Если вам ничего не снится, значит, у вас все есть

В последний раз подобное происходило с ним достаточно давно, чтобы Лебедев мог со спокойной совестью выкинуть это из головы. Запереть и ключ потерять, как говорится. Там все осталось — в далекой, яростной, звонкой и скоротечной юности: и восхищение красотой мужского тела, и робкие, неловкие тайные эксперименты, когда удовольствие от взаимного обретения было настолько же сильным, насколько запретным, и пара друзей-сослуживцев, которых Лебедев потом из своей жизни решительно вычеркнул. Именно юность сделала его изящным почти по-девичьи, с живым и гладким лицом, пушистыми ресницами и яркими губами — не то чтобы собственная внешность определяла для Лебедева образ мыслей, просто так совпало. И он даже был в своих увлечениях счастлив, пусть и совсем недолго. Потом все ушло: и юность, и изящество, и увлечения. Лебедев добровольно увяз в армейском быте, словно в болоте, выстроил крепкий брак с женщиной, которую полюбил и которая безропотно моталась за ним по закрытым военным городкам, как настоящая супруга декабриста. Вместе растили дочь. Собаку завели и дачу в Подмосковье. А потом все рухнуло, как карточный домик, неожиданно и разом, и пришлось годы потратить, чтобы восстановить хотя бы фундамент. Жена лежала теперь под гранитным памятником, на торце напечатали гравюру с отпускной ялтинской фотографии пятнадцатилетней давности. Дочь, собака и дача остались, нужно было жить дальше. Колесо обернулось вокруг оси, когда Лебедев совсем уже этого не ожидал. Прокатилось по нему, раздавило в крошево ребра и сломало позвоночник.  — Пап, — переминаясь с ноги на ногу, начала почти-взрослая Юлька. Явно хотела, чтоб вышло решительно и небрежно, но не получилось. — Знакомься. Это Тёма. Тёме было лет двадцать. Жилистый и сутулый, с настороженным и не слишком дружелюбным взглядом исподлобья, двумя ожогами от сигарет на правой ладони и сбитыми кулаками. С юлькиным розовым блеском на щеке у рта, смазанным, но заметным. В один момент жизнь полковника Валентина Лебедева, солидного, зрелого, повидавшего мир человека, превратилась в очень нелепый бульварный роман. Накрыло его как волной в девять баллов, швырнуло в ту самую распроклятую юность, как на необитаемый дикий остров. Недружелюбный синий-синий взгляд приснился ночью, довел до исступления и выгнал к рассвету на кухню, где Лебедев добрый час просидел за кружкой прозрачного черного чая. И много-много раз потом еще выгонял, мучил и изводил. И взгляд, и тонкие обветренные губы, и волосы темно-русые, остриженные под машинку, и бледная шея в вырезе джемпера. И, наверное, Лебедев смог бы с собой справиться, опять запереть эту бурю внутри и никогда ни словом ни взглядом не выдать — уж чего-чего, а терпения в нем за годы накопилось изрядно, столько перетерпел, что и с этим бы как-нибудь сладил — если бы Тёма исчез и больше не появлялся в их доме. Но он, разумеется, никуда не исчез. Снова и снова парковался на подъездной дорожке у шлагбаума, сигналил, включал на полную какую-то совершенно отвратительную музыку и открывал настежь двери. Юлька бежала к окну, как в детстве, шлепая босыми ногами по паркету, расцветала улыбкой, потом оборачивалась, резко, порывисто, дыша своей собственной звонкой юностью — и начинала Лебедева упрашивать. Лебедев хмурился, пытался что-то возразить, но почти всегда сдавался. В качестве ухажера дочери Тёма был плох по всем фронтам: интеллигентности, образованности, воспитания в нем не набиралось и на грош, он нигде не учился, работал в каком-то автосервисе тут же, в Чертаново, и, кажется, ничего больше не хотел от своей жизни, едва ли вообще когда-нибудь серьезно задумывался о будущем. Проблема крылась в том, что какой-то части сознания Лебедева на все это, абсолютно на все, было совершенно наплевать. На личность Тёмы, на его отношения с Юлькой, на статус и личность самого Лебедева, на «невозможно» и «нельзя». Она, эта часть, снова и снова прокручивала перед мысленным взором кадры-воспоминания, настолько отчетливые и красочные, что порой с трудом верилось в их фантастическую природу. Лебедев видел, как вжимает двадцатилетнего мальчика Тёму в стену прихожей своим телом. Как выступающие на сутулой спине лопатки стискиваются, вдавливаются в винил персиковых обоев, синие-синие глаза широко распахиваются в немом изумлении, рот приоткрывается и первое неуверенное сопротивление пресекается на корню — хваткой над ключицами. Вот так просто: без прелюдий и разговоров. Под ладонью дергался острый кадык на беззащитном горле, выпирали позвонки сзади на шее — как раз там, где кончался колючий ежик волос. Шероховатость чужих губ дрожала под губами, новые, уже более осознанные протесты сминались, загонялись обратно грубым поцелуем, обращались в стоны. Затаившись как зверь, Лебедев вслушивался в сбитый ритм дыхания и учащенный стук сердца в худой бледной груди. Словно бы все это уже когда-то случилось с ними. Бред, разумеется, в реальности Лебедев бы пальцем Тёму-Артёма не тронул — наоборот, избегал по возможности. Тёма тоже особенно к задушевным беседам с ним не тянулся: наверное, в бешеном коктейле из неприязни, непонимания и одержимости, кипевшем в душе Лебедева, различал в первую очередь неприязнь. Простое приветственное рукопожатие ощущалось потом полдня, ладонь покалывало, словно от слабых разрядов тока. Искрило между ними, взаправду искрило, и едва ли один только Лебедев это чувствовал. Но Тёма-Артём если и ловил интуитивно какие-то знаки, толковал их неверно. «Здравствуйте, Валентин Юрьевич», — Лебедев хмуро кивал в ответ. И все. Сверх этого они за месяц едва ли дюжиной слов обменялись. Вот только ни смирением, ни уважением, ни попыткой дать Лебедеву время привыкнуть к постоянному гостю, порой целые вечера проводившему в соседней комнате, от Тёмы даже не пахло. На затаенную антипатию такие как он — а Лебедев их навидался порядочно — умели реагировать единственным способом: ответным вызовом в каждом взгляде, кривыми ухмылками, демонстративной грубостью. Стоя без обуви на коврике у порога, он целовал и гладил по спине Юльку, прикусывал ее губы, забирался ладонями под футболку на пояснице, а затем обязательно встречался взглядом с Лебедевым. «Мне можно это все, мне позволено, — без слов говорил он. — И ничего вы не сделаете. Запретите, попробуйте, только хуже выйдет». И Лебедев ничего не делал, хотя очень, очень хотелось. Сжимал кулаки, резко отворачивался и отступал в комнату. А потом опять были сны, и в них под футболку лезли Тёме. Совсем другие руки и гораздо дальше, без намека на приличия. И под футболку, и в штаны, и раздевали его, худощавого, но по-мужски уже ладного, без угловатости, чтоб любоваться им как античной статуей из белого мрамора. И Тёме-из-сна оно чертовски нравилось. Сам подставлялся под ласки, беспорядочно, но поощрительно гладил по плечам, тихо постанывал сквозь судорожные вдохи, тянулся за поцелуем. Лебедев от него с ума сходил самым натуральным образом. Еще немного — и голоса в голове начал бы слышать. В конце августа его отправили в Кемеровскую область на неделю, по делам местного КБ, а там сначала задержали, перенеся дату комиссии, а потом так же внезапно отозвали обратно в центральное управление, в Москву. О том, что задержится, Лебедев дочку предупредил, о том, что вернется глубокой ночью за два дня до означенного срока — не посчитал нужным. И вышло как в старом анекдоте: застал дома картину, к которой оказался совершенно не готов. То есть, никого не застал на самом деле, только Чарра с радостным визгом навстречу кинулась. Ластилась, хвостом пушистым крутила и все норовила что-нибудь принести из своих сокровищ — то резиновую гантелю-пищалку, то мосол погрызанный, то старый юлькин тапок. Видно, долго одна просидела: соскучилась. А Юльки не было, нигде не было, и в три часа ночи это просто не могло означать ничего хорошего. И на дюжину настойчивых, до упора звонков Лебедеву никто не ответил. Разбуженная Света принялась врать безбожно, что, дескать, у нее Юлька, только трубку взять сейчас не может — в ванной сидит. В полчетвертого-то утра. Но перезвонит обязательно, как только, так сразу, и вы, Валентин Юрьевич, не волнуйтесь, ложитесь отдыхать, все с ней в порядке, просто засиделись допоздна за хорошей комедией. Лебедев молча слушал и не верил ни единому слову. И понимал без малейших сомнений, у кого Юлька взаправду на ночь осталась и что там теперь происходит. Глупая, ну ведь ребенок совсем еще, ну что за возраст — семнадцать лет. И хоть бы кому-нибудь из них в голову пришло о защите побеспокоиться, не дурак же этот Артём, пусть две извилины — да имеются. Должен ведь сознавать, что жизнь девчонке поломает: учеба, институт впереди, никак ей о материнстве сейчас думать. И хорошо, наверное, что так с командировкой получилось, иначе выплыло бы все месяце на пятом. О прочих возможных последствиях половой жизни абы с кем Лебедев старался особенно не размышлять: становилось тошно. Телефон Артёма, которым он обзавелся как раз на такой вот случай, не отвечал тоже. Домой Юлька вернулась в половину шестого, запыхавшаяся, растрепанная, насмерть перепуганная — видно, предупредила Света. Лебедев к этому моменту уже едва не всю Москву на уши поставил. И встретил ни много ни мало обещанием сегодня же отвести к гинекологу. За шкирку оттащить, если придется.  — Пап, да ты что, — цепляться за светину версию с ванной и комедией Юлька благоразумно не стала. — Не было у нас ничего. Ну, чем хочешь клянусь, не было. В Строгино, к затону ездили, купались там на пляже, Тёма на звезды позвал смотреть… Потом рассвет встречали.  — На звезды. Смотреть.  — Август же, — окончательно сбившись с мысли, пробормотала блудная дочь. — Самый сезон звездопадов. Мы желания загадывали.  — И как? — глухо уточнил Лебедев, сжимая в руке телефон до побелевших костяшек. — Сбылось? Следом разговор по душам надо было провести с Артёмом — чтоб уяснил раз и навсегда: больше его рядом с Юлькой терпеть не намерены, хватит. Лебедев давно уже в нем видел сплошную проблему, просто раньше искренне верил, что проблема эта проходящая. Что если не накладывать вето на первую юлькину влюбленность, она сама в один прекрасный момент поймет, насколько Артём ей не пара — умница ведь, так много уже понимает. Каждый изъян разглядит, каждое несоответствие, и переболеет им как ветрянкой, и забудет потом благополучно. Но Артём тем временем, будто колючий сорняк, все проращивал корни в их жизни, юлькину и самого Лебедева, не позволял о себе забыть. И даже просто мириться со своим присутствием не позволял. Привычка выцеплять информацию по крупицам отовсюду, в том числе из каждодневной юлькиной болтовни, в который раз сослужила Лебедеву добрую службу. Ни по каким базам пробивать не понадобилось: и адрес Артёма он знал уже, и где гараж его находится, и режим работы автосервиса, и всех друзей поименно. В квартире на улице Красного Маяка по звонку не открыли, шагов в коридоре Лебедев тоже не услышал. Зато с гаражом сразу улыбнулась удача — видно, ей этот засранец тоже чем-то насолить успел, вот она Лебедеву и подыгрывала. В гараже Артём был один, с утра пораньше возился под днищем своей бордовой БМВ, тихо и невнятно уговаривая машину на осмотр подвески. Из динамиков лежащего на верстаке среди инструментов телефона лилась одна из тех отвратительных песен якобы про любовь, которые Лебедев многократно уже слышал под своими окнами. Видимо, Артёму это вот гнусавое, бессмысленное и на два аккорда действительно нравилось. Приоткрытая жестяная дверь пропускала со двора свет и свежий воздух, и когда Лебедев, оказавшись внутри, решительно задвинул ее до упора, оглушительно лязгнула. Артём замер, перестал бормотать, а уже через пару мгновений выкарабкался из-под капота, чумазый и без футболки.  — Валентин Юрьевич? Здравствуйте. Испуганным он не выглядел, хотя по мрачному, закаменевшему лицу Лебедева наверняка читались и причина визита, и намерения. Потянулся за несвежим, уже в разводах смазки полотенцем, вытер руки, несколько раз с усилием провел по шее. Кожа у Тёмы-Артёма была тонкая и светлая, но за лето взялась равномерным бронзовым загаром, нос и скулы, словно бы заново обожженные, покрывал яркий румянец, на плечах обозначились веснушки. По своему обыкновению, он сутулился, чуть запрокидывая голову назад, и оттого ключицы и адамово яблоко выпирали особенно остро, и хотелось выпрямить его силой, сведя лопатки, и связать руки за спиной, чтоб привык держать осанку. И много еще чего хотелось.  — Рад вас видеть, — зачем-то соврал Артём, криво, неприятно усмехаясь и демонстративно пряча ладони в задних карманах джинсов. — Проезжали мимо, наверное.  — Совести у тебя нет. Само собой, Юлька ему позвонила, едва только Лебедев за порог вышел, так что удивление теперь Артём тоже разыгрывал как по сценарию — и прескверно, даже не стараясь. И мог бы ведь где-нибудь отсидеться, объезжать адреса всех друзей-приятелей Лебедев точно не стал бы. Но нет, предпочел вместо этого поговорить начистоту и без свидетелей. По-мужски. Маленький смелый паршивец.  — Есть, — просто и с небывалой серьезностью ответил Артём, сразу спрятав ухмылку. — Все у меня есть. Но вам-то что за дело? Вы уже давным-давно для себя решили, что я за человек. Теперь не передумаете.  — Не вижу поводов, — сухо парировал Лебедев.  — Да уж конечно. Вы вообще видите только то, что хотите, то, что вам нравится. И слышите, что хотите. Удобно, наверное.  — Чтобы духу твоего в моем доме не было с этого дня. Тебе понятно? Артём снова оскалился. Качнулся с пятки на носок как маятник и замотал головой.  — Тебе понятно? — с нажимом повторил Лебедев, указательным пальцем упираясь в ямку под его левой ключицей. Будто кипящий чайник потрогал. Утро выдалось прохладным, но Артём отчего-то был распаленный, как если бы горел весь от внутреннего жара, месяцами накапливал в своем теле полуденный летний зной, чтобы однажды обжечь вот так Лебедева. Перехватил запястье сильными загрубевшими пальцами и зашипел сквозь зубы:  — Да идите вы… Свободной рукой Лебедев сгреб его за шею, как нашкодившего звереныша, толкнул на себя, но Артём сразу вывернулся, отступил назад. И, пригнув голову, атаковал уже сам: вцепился в рубашку на плечах, натягивая ткань до треска, попытался ударить ногой в бедро, чтобы лишить равновесия. Лебедев стиснул его локти, перенаправляя рывок, складывая Артёма пополам как перочинный нож. Хватка на плечах ослабла, короткие обломанные ногти вхолостую чиркнули по коже через тонкий рукав, крепкие, сухие, перевитые крупными венами предплечья опоясали крест-накрест нагую грудь: Артём готовился к ударам в корпус, прикрывал ребра. Вот только Лебедев бить его не собирался вовсе. Собственное тело двигалось, ведомое рефлексами, без каких-либо дополнительных команд, сердце билось яростно и сильно, разгоняя кровь по застоявшимся за годы кабинетной работы мышцам. Он поддерживал себя в форме, конечно, занимался дома и в зале, но вот так, с живым и озлобленным противником, не было уже давно. И, черт побери, как же Лебедеву нравилось, как же этого не хватало. Он лишь теперь вдруг осознал, насколько. Чужая шея оказалась точно в локтевом сгибе, и Лебедев налег всем весом, опрокидывая Артёма навзничь и припадая рядом на одно колено. Он не особенно осторожничал, голые лопатки врезались в покрытие с гулким стуком, Артём сдавленно охнул, но тут же забился, затрепыхался, прогибаясь в позвоночнике, как выброшенная на берег рыба. Лебедев напряг бицепс, стискивая его чуть сильнее, требуя немедленно признать поражение. Несокрушимая стена ледяного спокойствия внутри крошилась от сумасшедшей близости, от каждого конвульсивного рывка, от огненного жара загорелой кожи и всполохов бешенства в расширенных зрачках напротив. Артём-из-реальности Лебедева не боялся, даже теперь. И жертвой становиться не собирался, ни в каком смысле. Дергался, извивался, натягивая жилы, лихорадочно заглатывал воздух приоткрытым ртом, давился и рычал, как затравленный гончими волк. Соскальзывая по хлопку, скреб пальцами руку на своем горле и не сдавался, нипочем не сдавался. Волна сокрушительного возбуждения, концентрированной дикой похоти врезалась в солнечное сплетение, вышибая дух. Ровно секунду форы Лебедев дал Артёму, резко отпустив его шею — чтобы перехватить затем обеими ладонями под кадыком, как давно хотелось, и накрыть губами тонкие обветренные губы. Бережно и нетерпеливо. Вот только теперь Артём расслабился, распластался под ним, обессиленно сложив руки на груди. Тоже ровно на секунду. А затем принялся сопротивляться так отчаянно, словно раз в месяц вместо быка в испанской корриде участвовал. Но и Лебедев остановиться уже не мог, слишком долго себя сдерживал, желал, не зная способов получить желаемое.  — Что вы де…  — Тихо, — ровным и бесцветным, каким-то совершенно чужим голосом оборвал его Лебедев. — Тихо. Под челюстью у Артёма были мелкие, покрытые темной корочкой порезы от тупой бритвы, короткая жесткая щетина колола губы. Медленно и влажно, пробуя на вкус, Лебедев провел языком вдоль полуколец трахеи, и вибрация низкого стона отозвалась где-то внизу живота, напрочь отшибла последнюю сознательность. В первый раз, кажется, за все время Артём подчинился приказу беспрекословно, снова опустил руки, уперся затылком в пол и задышал глубоко и часто, касаясь при каждом вдохе серебром нательного крестика — третью по счету пуговицу рубашки он Лебедеву вырвал с мясом, ворот распахнулся, полностью обнажив грудину. Тяжелый химический запах смазки и бензина, пропитавший все в гараже, абсолютно все, в том числе кожу и волосы Артёма, кружил голову, сквозь шум крови в ушах пробивалась очередная раздражающая песня из динамиков мобильного. В глазах Артёма, когда Лебедев снова навис над ним, оставив в покое шею, потрясение мешалось с дюжиной немых вопросов, но агрессии больше не было, как и вызова, упрямства, воли к постоянной борьбе. Он не целовал в ответ, но покорно раскрывал губы, позволяя вылизывать свой рот изнутри, на самой грани нежности и грубости, не пытался перехватить ладонь Лебедева, беспорядочно скользившую по ребрам и впалому животу. Именно эта податливость, ни с каким из моментов прошлого не связанная беззащитность отрезвила лучше ведра ледяной воды. Лебедев застыл, размыкая поцелуй, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и отстранился, сел на пятки. Сдавил пальцами собственные виски, чтобы стало больно.  — Чего замерли? — после долгой тишины, заполненной только шорохом хриплого дыхания, спросил Артём. — У вас на меня встал. Ну надо же. На Лебедева он не смотрел. Под потолком чернели неподвижные лопасти огромного вентилятора, вились длинные трещины и буроватые разводы от протечек, и теперь Артём изучал их как карту звездного неба. Лебедев пытался подобрать хоть какие-то слова в качестве — чего? — объяснений ли, оправданий, но не мог, только мысленно отсчитывал щелчки самой длинной и тонкой стрелки наручных часов.  — Почему вы, блядь, остановились? Одним слитным, волнообразным движением перекатившись в упор присев, Артём подался вперед, теперь уже сам и сознательно вторгаясь в личное пространство Лебедева, приблизился настолько, что их дыхание снова смешалось. Огромным усилием воли удержав себя на месте, Лебедев отнял руки от лица, чуть наклонился, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Ему повторили практически по слогам:  — Почему. Вы. Блядь. Остановились, — а потом опять прижались зацелованными раскрытыми губами, толкнули и навалились сверху. Вот так у Лебедева, по правде говоря, за всю жизнь ни разу не было: на полу гаража, в облаке технических запахов, с полуголым мальчишкой, оседлавшим его бедра. Инициативу Артём ему вернул без вопросов и напоминаний, позволил и джинсы расстегнуть, и потереть через белье, пропитывая простую черную ткань предэякулятом. Загорелся он как порох, быстро и ярко, от резких, уверенных прикосновений к обнажившейся розовой головке снова негромко застонал сквозь стиснутые зубы. Одной рукой упирался в пол, а другой попытался вернуть ласку, но пуговица на штанах Лебедева оказалась неодолимым препятствием — пальцы слишком дрожали и не слушались.  — Тш-ш, тихо. Тихо-тихо-тихо, — снова произнес Лебедев. Почему-то только это слово он помнил сейчас, единственное из всех. Левая ладонь, придерживавшая Артёма за бедро, скользнула вверх по джинсам, огладила ягодицу, пальцы, слегка надавливая, прошлись по шву — просто обозначая возможности, предлагая и обещая. И Артём в его объятиях вдруг окаменел. Приподнялся на прямых руках, стеклянными, кукольными глазами уставившись в лицо Лебедева, беззвучно шевельнул губами. Такая широкая гамма эмоций вихрилась сейчас смерчем у него в голове, и сам Артём в ней безнадежно запутался, а Лебедев мог читать как с листа. Там была и готовность идти до конца, дать другому все, что он хочет, позволить разложить себя как девочку и взять, хоть бы и прямо здесь и сейчас, и бесконечный ужас от подобного желания. Жирная черная точка невозврата — Лебедев видел ее как наяву, как свою собственную, пройденную давным-давно. Он совершенно не понимал, почему Артём решил продолжать, когда его отпустили, почему вдруг сам потянулся за прикосновениями и отчего изменил своей страсти к конфликтам, в какой-то момент перестав сопротивляться. Это не было слабостью. И едва ли походило на внезапное переосмысление самого себя — ничто прежде не указывало на интерес Артёма к мужчинам, ни единый эпизод, включая начало их утренней беседы. Но, если по-честному, именно сейчас Лебедеву было плевать. Убрав ладонь с задницы Артёма, он расстегнул пуговицу на своих штанах, продолжил, неудобно выворачивая кисть, ласкать его пальцами, постепенно ускоряясь. Артём, уловив намек, тут же просунул левую руку между их телами, продолжая опираться на прямую правую. Надолго никого из них не хватило. Артём не застонал даже — закричал, высоко и гортанно, и уже только от его так изменившегося голоса, от взгляда вниз сквозь прямые светлые ресницы, от ритмичных и бесконтрольных движений бедрами можно было тысячу раз кончить. А Лебедев хотел слишком давно, чтобы его прямо сразу же следом не утащило. И утащило. До гребаного, всеми демонами Преисподней проклятого звездопада под сомкнутыми веками.  — Не хочу я тебя в своем доме видеть, Артём, — кое-как приведя в порядок одежду, признался Лебедев. — Причин много, а вывод один. От собственных слов мутило, но повисшая в гараже тишина давила на нервы еще больше. Даже чертов мобильник почему-то заткнулся.  — Я знаю. Стоя к нему спиной, Артём вытирал живот все тем же замызганным полотенцем, медленно и плавно, явно размышляя о чем-то своем.  — Один раз спрошу. И поверю на слово, даже без объяснений. Было у вас с Юлькой? Вчера ночью или до этого.  — Нет. Не было, Валентин Юрьевич. Я хотел, она нет. И я ждал, люблю ее потому что. А что же ты, сволочь такая, наделал теперь? — хотелось возмутиться Лебедеву, но он, как и много раз прежде, смолчал. Едва ли у него, еще большей сволочи, было теперь право возмущаться.  — Поговорите со мной нормально, по-человечески. Не сейчас, конечно. Когда-нибудь. Лебедев коротко, отрывисто кивнул и вышел во двор. Россыпь следов всех оттенков лилового и бордового на чужой коже отпечаталась в памяти, кажется, навсегда и душевного спокойствия не добавила.