Надежда

Страх и отчаяние — Мартину кажется, что нет ничего привлекательнее, вкуснее этих чувств в других. Страх и отчаяние — первое, что он пробует на вкус: мелкий, неопытный, не знающий, что и зачем делающий, напугавший своих родителей до полусмерти. Страх и отчаяние — то, что знакомо ему лучше прочих еще с первого, почти бесконечного, заточения в "Черном Крыле". Страх и отчаяние; еще немного, когда не останется злости, не останется ярости — и они его поглотят. Стены карцера давят, но не сильнее, чем смирительная рубашка и фиксирующие ремни на ногах. Хуже другое: нечувствительность. Мартин может слышать Гриппса и Кросса, но еле их ощущает. Вогл, стоит о нем подумать, отзывается тянущей болью под ребрами, будто его взяли и вырвали с мясом без анестезии. Аманда — это скорее воспоминания о ней и ее эмоциях. Страх и отчаяние — настолько всепоглощающие, что Мартин, почувствовав их впервые, думал, что захлебнется. Смятение и смущение — легкие, покалывающие пальцы. Доверие и надежда — робкие и неуверенные, но шокирующие и внезапные, как холодные ладони на оголенных плечах и шее. Привязанность — тонкая, будто нить, и прочная, словно сделана из сплава титана и золота. Мартин — это кривое зеркало, способное не отражать даже, только искажать, оставляя после себя меньше, чем было, если оставляя вообще. Забирать, забирать, забирать — все себе, все в себя. Он не помнит толком, что есть что-то сильнее, чем ярость или злость — туманящие голову, выбивающие мысли, как ледяная вода; страх — сводящий зубы; паника — суматошная, почти неконтролируемая и болезненная. Первые эмоции Мартин испытывает сам — иногда как отголоски далекого шторма, иногда как сбивающую с ног бурю, — остальные — чует, намеренно ищет в других. Аманда — первая, чьи чувства хочется оставить ей самой, и только лишь спасти от того, что ей мешает. Мартин помнит ее благодарность, легкую и мимолетную. Помнит ее радость от какой-то мелочи вроде всунутой в руки в подходящий момент банки пива. Помнит ее — всю, состоящую из противоречий, вроде неуверенности и непрошибаемого упрямства, вроде оглушительного смеха и, одновременно с этим, грустных глаз. "Помнить", к сожалению, не равно "быть рядом". "Помнить" — не равно "знать сейчас". "Помнить". Мартин помнит руки Аманды — холодные и дрожащие, когда он впервые помогал забраться ей в их фургон; отогревшиеся и пахнущие газировкой, когда она пыталась привлечь его внимание, сидя сзади, и неловко то ли похлопала, то ли провела по его плечу. Мягкие и легкие — прикосновения которых он чувствует иногда, хотя этого, определенно, не может быть. Хуже стен, о которых сложно не думать, хуже смирительной рубашки и полной изоляции — голод. Вокруг будто голая пустыня, выжженная земля — что внутри, что снаружи. Спокойствие, сравнимое с холодной антарктической пустошью. Безразличие, способное затянуть в себя, как трясина. Мартин пытается найти хоть что-то, что могло бы если не утолить его, то пусть даже притупить, заглушить на время — но натыкается только на пустоту и такие же жаждущие отголоски сознаний Гриппса и Кросса. Отголоски — будто они не почти что одно целое, волна общего на троих безумства, сносящая все на своем пути. Страха — нет, но отчаяние теперь кажется неотличимым от всего остального; остается только оно — единовластное, даже после надежды. Мартин не знает, когда день здесь сменяется ночью и когда засыпает на самом деле, а когда — просто задумывается настолько глубоко, что не замечает течения времени. Время здесь в принципе будто остановилось: минутная стрелка встала, застопорив часовую, а секундная не может сдвинуть ни одну, ни другую. Когда от отчаяния уже хочется выть, Мартин чувствует Аманду: ее теплые руки, сжимающие его ладони, ее смятение, страх и ярость — а еще тоску и грусть. Даже открыв глаза и вглядываясь в серую — закрытую — дверь перед собой, он все равно ее чует — единственную живую, рядом и так далеко одновременно. Уже за ней тянется весь мир, сокрытый для него — для них — за бетоном и землей: запах прокуренного сиденья, на котором Аманда пытается спать, если уже не спит, шум проезжающих машин по шоссе, треск барахлящего радио. Мартину становится теплее, хотя ни карцер, ни голод никуда не исчезают. Надежда — вот что страшнее и страха, и отчаяния вместе взятых; сильнее ярости и злобы, которые не могут найти выхода. Надежда — это то, что отравляет Мартина изнутри. Надежда — это маленькая теплая ладонь, сжимающая его холодную руку.