Черная вода

С недавних пор я завел привычку простаивать у окна по четверти часа, иногда и дольше, задумавшись, вперив взор в чернеющую ленту канала. То ввечеру застывал я, прислонившись лбом к пыльным портьерам, глядя как тяжелые, серые, сами похожие на портьеры, сумерки укутывают фасады домов, превращают и без того темные переулки в пропасти посреди растрескавшихся гранитных плит. То, вот как нынче поутру, наблюдал как тянется на службу люд, будто муравьиная цепочка по белому сахару, оскальзываясь и поднимая воротники. Еще вчера повсюду звенела капель, и воздух дышал близкой весной, и даже промозглый ветер с залива пах свежестью, а не отсыревшей стужей, и вот за ночь вновь нападал снег, залепил окна, пушистым воротником оторочил канал. Через пару часов ему суждено было превратиться в извечную мартовскую слякоть, но пока что город обнимала немая зимняя белизна. В прихожей завозились, через две стены слева брякнули чайником, и тут же раздалась приглушенная брань откуда-то снизу. Стряхнув въедливое оцепенение, нападавшее на меня перед окном, я шагнул к выходу, пока весь дом не проснулся и не завертелся вокруг в суете вскипающего чая, чадящих сковородок, промасленных, пышущих жаром блинов и прочей утренней чепухи, сбивающей с рабочего настроя. Я вышел из дома, обогнул рябого дворника, лениво сгребавшего снег. Тот буркнул что-то неразборчиво, то ли мне, то ли тощему черному коту, невесть откуда вылетевшему во двор и припустившему по свежим сугробам. - И тебе, Потап, доброго утречка, - ответствовал я, заворачивая за угол и выходя прямиком к каналу. Там я повернул направо, и зашагал по набережной, раскланиваясь на ходу с банковскими грифонами, охраняющими вход на мост. С каждым шагом утренний сплин мой улетучивался, а настроение улучшалось. Навстречу все больше попадались хмурые озабоченные лица, прохожие озлобленно кутали в платки ссутуленные от ветра плечи, а мне словно становилось от того легче, проще идти. Словно я был не по зубам и этому городу, и пурге, и мутному тоскливому марту, какой случается только в Санкт-Петербурге. То, что погода не располагала вовсе к длительным пешим прогулкам, подзуживало лишь сильнее, а потому не прошло и получаса, как я уже был на месте. Доходный дом также смотрел окнами на темную воду, как и тот, что я только что покинул, вот только выглядел не так внушительно. Окна были меньше, грязнее, штукатурку давно не подновляли, и нет-нет да и проглядывали сквозь бледную желтизну рыжие кирпичные язвы. Со двора то и дело выныривали тоненькие, дрожащие на морозе юноши, спешившие в свои канцелярские норы, дородные кухарки, нервные белошвейки с поджатыми губами, молоденькие гувернантки с немецкой стойкостью кутающиеся в тонкие, непригодные для русской весны накидки. Я стоял у каменного парапета и открыто разглядывал прохожих. Удивительно все-таки, как люди не замечают того, чего не хотят замечать: я стоял, выделяясь, как красная клякса на белоснежном листе, и хоть бы кто подошел, хоть бы кто покосился неодобрительно, мол чего этот франт тут ошивается? Но никому не было дела, и сейчас это особенно играло мне на руку. Никто не остановил меня, когда я скользнул в темный зев ворот. На лестнице я едва разминулся с суховатой, но все еще весьма интересной дамой, но и она не удостоила меня даже кивком, даже любопытным взглядом. Положительно, все в этом доме вели себя так, будто им было что скрывать, и они знать не хотели еще и о чужих тайнах. Нужные комнаты обнаружились без труда. Отчего-то в коридоре гулял горячий, приблудившийся из далекого июля сквозняк, пахло нагретыми половицами и кровью. Для кого-то духом привычной рутины становится запах свежего сургуча, чернил, старой отсыревшей бумаги, врач не замечает уже резкого аромата карболки, золотарь не морщится от миазмов выгребной ямы. Я же от тяжелого, медного и густого запаха крови становлюсь собранным и заостренным, словно сам стремлюсь стать лезвием, ножом или иным инструментом, оборвавшим чужую жизнь на сей раз. Будто представив себя орудием, я могу также, по запаху, но узору линий на руке, сжимавшей меня, отыскать убийцу. И, кстати об орудии, тут явно поработали топором. Несмотря на то, что комнаты уже прибрали, и большую часть нечистот стерли, я мог разглядеть потемневшие разводы на стене, куда брызнули мозги, и с комода вон тоже пятна удалили не до конца. Мысленно отметив, что надо бы просмотреть потом, для проформы, следственные записи, я обошел комнату по периметру, все замечая и ни к чему не прикасаясь. На долю секунды за окном мелькнул ясный солнечные луч, отразился от водной глади да тут же и исчез, испугавшись собственного нахальства. Прежний горячий сквозняк рванул было к своему побратиму, невесть как пробравшемуся в промозглый март, наткнулся на меня да так и замер, рассеявшись в стылом тусклом нутре комнаты. По пути обратно я не думал уже ни о прохожих, ни о жирной, блестящей грязи, хлюпавшей под ногами лошадей, и расплескивающейся из-под колес проезжавших мимо карет. Мысли мои были заняты подвернувшимся этим расследованием, и казалось, еще немного – и я смогу ухватить за хвост одну, самую вертлявую и самую верную идею. Так и вошел я в глубокой задумчивости в гостиную, если так можно было назвать помещение, игравшее роль то столовой, то кабинета, а то и вовсе спальни, когда обитатель ее засиживался допоздна над своими записками. - Николай Васильевич, вам определенно стоит взглянуть на одну квартирку тут, неподалеку! Весьма интересная история там приключилась, давеча двух женщин зарубили в ней топором… Сидевший за столом Гоголь вздрогнул от неожиданности и вскинул голову. Я замолчал, пораженный, как всегда, пристальным его, внимательным взглядом. Уж сколько раз ловил я на себе этот взгляд и все одно каждый раз казалось, что рассыплюсь, в прах распадусь под этими очами. - Прости… Простите, Яков Петрович, - стушевался Николай, мгновенно отводя глаза. – Не ожидал, что вы так скоро вернетесь. Пальцы его нервно сжали перо, потом, словно обжегшись, разжались, пробежались по бумагам, которыми был завален стол, не то пытаясь их прибрать, не то напротив, разложить, выставив щитом между собой и окружающими. - Без вас там далеко не так интересно, как могло бы быть, - пояснил я, подходя ближе. Теперь, когда не отвлекал меня этот горячечный взгляд, я подметил и чрезмерную бледность, и впалость щек, и спутанность давно не видевших расчески прядей. – Вам определенно нужно на свежий воздух, Николай Васильевич. Вы ведь уже неделю никуда не выходили. Гоголь усмехнулся криво, одной стороной рта. - Думаете, меня развлечет очередной припадок в чужой каморке? Да и как, Яков Петрович, простой учитель истории проберется на место преступления? Мне теперь пристало проверять чужие закорючки, да нудным голосом рассказывать про дела давно минувших дней, а не петлять по подворотням в поисках чертей и головорезов. - Служба в Третьей отделении бесследно не проходит, уверен, что былые знакомства позволят вам беспрепятственно… Сухая узкая ладонь разом смела всем листы на пол, захватив попутно опустевшую уже чашку. - Мне другое не позволит! – Гоголь вскочил на ноги, навис над столом. Он стоял, тяжело дыша и опустив голову, так что не видно было его лица почти, только тонкие, болезненно кривившиеся губы. Чудом не разбившаяся чашка откатилась до самого края толстого ковра. – Не нужно этого, Яков Петрович. Через три дня возобновятся занятия в университете, и я пойду снова на службу. А преступников пусть ловят те, кому положено. Поразительно, но даже в приступе ярости он не поднял на меня взгляда. Я все стоял на пороге, как истукан, как древний одеревеневший идол, и не знал, развернуться ли мне, уйти, или напротив, подойти ближе. С ним я никогда не знал, как будет правильно. Через пару секунд плечи его опали, руки же напротив, ожили, откинули налипшие на лицо пряди, запахнули плотнее видавший виды домашний халат. - Прошу прощения, - прошептал он, наклоняясь, чтобы собрать бумаги. – Вы правы, мне надо чаще бывать в свете, от долгого сидения в четырех стенах я дичаю. Я сделал шаг вперед и остановился, проверяя, не нарушил ли неких, ему одному видимых границ, но Гоголь все еще был занят бумагами и внимания на меня не обращал. Тогда я прошел к окну, в привычное убежище пыльных портьер. За стеклом вяло утекал послеполуденный свет. - Что за дом? Я улыбнулся, довольный, что успел повернуться к нему спиной и он не увидит этой улыбки ни на моем лице, ни оконном отражении. - Дом Вальца, в получасе ходьбы отсюда. Жилье там дешевое, кто только ни селится, начиная от писарей и заканчивая ростовщиками. Убитые проживали на четвертом этаже, женщина шестидесяти лет и ее сестра… - Помилуйте, Яков Петрович, в доме Вальца два этажа, - рассеяно заметил Гоголь, поднимаясь с колен и перечитывая какие-то пометки на смятом листе. Он успел дочитать до конца страницы и уже собирался ее переворачивать, когда осознал, что я ничего ему не ответил. – Так что вы говорили про ее сестру? Яков Петрович! Должно быть, имя мое он выкрикнул, потому что лицо его исказилось, но я не услышал ни звука. Меня вдруг подхватил, понес куда-то тот самый горячий июльский сквозняк. Он кружил меня над темной лентой канала, переворачивал, как до этого чужие бледные руки вертели лист бумаги. И вокруг было жарко и душно, и плавились мостовые под раскаленным солнцем, и над водою стоял смрад и густое дрожащее марево наплывало из-за горизонта, расползалось над городом бесплодной грозовой тучей. Небо опрокинулось надо мной и превратилось вдруг в белую растрескавшуюся маску с черными дырами глаз. Провал рта разомкнулся, и из него донеслось раскатистое, как гром, и в то же время тихое, как шелест дождя: - Яков, смотри на меня, я рядом. Я с тобой. Я моргнул и обнаружил себя на темной мокрой улице. Фонари не горели, но я уже знал, что их тут не разжигают нарочно. Николай стоял передо мной, знакомый, и в то же время совершенно чужой. - Никак не могу привыкнуть, - признался я, глядя ему в глаза. Хотя бы здесь я мог позволить себе это маленькое удовольствие без угрозы быть развоплощенным, изгнанным из реальности. - Я тоже, - ответил он. Глаза у него на этой стороне были черные, непроницаемые, как вода канала в предрассветный час. – Куда тебя занесло на этот раз? Теперь настала моя очередь криво и безрадостно усмехаться. - Ошибся я немного, Коленька. Прогулялся по набережной, двух верст не прошел, а все же на тридцать лет вперед вынесло. Было даже как-то неловко перед ним, таким, признаваться, что опять оплошал, что все не могу никак научиться жить… точнее не-жить в этом странном обличии, в этом странном месте, где все перевернулось с ног на голову. Где учиться приходится у того самого мальчишки, который сам не так давно был моим учеником. Что-то сместилось, всколыхнулось в черной глади, словно луч на долю секунды отразился в глубине. Ладонь, бледная, не затянутая в перчатку, взметнулась, коснулась мимолетно моей щеки, и упала, испуганная собственным нахальством. - Все получится, - очень тихо и очень твердо произнес Гоголь. – Все у нас получится. Где-то вдалеке крикнул ворон, а сразу следом грохнула входная дверь. - Барин, все-то у вас в порядке? Яким заглянул в гостиную, окинул недовольным взглядом беспорядок, подмечая и раскиданные страницы, и упавшую чашку, и лихорадочный, взъерошенный вид своего непутевого барина, усевшегося на пол, прям посреди бумаг. - Опять поди не ели ничего, - проворчал Яким, неодобрительно качая головой и принимаясь за уборку. – Авдотья, прачка с третьего этажа, сказала, что бранились тут у нас. Приходил кто? Николай Васильевич собрался, потер руками лицо, и глухо пробормотал из-за сложенных ладоней: - Нет, Яким, я просто читал вслух одно спорное место из моей новой повести. Пытался понять, хорошо ли звучит. - Ну-ну. – По виду Якима было понятно, то тот не поверил ни единому слову, но, к счастью, расспросов не продолжил. – Так обед подавать? Я повернулся к окну и уткнулся лбом в пыльную портьеру. На город опускались сумерки, но уже не прежние, тяжелые и серые, а с легким оттенком апрельской исцеляющей синевы.