Чужие берега

Из угла до стены. - Нет, завтра вечером самолет. Нет, иначе не успеваем. Проверь, что там надо декларировать отдельно, чтобы не получилось, как с Эстонией. От стены до шкафа. - Привет, не перезвонили они? Так что с графиком на январь? Блядь, я знаю. Ты меня спрашиваешь? Кто из нас продюсер?! Вот и выясняй! От шкафа до окна. Тянет штору вбок, но крючки клинит в карнизе. Тогда просто берет тяжелую ткань и закидывает ее на стол, откуда она тут же сползает и закрывает его, как занавес. Скрипят оконные петли. Чиркает зажигалка. - Лёва, тут везде датчики. - Хуй с ними. Окна выходят на проспект, и вместе с сигаретным дымом в номер летит шум моторов, гудки, шуршание шин по мокрому асфальту. Я бесконечно говорю по телефону. С русского я перехожу на английский, даже не понимая, как это происходит, где-то приходится вспоминать иврит, и обрывки фраз шевелятся в голове, как зомби, лезущие на свет. Мне кажется, у меня айфон этот ебанный уже врос в мозг, и я не понимаю, почему я должен решать все эти вопросы, и где носит людей, которые, по идее, должны заниматься подобными вещами за меня. За нас. Наконец-то очередной голос обрывается, телефон садится окончательно и превращается в бесполезный металлический кирпич. Зарядка где-то в чемодане, чемодан где-то во Вьетнаме, судя по отчету Аэрофлота. Даже представить не могу, как багаж с внутреннего рейса перепутали с международным. Подхожу к окну. За это время уже полпачки можно было высадить. - Ты там живой вообще? Отдергиваю штору. Сидит на подоконнике, одну ногу свесил наружу, другой тихонько долбит по батарее. Соседи нас ненавидят, зуб даю. Пачка и правда полупустая. Беру одну сигарету себе, высовываюсь в окно. Фрамуга и так узкая, а когда в ней Лёва – места вообще не остается. Если я сейчас поверну голову… - Не хочу домой. – Он так близко, что я чувствую, как дыхание обжигает щеку. Ветер с проспекта налетает ледяной, и я завидую своему чемодану. - Нам еще пять концертов до дома. Щелчком выбрасывает окурок, и я слежу взглядом, как горящая точка летит все ниже и ниже, пока не пропадает в сплошном снежном мареве. Если я сейчас поверну голову, то увижу как снег тает у него на челке, от чего волосы начинают смешно закручиваться, лезть в глаза еще сильнее. - Шур, вот чего ты выебываешься? Если я сейчас поверну голову – увижу, как в синеве разливается едкая, как никотин, горечь. - Что я такого сказал? Нам правда еще пять концертов, и это две недели, а потом корпоративы, будь они неладны, еще на месяц, а потом опять в тур. Где тут дом, блядь?! Дай бог вспомнишь, как дети выглядят! Почему я кричу на сугробы под окнами гостиницы? Ах, да, потому у меня под боком мудак-истеричка. - Отвали, - толкает меня, сука, так что приходится схватиться за раму, потом за штору. Слезает с подоконника одним движением, это нечестно, люди не должны так двигаться, люди должны вот как я, путаться в тюле, пытаясь не прожечь ткань сигаретой. - Какое говно тебе в башку ударило?! – Все еще пытаюсь понять, когда же вечер перестал быть томным и скатился в сраный пиздец. – Лёва, куда ты, блядь, собрался? Он стоит у дверей и натягивает кожаную куртку, подходящую для прохладного Таллина и совсем уж неуместную в ноябрьском Екатеринбурге. Вот с кем никогда не скучно, прости Господи. Не смотрит на меня. Я радуюсь, как дурак, что он разулся, прежде чем вырубиться после заселения, и теперь ему приходится втискиваться в нерасшнурованные ботинки. Выбегать в одной рубашке еще куда ни шло, это мы умеем и практикуем, а вот босиком – уже не тот коленкор. - Лёва, за окном Урал и час ночи, ты в таком виде сдохнешь либо от обморожения, либо от ножа под ребрами. Бесполезно. Уйдет, даже если там вулкан будет извергаться. Я понимаю, что пора что-то делать. Выпутываюсь из штор и иду через комнату в коридор. Он стоит, наполовину обутый, уставившийся в пол, челка, как и ожидалось, выгнулась каким-то причудливым вихром. И тут он вскидывает на меня глаза, и я чуть не спотыкаюсь. Я не видел такого взгляда у него, сколько, лет двадцать? Двадцать пять? - Ну ты чего?.. – начинаю, и тут меня прерывает пожарная сигнализация. Ее визг разносится по всему номеру, и я, чертыхаясь, тушу окурок в ближайшем стакане. Лёва прислоняется спиной к косяку и съезжает вниз. Запрокидывает голову, так что мне видно, как движется над воротом футболки кадык. Говорит что-то, но за воем ничего не слышно, вижу только, как шевелятся губы. Шагаю ближе, встаю перед ним на колени. Джинсы тут же промокают от натекшего еще днем снега. - Не слышно ни хера. Он улыбается, хватает меня за ворот толстовки и тянет ближе, так что мне приходится опереться рукой о стену рядом с его пустой кудрявой головой. - Ничего мне нельзя, Шур. На улицу нельзя, бухать нельзя, дурь нельзя. Тебя тоже нельзя. Нахуя тогда все? Смотрю на него, нависая, сверху вниз, очень неправильно смотрю. Как ему нравится, манипулятор хренов. Свободной рукой осторожно убираю челку со лба, потом зарываюсь пальцами в мягкие волосы и тяну, тяну сильно, чтобы в этих блядских синих глазах выступили слезы. - Лёва, блядь, ты взрослый мужик, какого ж хуя? Ты думаешь, я сейчас растаю, притащу тебе ящик водки, пакет травы и ленточку себе повяжу на … В дверь стучат. - Открывайте, охрана. Он все еще улыбается, одновременно развязно и растеряно, как он один умеет, и мне так много всего хочется, что сейчас голова лопнет. В дверь уже не просто стучат, а колотят. - Они сейчас вломятся, надо открыть, - зачем-то объясняю ему, как будто извиняюсь. Блядь, да почему ж я постоянно перед ним извиняюсь, даже когда это он ведет себя по-скотски?! Он кивает, ну, как может, в моей хватке. Я поднимаюсь с пола, перехватываю его за шиворот и тяну вверх. Дверь уже почти слетает от ударов с петель. - Тихо, тихо, все в норме, - щелкаю замком и пытаюсь утихомирить разошедшихся блюстителей порядка. Сирена воет все так же жизнерадостно, куда менее жизнерадостно выглядят наши соседи, выглядывающие из своих номеров. – Ложная тревога, ребята, можно все отключать. Прохожу вглубь номера, охранники идут следом. Сейчас начнется песня про административную ответственность при несоблюдении техники безопасности и прочая хуйня. Бумажник валяется на тумбочке. Достаю из него оранжевую бумажку, смотрю на нее, добавляю вторую. - Вот, парни, прошу прощения за беспокойство, больше не повторится, в следующий раз шашлык только на балконе, спокойной ночи, давайте, расходимся. Что? Расписаться? Да, конечно. Для Димы? Ага. Я расписываюсь на каких-то табелях, улыбаюсь, пизжу не затыкаясь ни на секунду, тесня их все ближе к выходу. Когда дверь за ними захлопывается, я как никогда близок к предумышленному убийству. - Лёва, еб твою мать, ты мне пять тысяч должен, слышишь?.. – Ботинок у двери нет. – Лёва? - Куртки на вешалке тоже – Вот пидарас! Пинаю столик для ключей с такой силой, что ножка под ним отламывается. В этот момент сирену, наконец, вырубают, и в воцарившейся тишине стакан, стоявший на столике, разбивается особенно звонко. *** Море спокойное, почти как зеркало. Солнце неторопливо вылезает из-за горизонта, и на берегу уже не такой дубак, хотя, конечно, далеко от летней жары. Он сидит на перекошенном деревянном ящике, локти на коленях, в пальцах тлеет забытая сигарета. Позвоночник проступает сквозь кожу, как горный хребет в пустыне. Без футболки должно быть холодно, но ему сейчас на все похуй. Подхожу, встаю рядом, молчу. А что говорить? Что он ебанутый придурок? Что я, блядь, вчера чуть не обосрался, когда пришел домой и нашел его на полу в луже блевотины? Небо чуть розоватое, море серое, шуршит едва слышно. Все такое мирное и спокойное, что очень хочется кричать, но кричать тоже бесполезно. Мы живем тут третий год, и лучше явно не становится. Ашдод – совсем не тот туристический рай, которым ему предстоит стать через двадцать лет. Пригород Ашдода - это жопа мира, не лучше Бобруйска, только что с морем и песком. Тут можно снять дешевую однокомнатную дыру, где душ прикручен прямо над унитазом в вертикальном гробу метр на метр, а тараканы по ночам не только топают по стенам, но и летают над тобой с низким жужжанием готового к атаке бомбардировщика. Людям вокруг нахуй не нужна музыка, все думают только о том, где достать бабло, как не проебать бабло, когда достал, куда вложить бабло, и как бы им не делиться с родственниками и знакомыми, бесконечно прущими из России и сопредельных республик. Если с фамилией повезло, то получить гражданство не так уж сложно, нужно только выучить иврит и отслужить. Я пока не понимаю, нахера мне гражданство страны, которой по факту не существует, но иврит худо-бедно знаю, а Лёва вот в армию пошел. Тут в этом плане не такой пиздец, отпускают домой на выходные, и вообще. Вот вчера, например, был какой-то день поминовения, или как его там, и всем сказали валить поминать. Я со смены вернулся, а он лежит посреди комнаты, перевыполнив программу «вспомнить все». - Хули так рано проснулся? – голос у него хриплый, как будто сорванный. - Не спалось. – Боже, убью гниду. Он издевается или правда не понимает? Закрываю глаза, море исчезает, появляются посиневшие губы, восковая кожа. Сука, я же пока пульс не нащупал – сам не дышал, забыл, как это вообще делается. - Ты где деньги взял? – Нет, правда, если он еще и пиздит что-нибудь из части – это всё, край. В израильской тюрьме сидят русские зэки и арабские головорезы, они его сожрут с костями. - В автоматы выиграл. Ох, лучше не спрашивать, блядь. Стою с закрытыми глазами, уговариваю себя успокоиться. Очень сильно пахнет солью и водорослями. В начале было не так хреново. Левачили где попало, по ночам песни писали, бухали на пляже, снимали каких-то девок, благо они тут не особо разборчивые. А теперь я не знаю, что делать, просто вижу, как ему плохо, а я хер знает где, и что дальше – непонятно. Еще год – и ему не гражданство нужно будет, а надгробие. Открываю глаза. Передо мной ослепительное море, блестит на солнце так, что слезу вышибает. Отведешь взгляд – и вот они горы-позвонки, и родинки – отметки на карте, и волосы отросшие щекочут шею. Сука упертая, лезет черт знает куда, меры не знает. Вот на плече белеет шрам от бабочки – Лёва в арабском квартале решил пошутить на своем кривом иврите, юморист херов. Есть еще похожий спереди, но это уже наши, точнее, хохлы, к которым Лёва полез выебываться в Хайфе, за ночным клубом. Главная тайна мироздания – как этот мудила вообще дожил до двадцати лет? - Чего пришел-то? Да не знаю я! Господи, понятия не имею, нахуя мы вообще сюда приехали, и зачем это все, стройка эта ебаная, армия, чужие берега, песок вечный в кедах, в простынях, в волосах. Я же не виноват, что ты жив, только когда на тебя смотрят. - Тебе идти скоро. Или позвонить, сказать, что заболел? Хмыкает, вертит бычок между пальцами. Раскручивается пружина, размыкается горная цепь. Он встает и его почти не шатает. - А у нас что, таки есть деньги на доктора? – кривляется, как всегда кривляется. – Потому что, Шурочка, тут если пизданешь, что заболел, неси справку в подтверждение, как в школе на физре. Где-то слева хохочет чайка, ей одной смешно на этом пляже. Его босые ступни увязают в сыром песке. Как же хочется въебать ему по роже. - Еще выиграешь, в автоматах. – Это именно то, что я хочу сказать, но чего я говорить не должен был. Он дергается, как будто я и правда залепил ему затрещину, трясет головой, но челка все равно лезет в глаза. Смотрит на меня исподлобья, и я опять забываю, как дышать. Почему ж все так сложно-то. Он разворачивается и идет к набережной, быстро идет, а я стою застывший, как будто местный бог в очередной раз решил разыграть карту с соляным столпом. У меня дежавю, видения из прошлого и будущего, обрывки из кошмаров и тревожных снов – вот этот силуэт впереди, удаляющийся от меня. На сцене в свете софитов, под крики тысячи глоток. В длинных переходах аэропортов, в узких кишках стыковочных рукавов, в бесконечных поездах дальнего следования, в безликих коридорах домов культуры и дворцов спорта. Когда я сдохну, он будет идти впереди меня по черному туннелю, растворяясь в свете, а я буду вечно бежать следом и не успевать. Ну уж нет, сука. Нет уж. Срываюсь с места, и ноги вязнут, словно я действительно во сне, и воздух становится густым, желейным, и оглушительно пахнет морем, и слева, спереди и сверху хохочет хор бешеных чаек. Хватаю его за плечо - кожа под моей рукой ледяная, как у утопленника, и выглядит он не лучше, когда оборачивается ко мне. Глаза побелевшие, как перед дракой, руки сжаты в кулаки. - Что ты хочешь от меня, Лёв? – почему-то шепчу, не могу, не хватает дыхания, хотя пробежал всего ничего. Смотрит на меня и молчит. Мстит, блядь. За все мои заебы, за то, что задал этот вопрос, на который заранее известны ответы. Меня трясет. - Всё хочу. И ведь эта тварь всегда получает то, что хочет. *** Два часа ночи. Я добиваю его пачку, оставленную на подоконнике. Снег на улице валит все сильнее. Дважды я подрываюсь и выхожу из номера. Первый раз почти стучу в дверь Яника, попросить зарядку для телефона, потому что мне же сейчас будут звонить из ебучего морга или ментовки, такие звонки лучше не пропускать. На второй раз дохожу до лифта. Нажимаю на кнопку вызова и иду обратно. Где, где я, блядь, буду искать его в Катере в два часа ночи? Я не помню, есть ли у него здесь знакомые. Я вообще ничего не помню. По идее надо пожрать и лечь спать, но сна ни в одном глазу. Нахожу в минибаре какие-то сухари и грызу их, высунувшись в окно с очередной сигаретой. От мороза немеют пальцы, но просто так сидеть в комнате невыносимо. Мудак, ненавижу. На третий раз иду мимо лифта к лестнице. Не знаю, почему, не могу просто стоять и ждать. Бегу по ступенькам со своего хер пойми какого этажа, судя по всему, их тут не меньше ста, бесконечное просто здание. Предсказуемо пропускаю первый этаж и спускаюсь в какой-то подвал. Тут, оказывается, все еще работает круглосуточный бар, и я от всей души благодарю свою блядскую судьбу, что отвадила меня от лифта. Потому что у стойки сидит Лёва, живой, здоровый, без явных признаков обморожения. И даже, что удивительнее всего, трезвый. Перед ним стоят разнокалиберные пустые чашки и стаканы из-под латте и эспрессо. Бармен, очевидно сполна насладившийся обществом Лёвы в модусе гиперактивного ебаната, дремлет в углу, что объясняет неубранную посуду. Лёва самозабвенно копается в телефоне. Я испытываю такое облегчение, что в первую секунду мне кажется, что я сейчас, блядь, грохнусь в обморок, как малолетка на концерте. Присаживаюсь на нижнюю ступеньку и пережидаю тошнотворный приступ головокружения. Почти надеюсь, что он сейчас обернется, заметит меня и успеет съебать, пока я не пришел в себя и не устроил беспорядки в общественном месте. Но Лёве на все насрать, он выставляет фильтры на очередной фоточке. Сссука, королева драмы, мать его. Подойти бы к нему сзади и ухерачить лицом об стойку, чтобы все следующие пять концертов с переломанным носом пел. Выдыхаю. Поднимаюсь на ноги. Подхожу к нему тихо, но он все равно видит движение в зеркальной полке с бутылками и замирает. И я замираю. - Сигареты кончились. - Я куплю пачку. - Хорошо. Я тебя жду.