопнула за Джеймсом, когда он завел мотор, выехал, и все это — без единого слова, вот тогда я подумала — блять, как же он прекрасен. Все-таки, мы не бунтовали. Мы бежали. Но Земля, мать ее, круглая.
Алисса в своей уродской кожаной куртке похоронила собаку, которую придавил на машине отец. Вместе с собакой и курткой она похоронила себя. А вернее, все то, что было в ней. Она наконец-то стала ничем. Стала, кажется, свободной, или, во всяком случае, сделала шаг к этому. Джеймс же ничем был с самого начала. Он был пустым местом, и тогда Алисса не понимала, как силен он в этом был. Вместе с ней же он стал чем-то. И если ей нужно было потерять все, чтобы начать видеть хоть что-нибудь, то Джеймсу — стать всем. Сам того не понял, но стал всем для Алиссы. И он никогда не простит себя за то, что ударил ее по лицу прежде, чем прыгнуть за край одному.