Приватная вечеринка

      Тяжелые капли дождя за окном выстукивали четкий и мрачный ритм, который складывался в голове Доминика Шервуда в тоскливый реквием по мечте. Мечте о признании своих заслуг, мечте об удовлетворенности своей работой, мечте о свободе на свои мысли, свои слова, действия и чувства – все это в один миг рухнуло как карточный домик на сильном ветру. Одно неверное слово – и вот он уже на дне, пролетевший стремглав с обрыва и сломавший себе все кости.       Самое чудесное во всем этом – ему действительно уже не больно. Первые эмоции улеглись, а последние – просто истлели в пожаре бессилия и обиды. Он никогда не был гомофобом. Господи, это просто смешно. Он с самой юности дружил с людьми самых разных судеб и ориентаций, вращался в богемной среде актеров – сплошь представителей лгбт. Встретить в подобной тусовке даже бисексуала – уже была редкость, и Шервуд давно привык к окружению такого рода. Его гримеры, его агенты – он работал и дружил с этими людьми, он боролся за их права, бесконечно участвуя и организуя акции против насилия и издевательств. Какая ирония, черт побери, что именно он оказался гонимым за то, против чего так активно сам выступал. От этого ощущение когнитивного диссонанса, охватившее его всего – от кончиков ногтей на ногах до корней выкрашенных волос, было особенно нестерпимым. Абсурдным. Диким. Прибивающим его к земле словно гранитной плитой могилы.       Ощущение дурного сна, в котором он очутился по воле судьбы-злодейки, рвало его внутренности насквозь, скручивалось комком леденящих и скользких струпьев, разрастающихся подобно раковой опухоли в его теле и пожирающих изнутри.       Никогда раньше ему не было так хреново, как будто всю радость жизни высосали по каплям, оставив жуткую пустоту – равнодушную и тупую, в которой нет ни начала и ни конца, в которой можно лишь захлебнуться, что Шервуд и делает, ощущая странное садомазохистское удовлетворение от осознания, что хуже уже не будет. Ну хоть какая-то определенность. Беда никогда не приходит одна, и законы всеобщей подлости – это единственная константа, которая исполняется в этом мире с безжалостной точностью до конца. Было бы глупо надеяться, что на нем «мойры»* отдохнут. Напротив, он – лакомая добыча. Судьба не прощает так много даров – красоту, молодость и успех, любовь красивых мужчин и женщин, острый ум, грубоватый, чуть странный юмор – как часть неповторимого мужского шарма, многих успевшего свести с ума. Глупо было бы не заплатить за очень щедрую к нему судьбу, ведь она – опытный ростовщик, не забывающий о долгах.       И ему стоило об этом помнить.       Все началось с новой роли Джейса. В тот вечер тоже шел сильный дождь, когда агент ему позвонила и долго радостно верещала, что Доминик утвержден на роль в новом и очень крутом проекте. Дом помнил, как громко кричал ура и кружил Сару по всей квартире, как бросился обзванивать всех друзей, как едва не ревел от ощущения выросших за спиной крыльев – это был шанс реализовать свои актерские способности в полной объеме и сделать себе в индустрии имя, прославиться, стать успешным, чтобы в будущем претендовать на участие в самых крутых голливудских шоу – да он мечтать о таком не смел!       Каким же счастливым он был тогда, полным амбиций, грез и надежд. С каким удовольствием с головой окунулся в процессы съемок, как искренне старался раскрыть и прочувствовать персонажа, всего себя вложить в эту роль – Дому казалось, что он весь в некой эйфории – многочисленные съемки и интервью, безумная энергия, исходившая от фанбазы – все это сносило крышу покруче наркотиков и алкоголя. И он с удовольствием окунался в водоворот этих ощущений, упуская из вида момент, когда начал в нем же просто тонуть, а когда осознал – уже было поздно. Остановить колесо Фортуны, разогнавшееся на полную мощность и в какой-то момент давшее задний ход, переехав Шервуда пополам, было решительно невозможно.       Все, что он мог поделать – это принять ситуацию лицом к лицу. От него не зависело ничего. Ни ёкнувшее при виде Даддарио в первый раз сердце, ни вылетавшие изо рта фразы, когда коллега оказывался подле него. Доминик впервые в жизни не контролировал ни свое тело, ни свое сердце, ни свою жизнь. Любые попытки объяснить себе самому, что нужно делать ради карьеры, а о чем даже думать просто нельзя – все до одной провалились с треском.       Он не мог заниматься фансервисом Клэйс, не мог начать склеивать трещину в отношениях с Сарой, все чаще твердившую, что с приходом в проект он совсем охладел к ней и разлюбил, не мог перестать вести себя рядом с Даддарио как фанатка, увидевшая кумира, не мог по шаблону ответить про Малек в том интервью….. Его несло. Несло так, как никогда еще в этой жизни. Просто подхватывало потоком безудержной эйфории, смешанной с острой щемящей болью.       Именно такой спектр чувств Мэттью Даддарио вызывал в нем, ворвавшись в жизнь Шервуда как цунами. Доминик даже не сразу понял, что притяжение между ними – не что иное, как это самое большое чувство, о котором снимаются фильмы и пишут в книгах, за и во имя которого умирают, о котором слагают легенды и поют песни, которое окрылило, а после размазало его всего – до полной потерянности рассудка.       Он принял то чувство за увлеченность. Умный, красивый, интеллигентный партнер по съемкам, «парабатай». Схожие вкусы, почти ровесник. У них нашлись темы для разговоров, нашлись и общие интересы. Походы в боулинг, на футбол, обмен звонками и смс. Знакомство "семьями", прогулки, клубы.       Доминик не заметил, как быстро и глубоко увязнул в трясине ореховых лукавых глаз. Мэттью Даддарио въелся ему под кожу, проникнул в кровь, отпечатался в подкорке мозга – все больше и больше захватывая собой все мысли Шервуда и все чувства.       Первой тревогу забила Сара. Чуткая и проницательная, она знала его слишком хорошо, чтобы не сложить два и два и не заметить, что происходит. Дом говорил только про него – что Мэтт сегодня ему сказал, какие он любит смотреть фильмы, какую музыку предпочитает, как он готовит, что он читает. Какой он умный, какой веселый, какой красивый, какой….какой…..       Сара вздохнула и отпустила. Сама, не заставив его краснеть и извиняться, и ….объяснять то, что и так было очевидно. Доминик знал, что она не хочет и что по-прежнему его любит, и что готова простить и ждать…если бы это имело смысл. Но они поняли, что смысла нет, приняв решение – идти дальше, и уже каждый своей дорогой.       Дорога Шервуда была пустой. Мэттью не ждал его у порога, живя своей частной привычной жизнью, закрытой тщательно на засов. И в ней не было «первого» места для Доминика. Даже второго и третьего – так, пятое где-то с конца. Чокнутый британец, признающийся ему в любви направо и лево, смотрящий на него в кадре так, как будто играет с ним пылкую сцену любви, а не лишь «поиск парабатаев»...все это выглядело нелепо.       В прочем – они, правда, подружились. У Даддарио не было даже шансов – Шервуд его бы не отпустил, хотя б без статуса «добрый друг». И Мэтт не особо сопротивлялся. Шервуд умел его рассмешить, умел придумать что-то такое, что неизменно вызывало на красивых, пухлых губах Даддарио искреннюю улыбку. Даддарио ценил это, позволял британцу фривольные выходки и фамильярность, на которую мало кто мог рассчитывать в окружении достаточно педантичного и закрытого Мэттью. Но Шервуду позволялось практически все – грубоватые пошлые шутки, частые прикосновения, долгие взгляды. Все то, за что другие ловили холод в глубине глаз, осекаясь и замолкая, и за что получал лишь улыбки Шервуд.       Это подстегивало его. Накачанный алкоголем, легкой синтетикой и жадным безумием своих желаний Доминик мог позвонить Мэттью ночью и наболтать ему в трубку такое, за что, протрезвев, долго извинялся. А порой он ляпал на камеру такие вещие, за которые мог получить по морде, если бы Мэтт относился к нему иначе. Но Даддарио лишь добродушно хмыкал, спуская на тормозах все безумные выходки Доминика, лишь распаляя того сильней.       В какой-то момент это должно было прекратиться. Выйти на новый уровень невозврата, выкипеть, вылиться, разразиться какой-то огромной и страшной бучей, полыхнуть жарким ослепляющим разрядом молнии, сжечь дотла.       Слишком много свалилось на Шервуда в этот год. Разрыв отношений с проверенным давним партнером, необоснованный фанатский хейт и чувство, разрывающее его на части – к тому, кто ближе всех, но не рядом.       Последний каплей был этот лайв. Доминик честно о нем забыл, ослепленный желанием увидеть Мэтта и обсудить с ним последние новости на площадке. Открывать к нему в трейлер ногой дверь, с порога крича что-то привычное для них двоих, шутливо-грубое явно не стоило – но вот случилось. По странной реакции Мэтта он уже понял, что снова влип – и на сей раз во что-то действительно неприятное, а осознание полного краха пришло чуть позже, когда он уже листал ленту твиттера, пестревшую проклятиями и пожеланием скорейшей смерти. Но больше всего удручало даже не это – не обидное и несправедливое клеймо гомофоба, не требования рекаста, а то, что Мэттью пришлось краснеть на том видео рядом с ним, принимать извинения, говорить что-то от себя – поникшего и расстроенного сверх меры. И это сломало Дома совсем. Он мог бы выдержать что угодно – от неустойки и до рекаста, от разрушенных надежд, связанных с карьерным ростом и признанием своих заслуг как актера и человека, но выдержать боль и отчаяние в глазах Мэттью, причиной которых он, сам того не желая, стал – вот это точно его сломало.       Дом еле выдержал этот лайв, еле выжал, собрав остатки воли в кулак, извинения за ту фразу, и едва сдержал подкатившую к горлу истерику, когда Даддарио мягко коснулся его спины, выражая тем самым свою поддержку. Он не помнил, как кинулся прочь из трейлара в тот же миг, как только камеру отключили, и Хастингс, сдвинув густые брови, сквозь зубы буркнул ему валить и не высовываться вообще, а Мэтт смотрел этим своим взглядом, полным какой-то бескрайней боли, от чего в жилах кровь застывала.       Доминик выбежал бегом за дверь и заметался вокруг себя, как будто загнанный в ловушку лис – а после бросился собираться. Он слабо помнил, как хаотично скидывал в сумку все, что попадалось ему под руку – бритва, джинсы, бумажник, зубная щетка….Все, что ему хотелось – убраться подальше отсюда, от поджатых губ местных боссов, от фанатов, готовых его убить, от глаз Даддарио, полных боли, от собственных глупых, безумных чувств. Хотелось просто увидеть море. Чтобы шум волн растворил в себе чужие звуки, а вода смыла прибоем случившееся с песка. Он отснял свои сцены на квартал вперед. Он может убраться отсюда на целый месяц и никого из них просто не видеть. Он выбросит телефон в море. Он все это переживет. Он сильный. Единственное, чего он не переживет – это чертов взгляд Мэттью Даддарио на себе и это касание теплой ладони к своей покрытой потом спине. Вот этого он пережить не в силах…       Додумать эту мысль до конца не дает скрип двери, и Дому не нужно туда смотреть – Мэттью Даддарио своей персоной. Решил добить уж наверняка, и взгляд опять этот – полный боли. Хоть на колени перед ним пасть, если бы только это спасло бы всю ситуацию от и до. Доминик пал бы прямо сейчас, вот только все это совсем без пользы, а видеть жалость в глазах у Мэтта – невыносимо до тошноты. Пусть ненавидит лучше его и осуждает, как все они – фанаты, боссы, да все подряд, а жалость пусть при себе оставит. Доминик выдержит это все, кроме, что разве вот этих глаз…и рук, так крепко его обнявших.       Шервуду хочется оттолкнуть – ему действительно не нужна жалость, жалость от этого человека, по ком отъехали остатки крыши. Но оттолкнуть его – нету сил, и Доминик просто обмякает в руках Даддарио целиком.       Весь пережитый сегодня стресс плитой гранитной сутулит плечи, и горло давит противный ком. Все силы уходят только на то, чтобы позорно не зареветь, но чертов Даддарио так мягко держит, так нежно гладит его сейчас, что Дом ломается до конца.       Злые, бессильные, горькие слезы текут по гладким бритым щекам, насквозь пропитывая футболку, крепко прижавшего его Мэттью. И когда губы Даддарио начинают их собирать, Шервуду кажется, что он точно умрет от разрыва сердца.       Он пробует оттолкнуть от себя Даддарио хоть чуть-чуть, дать себе последний шанс «сохранить лицо», собрать в кулак остатки растоптанной гордости вместе с волей и пожелать Мэтту засунуть всю жалость в зад, но он тупо не успевает – губы Даддарио накрывают его приоткрытый навстречу рот, сминают с такой неожиданной, сильной жаждой, что Шервуд теряется до конца и не пытается остановить.       То, что происходит дальше – нет сил запомнить и описать. Доминик помнит только фрагменты: как оказался уложенным на простыню, как сильное тело Даддарио накрыло его собой, как губы Мэттью сливались с его губами, и как на них чувствовалась соль. Снятая одежда, быстрая растяжка, в клочья разорванный край подушки, в которую он вгрызься зубами, когда почувствовал первый толчок. Как хрипло надсадно стонал, принимая горячий член, как шептал «я тебя люблю», бессильно вцепляясь в темные влажные волосы пальцами, как едва не умер, услышав ответное «и я тебя» перед накрывшим двоих оргазмом.       Лежа на груди Даддарио после всего, сил не хватало даже молчать. Доминик просто рисовал пальцами на нежной горячей коже рисунки ангельских рун, которые больше всего приглянулись ему из всей сумеречной франшизы помимо линии «парабатаев», а Мэттью поглаживал его за плечи, время от времени ныряя ладонью в им же растрепанные пряди светлых волос.       – Знаешь, – Доминик все же решает заговорить, – сейчас все зовут меня гомофобом и предлагают начать рекаст, а я лежу на груди мужчины, по которому сохну с первого взгляда, и который только что отымел меня ради поддержки. Ты не находить это смешным? Тонкий британский роковой юмор? – Шервуд пытается улыбнуться, но натыкается на серьезный взгляд Мэттью и замолкает.       – Ты – болван, а не гомофоб. Ради поддержки? Серьезно? Совсем дурак? Где это ты видел, чтобы один мужик трахал другого ради поддержки? При всей моей толерантности, Домми, – но это все-таки чересчур. Ни этот секс, ни ….мои слова – не были просто «поддержки ради». Ради поддержки я бы с тобою выпил, а не вот то, чем мы занимались.       – Но …почему именно сейчас?? Я по тебе уже два года сохну! – Доминик все еще не может поверить в происходящее, но пустота внутри него заполняется стайкой порхающих бабочек, щекочущих крыльями ему живот.       – Ну знаешь, не только у тебя был сегодня стресс. И мне нужен был…некий…некий толчок. Это же сложно…вот так решиться. Но твои слезы – я не стерпел. Весь мир готов был перевернуть, только не видеть, как тебе больно, а ты еще ведь и извинился! Черт, ненавижу весь этот бред! Как они смеют так издеваться, и я – дурак, стоял и смотрел…, – в голосе Мэтта опять предсказуемо звенит боль, и Дом не находит ничего лучше, чем устранить ее поцелуем. Кажется, они с Даддарио нашли отличное средство для исцеления душевных ран.       – Ох Мэттью…. меня клянут сейчас на чем свет, грозятся уволить, даже убить, а я чувствую себя самым счастливым на свете. Потому что ты рядом со мной. Ты большой, сильный, теплый, ты целуешься так, что мне сносит башню, ты только мой, хоть на этот час. И от судьбы большего не надо. Она вернула мне долг сполна, – Мэттью смотрит на него с удивлением, явно решив, что он тронулся умом от стресса, особенно когда Доминик начинает ржать.       – Ты чего? – переспрашивает Мэтт, не на шутку обеспокоенный происходящим.       – Да вот подумал, если сейчас сфоткаться на айфон и сразу выложить фото в сеть, я перестану быть гомофобом? – выдавливает сквозь смех Дом, поудобнее устраиваясь у Даддарио на груди. Обеспокоенность на хорошеньком лице Мэтта сменяется легкой улыбкой, и он целует британца снова, прижав к себе его как можно ближе. .       – Нет, Домми, думаю, что не стоит. Это приватная вечеринка.

***

*Мо́йры — богини судьбы в древнегреческой мифологи.