Бабочки в мёртвом сердце

      Шибусава ходит по круглому залу, изрезанному сотнями ледяных кристаллов, с осколками железа и стекла в неровной поверхности стены. Он проводит своими тонкими пальцами по режущему покрытию, тихо ойкая, когда начинает течь кровь. Мужчина немедленно, как-то по-детски, берёт палец в рот, надеясь этим остановить кровотечение. Достоевский сегодня кажется немым. Впрочем, как и всегда. Темноволосый мужчина закидывает ногу за ногу и просто ждёт. Чего? Шибусаве не понять, последний даже пожалел, что согласился на это безумное сотрудничество, ведь начал задумываться, кто из всех по-настоящему мёртв. Он или тот же Достоевский? — Дазай сегодня не пришёл? — Тацухико нервно перебирает пальцами, изредка постукивая по поверхности стены. Такой же холодной, как кожа мертвеца и взгляд Фёдора. Альбинос уже устал искать сравнения, но не может себя сдержать. — Ты в растерянности. — тон Фёдора всегда одинаков. Не зависит от сотни воздействующих на него факторов. Тацухико больше не может считать идеалом самого Демона. — Почему же? — Шибусава закусывает губу, сжимая пальцами поручень, и смотрит куда-то вниз, на город, улицу, мелькающие где-то вдалеке фонари, заброшенный цирк на окраине. С такой высоты видно всё, но возможность упасть должна пугать. Всё равно же только мёртвым, верно? — Дазай вскрыл вены четыре дня назад. — Достоевский поднимается из своего кресла, даже отсюда слышен характерный хруст его костей и шаги, которые сейчас излишне громкие. Фёдор не собирается скрывать своё приближение и спустя пару секунд уже стоит за спиной светловолосого мужчины, проводит пальцами по линии позвоночника, постепенно поднимаясь рукой к шее. И сдавливая горло. Неожиданно, резко, так властно, что ноги подкашиваются, а желание пасть всё растёт. Но отпадает мечта спрыгнуть в пропасть, точнее, выпасть на холодную тёмную улицу из окна. — Последнее время ты так слаб, — Тацухико прикрывает глаза и пытается прошептать что-то в ответ. — Ты не против более раннего исполнения моих планов? Шибусава с малой долей отчаяния пытается высвободить глотку из хватки на удивление сильных пальцев, но замирает, чувствуя, как лезвие режет кожу, когда чужая ладонь тянет воротник водолазки вниз… о мраморный пол ударяется нож, а капли крови плавно стекают на белоснежный плащ и зажимающую порез руку. Альбинос еле успевает отойти от шока и почти что падает на пол. Нет, не боль. Страх. Его ладони снова красные. Опять. В который раз. И перед чуть ли очередной смертью он вспоминает, кажется, все свои грехи.

Тех, кто погиб от его руки. И от его способности. Кто пал от его планов. Чувствовал причиняемую тысячами игл боль.

Из этого оцепенения его в который раз выводит голос. Но не слышно ничего. — Если бабочке сломать крылья… Она взлетит? — шепчет, всё ещё придерживая ладонью шею. — Ты в бреду. — Фёдор, кажется, даже усмехнулся, забираясь на подоконник и свешивая ноги вниз. — Отвечай. — сейчас это кажется простой необходимостью, чем-то жизненно важным. Тацухико даже не представляет почему. Он приближается к Достоевскому, касаясь жёсткой пряди волос пальцами. Лишь чтобы посмотреть тому в глаза, впервые не скрытые от его взора чёлкой. Фёдор всё так же молчит, снова играет немого. Но, видимо, не на публику, для человека, который уже не раз слышал его голос. Тогда смысл давить собеседника тишиной, когда ответ известен и уже витает в пропитанном ядом воздухе. Пропитанном ядом любви воздухом. Безответной любви, больше похожей на самой настоящий бред. Ведь в возлюбленном Шибусавы нет чего-то особенного.

А влюблён ли он, блять, вообще?

Темноволосый оборачивается на альбиноса, окидывает его презрительным взглядом, убирая чужую ладонь от своих волос. Фёдор закрывает окно, когда спускается на пол и встаёт на ноги. Тацухико убирает ладонь от шеи, прячет оставленный Фёдором порез за краем воротника чёрной водолазки, игнорируя испачканные в крови пальцы и добрую половину вещей. Ведь речь сейчас пойдёт о другом, правда? Но секунды, мгновения, минуты тишины уже могут заявить об обратном. Белый потрясающе контрастирует с чёрными волосами и лучами алого закатного солнца. Фёдор уже собирается идти туда, откуда пришёл. Снова хочет исчезнуть там, где найти его окажется невозможным. Тацухико пытается его остановить, тянется пальцами к чужой руке, но сам останавливается от острой боли. Но она не физическая вовсе. Она рвёт душу, её остатки. Калечит настолько, что шевельнуться не получается и тебя будто охватывает паралич. Любовь? Нет. Страх. Боязнь очередного поражения. Боязнь снова зацвести изнутри, когда весь его мир выйдет за пределы комнаты. Фёдор ушёл неслышно, прикрыл двери. Шибусава в прострации. Он кашляет кровью и наблюдает как алая субстанция сворачивается и обращается в бабочек и неоново-фиолетовыми крыльями, светящимися во тьме. Они из сердца, из того самого мёртвого сердца, всё ещё не потерявшего способность чувствовать. *** Фёдор не ушёл, он стоит в слепой зоне этой комнаты, сложив на груди руки. Он знает, что любовь причиняет боль, но только сейчас нашёл причину того, что бабочки Дазая красные, словно яблоки и глаза Тацухико. Достоевский лишь сейчас понял, что цепочка в их трио завершена его пустотой, нещадной, непреодолимой…и победной. Ведь в этом мире, полным роскошных бабочек и капель людской крови побеждает тот, кто не умеет любить и что-то чувствовать. Но этот человек вынужден наблюдать как люди вокруг него растворяются изнутри.