Александр Христофорович

Июнь в этом году выдался на редкость душным. Окна в библиотеке были как обычно плотно закрыты и наглухо зашторены, и Яков Петрович чувствовал, как скатываются с затылка и ползут по шее капельки пота – одна за другой. - Еще вина? Облизнув губы и поморщившись от солено-горького привкуса, Яков Петрович покачал головой. - Жарко, - сказал он, чувствуя себя осоловевшим, опустошенным. Словно в эту душную, безлунную ночь вынули из него остов, мысли связные вытряхнули из его головы, оставив лишь пустую, никчемную оболочку. - Главное, чтобы не наводнение. В двадцать четвертом вон тоже никто такой теплой осени припомнить не мог, а потом полгорода смыло. Он не помнил двадцать четвертого, он самого себя сейчас не помнил. Слабой зарницей блеснула в памяти тяжелая черная вода, вгрызающийся в кости холод, когда пробирался затопленными переулками. Куда? Зачем? Или вовсе это и не Санкт-Петербург был, а Эльба, широкая и ледяная, и рядом с ним, то слева, то справа люди делали шаг и уходили под воду быстро, молча и навсегда. Ничего он не хотел помнить сейчас, только сердце щемило очень похоже, как бывает, когда ныряешь в прорубь, и дыхание выбивает на раз, так что кажется, никогда больше не сможешь втянуть воздух. Яков Петрович откинул голову, и тут же влажные волосы прилипли к кожаной обивке. - Государь подписал назначение. Ну, да ты и так понял. Понял, разумеется. Еще в апреле понял, когда закончились, наконец, суды, и разъехались последние подводы, увозя глупых и упрямых мальчишек туда, откуда не возвращаются. Некоторых Яков Петрович провожал лично, тех, что посмышленее, до кого достучаться получалось. Иногда смотрел издали, не выходя из кареты, не привлекая внимания. На казни не ходил никогда. - Ты что-то молчалив сегодня. Не заболел ли? Яков Петрович повернул голову и встретился с белесыми стылыми глазами. Как всегда – словно со всего размаха врезался в стекло, не углядев, засмотревшись. И ничего за тем стеклом не было, ни издевки, ни понимания, ни сочувствия, только бездна. Яков Петрович сжал подлокотник, ибо показалось ему, что отпустит сейчас руку и будет падать в эту бесцветную пропасть, пока не растворится в ней весь, так и не долетев до дна. - Нет, Александр Христофорович, я здоров, как видите. Бодр, весел и полон сил. Подбираю вот слова, чтобы поздравить с вашим назначением. Ничто не изменилось в его лице, не дрогнули ресницы, ни распрямились плечи. И только неуловимо проскользнуло что-то во взгляде. Растаяло, пропустило… - Не надо так, Яков. … Пропустило удар сердце Якова Петровича. Запружинил вдруг воздух, раскалился еще сильнее, загустел. Замерцала и погасла свеча на каминной полке. - А как надо?! – Яков Петрович почувствовал, что в спину дохнуло холодом и понял, что вскочил на ноги, сам того не заметив. Рубашка липла к коже, не помогали ни закатанные рукава, ни расстегнутые пуговицы. – Как ты скажешь?! Да я и так всю жизнь… Бенкендорф отставил бокал, осторожно, то ли боясь расплескать вино, то ли раскрошить стекло. - Яков, ты же все прекрасно понимаешь. Яков Петрович с удивлением заметил, что его трясет, как от озноба, что было странно, учитывая царившую духоту. Он сжал руки в кулаки, чтобы скрыть дрожь пальцев. - Конечно, я вообще сообразительный пес, Александр Христофорович. И очень полезный в хозяйстве. Нужно – к французам в лагерь на полгода, пожалуйста. А нет – так к декабристам в душу без мыла пролезть, своим заделаться, а потом на виселицу этих юнцов в зубах перетаскать! А сейчас что? Вовсе поводок наденете? - Прекрати истерику. - Саша, да ты сам не понимаешь что ли?! Мне из этой двери две дороги – на каторгу или в Неву. Я к тебе в сыск не пойду. Не смогу. - Сможешь, куда ты денешься. - А ты? Ты – сможешь? Вот так легко, как будто ничего не было, ни Эльбы не было, ни Лейпцига? Просто так вычеркнуть пятнадцать лет сможешь, и здороваться каждый день, расшаркиваться и мимо проходить, доклады мои выслушивать, отчеты принимать? Бенкендорф глубоко вздохнул, закрывая глаза. Когда он открыл их, стекло вновь стало непроницаемым. - Я слишком долго этого ждал и добивался. В комнате было так холодно, что Яков Петрович не мог понять, почему вино в его бокале все еще не превратилось в лед. - Поздравляю, Александр Христофорович. Как выяснилось позже, Яков Петрович себя недооценивал, а вот Бенкендорф предсказуемо оказался прав. Смог и видеть каждый день, и в глаза глядеть, а что до Невы дело не дошло, так после Эльбы страшно было тонуть, страшно и глупо. И для общего дела совершенно неважно было, что выл по ночам, хуже цепного пса, тем более, что прошло и это. Просыпался по утрам, брился, собирался, не глядя в зеркало, чтоб не встречаться лишний раз взглядом с бездной, заразная оказалась штука, раз подцепишь – не отделаешься. А потом вдруг… - Как вас, говорите, величают? - Александр Христофорович Бинх к вашим услугам. Яков Петрович, побледнели вы, не больны ли? - Нет, Александр Христофорович, я здоров, как видите. Бодр, весел и полон сил. Показывайте, где девушка. *** - Куда мы идем? - Тихо. - Послушайте, я не понимаю, к чему все это. Прекрасно могли бы остаться в роще. Бенкендорф останавливается так резко, что Яков едва не влетает в него, что на крутой винтовой лестнице могло стать непозволительной ошибкой. - Я-ков, - чеканит его имя ледяным звенящим шепотом, прожигая невозможными своими глазами. – Это не предупреждение, это приказ. Говори тише, не всех французов выкурили из замка. - Ах, прика-а-аз… - Якову становится не по себе, и он автоматически начинает кривляться, так уж он привык. – Ну, тогда командуйте, господин генерал-майор. Бенкендорф просто смотрит на него, молча и безразлично. - Что, стою не так? Вытянуться во фрунт? Взять под козырек? Простите, что не при параде, так вы ж с меня сами доломан сняли. Стоит и смотрит. Яков знает, что стоять так он может долго, много дольше, чем он, Яков, паясничать. - Отлично. – Яков разворачивается, но не успевает сделать и шага, как на плечо ложится тяжелая и очень горячая рука, стискивает до хруста. - Стоять. Ведет плечом, но куда там, не скинуть, не выскользнуть, миг – и прижат к холодной шершавой стене. - Не накомандовался за день? – шипит Яков в это рыбье, неподвижное лицо. – Я возвращаюсь. - Нет. Подается вперед всем телом, думая оттолкнуть, опрокинуть, но Бенкендорф быстрее. Подсечка, толчок – и Яков уже летит куда-то вниз, путая потолок и пол, пытаясь уцепиться за обтесанные сырые камни. Последний удар вышибает из него дух, и на мгновение ему кажется, что он видит их обоих со стороны. Растрепанный, с разбитой губой, он лежит навзничь, погребенный под толщей вековых стен, так глубоко, что до неба и ангел не доведет. Но ангел и не думает вызволять его отсюда. Напротив, именно он его сюда и притащил, а теперь спускается по лестнице медленно, словно плывет в затхлом стылом воздухе. У него ангел – не какой-нибудь вульгарный купидон с открытки. У него ангел – как с витражей сошел. Кажется, вытащит сейчас пылающий меч и вонзит в грудь, где уже и так полыхает огнем – то ли сердце рвется наружу, то ли все же сломаны ребра. - Ты что творишь, мерзавец?! - рычит Яков, когда Бенкендорф хватает его за предплечье и тянет куда-то. Пахнет ржавчиной, плесенью и медью. Что-то над его головой лязгает, скрипит. Кровь стучит в ушах, в горле, в животе ворочается клубок змей. Яков извивается, сам не хуже аспида, но ничего не помогает. В глаза сыпется рыжая пыль, руки обжигает холодом. Щелчок – и все замирает. Бенкендорф отходит к противоположной стене, прислоняется к решетке, оглядывая свое творение. Яков висит на руках, запястья прикованы слишком высоко, чтобы можно было комфортно сесть, встать тоже не получается – цепи коротки. Что-то щекочет подбородок и шею, и Яков понимает, откуда пахнет медью. - Сука. – Он сплевывает кровь, встряхивает головой, но волосы упорно лезут в глаза. Бенкендорф молчит. Опять молчит и смотрит, и на сей раз никуда Якову не деться, он распят этим взглядом, растянут, словно лягушка под скальпелем. И смотрит в ответ, ненавидит, всей душой ненавидит, так что больно внутри, и жарко до одури. - Что, убить хочешь? – Голос у Бенкендорфа ровный, стальной, но Якова не обманешь. Он видит, как раздуваются ноздри, как колотится вена на виске. - Хочу, - отвечает Яков, только вот на совсем другой, не заданный вопрос. Бенкендорф кивает, и отмирает, словно этот ответ повернул какой-то верный ключ, завел безжалостный механизм. Вытягивает кисет из-за пазухи, достает оттуда огниво, огарок свечи. Теперь очередь Якова смотреть и молчать. Да и что ему остается, когда из внутреннего кармана Бенкендорф вынимает маленькое, не больше яблока, пушечное ядро. - Совсем с ума сошел, - шепчет Яков, чувствуя, как от ужаса у него начинает заплетаться язык. – Саша, окстись, тебе там, наверху, мало? - Мне-то как раз вполне достаточно. – Бенкендорф говорит медленно и тихо, вытягивает из кисета длинный фитиль, прилаживает к ядру. – А ты вот не до конца понимаешь, Яков. - Чего я не понимаю? – Яков бы закричал, да голос куда-то пропал, только хрип выходит. Бенкендорф поджигает огарок, какое-то время смотрит на пламя, а потом поднимает взгляд. Якову так страшно, как не было никогда в жизни, хотя навидаться он успел всякого. У генерал-майора Александра Христофоровича Бенкендорфа глаза – как монетки, что покойникам на веки кладут. Два тусклых серебряных пламени, при виде которых не хочется ни жить, ни дышать. Да вот только если ты хоть раз заглянешь в них – назад пути нет. - Где-то очень далеко отсюда, Яков, живут люди. Они любят, ненавидят, предают, занимаются всякими человеческими делами. Так вот… - Он ставит свечу на пол, укладывает рядом ядро, так что от пламени до фитиля – не больше сантиметра. – К нам, Яков, все это не относится. Если ты до сих пор этого не понял – то дальше и возиться с тобой нечего. Яков стискивает зубы. - Ты о том французе? Бенкендорф отходит обратно к решетке. Ядро лежит ровно между ними, так близко и так далеко. Яков мысленно прикидывает, за сколько времени растает сантиметр воска. - Ты его отпустил, хотя я приказал его расстрелять. Яков не может пошевелиться, только смотрит заворожено, как Бенкендорф приковывает себя такими же точно кандалами к решетке. Ключ летит по длинной дуге и падает куда-то в темноту. Его звон колоколом отдается в пустой темнице. - Я же не знал, Саша… Бенкендорф сползает вниз по решетке, металл трется о метал с отвратительным звуком. Он прислоняется затылком к камням и смотрит, но не на Якова, а на крошечный, зыбкий огонек, подбирающийся все ближе к фитилю. - Не знал. Конечно, почти ребенок, еще даже бриться не начал, кто бы мог подумать, что он приведет к нам отряд. Сколько убитых, Яков? - Саша… -Сколько?! – Крик его хлещет Якова больнее любых розог. - Пятеро. - Пятеро, - повторяет Бенкендорф тихо, кивает, словно в подтверждение, и роняет голову на колени. Яков не верит, что все это происходит наяву. Подземелье это, огарок, фитиль, выброшенный ключ. И все ради чего? Чтобы доказать, что он, Яков, поступил неправильно?! Да будто он сам этого не понимает, будто не просыпается уж которую ночь от крика «вот они, я же говорил!». - Саша, мы сейчас умрем, оба умрем, и чего ты этим добьешься? Меня накажешь? Себя? Так мёртвым все равно, Саш. - Боишься? Яков вздрагивает. - Конечно боюсь! Я же живой, я жить хочу! Бенкендорф вдруг вскидывает голову и смотрит так остро и зло, что Яков забывает, как дышать. - А этого нам не позволено. Нельзя нам, Яков, жить и бояться. Это для других, для людей. Свеча чадит и пламя мигает, тени мечутся по стенам, пляшут на витражном лице, и кажется Якову, что за этим витражом – ад. - Что мне делать? – просто спрашивает он. - Погаси свечу. - Но я не могу! - Тогда мы умрем. У Якова так пересохло во рту, что язык не ворочается. Ему чудится, что фитиль начал тлеть, хотя может быть это просто пот стекает с бровей, разъедает глаза. - Что мне делать, Саша?! - Погаси свечу. - Будь ты проклят! Бенкендорф усмехается так страшно, что Яков понимает – уже. Яков пытается вспомнить хоть одну молитву, но мысли и слова разлетаются, как потревоженные птицы, перед глазами все плывет, фитиль уже абсолютно точно тлеет… С диким, почти нечеловеческим рыком Яков изворачивается и тянет на себя левую руку. В запястье что-то отвратительно хрустит. Боль прошивает все тело, от плеча и до ребер. Ржавое железо раздирает кожу и становится легче, кисть скользит, тянется, выскальзывает… Яков кидает всего себя вперед, молясь только, чтобы удалось выбить фитиль из ядра. Черный шар откатывается в сторону, и на секунду Яков уверен, что фитиль по-прежнему в гнезде. И только когда пальцы начинает саднить, понимает – вот он. Больше всего на свете Якову сейчас хочется потерять сознание, но жизнь никогда не бывает так милосердна. Не к нему. - А говорил, что не можешь. И Яков начинает смеяться, хрипло и страшно, не в силах сдержать рвущиеся из горла каркающие звуки. *** - О чем задумался? Яков Петрович моргнул. - Да так, ни о чем… Светает скоро. Александр Христофорович потянулся. Кровать истерически заскрипела, и в который раз Яков Петрович порадовался, что дом стоит на отшибе, а слуг Бинх так и не привык держать. - Спать пора, да? Ноябрьские рассветы, ленивые и недобрые, с каждым днем приходили все позднее, но Яков Петрович нарочно вчера уточнил, в котором часу поднимется солнце. - Хотя бы пару часов. Принесите только вина, голубчик. Что-то сон не идет. - Я-ков…- Всегда он произносил его имя так, чуть протяжно, одновременно ворчливо и воркующе, будто кота звал. – Холодно. - И себе налей, - улыбнулся Яков Петрович. – А уж я согрею, не переживай. - Такой согреет, - пробурчал Александр Христофорович, выпутываясь из одеял. – Спалит скорее. - Как пойдет. Встал с постели, смурной, с разоренными, во все стороны торчащими седыми прядями. Яков Петрович смотрел, как идет-бежит босой по ледяному полу, матерится на немодном но привычном немецком вполголоса, не находя второй кружки. - На подоконнике, слева. - Черт глазастый. Сам бы и пошел. Но Яков Петрович не пошел бы. Не упустил бы эту возможность еще раз запечатлеть в памяти, как прихрамывает слегка на левую ногу его друг, как проводит рукой по волосам, убирая мешающиеся пряди. Крепкий, широкоплечий, про таких говорят – твердо стоит на земле. Вот и Бинх врос в эту землю, вопреки всему и всем. Не принимает чернозем чуждых, ан нет, на сей раз смирился, позволил пустить корни. - Двигайся, чего застыл! – Поставил Александр Христофорович добычу свою на пол рядом с кроватью, да и навалился сверху, не холодный вовсе, тяжелый, как медведь, неотступный, как лес. – Я-ков… да что с тобой сегодня? Давно Яков Петрович разучился показывать чувства свои, да только тут разве сдержишься, когда отпустил себе грехи, когда на волю себя отпустил и решил, будь как будет? Но не сейчас, сейчас надо было вспомнить все свои цепные уловки. - Устал, - выдохнул Яков Петрович в приоткрытые губы. - Скоро поймаем дьявола, - едва слышно ответил Александр Христофорович, наклоняясь ниже, шепча в самое ухо. – Все реже уходишь по ночам, значит, нашел что? Яков Петрович повернулся и вместо ответа поцеловал, так жадно и жарко как мог, чтобы вылетел вопрос из головы, чтобы чужое сердце под пальцами пустилось в пляс. Потому что нашел. - Косматый, - усмехнулся он, вплетая пальцы в жесткие волосы на затылке. – Как зверь косматый, - повторил, проводя ладонью по груди. – Как леший. - Сам ты леший, - проворчал Бинх, выгибаясь навстречу ласкающей руке. – Черт ярморочный. - Черт, - согласно кивнул Яков Петрович. Александр Христофорович поймал вторую его руку, поднес пальцы к губам. - А перстень где? Перед глазами Якова Петровича встала простая деревянная шкатулка, куда он накануне сложил все предметы, по которым могли бы опознать тело. - Забыл надеть после бани, - ответил он, молясь, чтобы Бинх не заметил мгновенной заминки. Но Александр Христофорович, к счастью, был слишком увлечен изучением его ладони, словно губами хотел проследить каждую линию. Добравшись до грубого шрама на запястье, он прижался к нему долгим поцелуем. Яков Петрович замер, как и всегда, когда случалось такое. Все ждал вопроса, и вот дождался-таки. - Плен? – спросил Бинх, опаляя дыханием кожу. - Плен, - кивнул Яков Петрович. Пятнадцать лет плена и ни малейшего намерения туда возвращаться. Александр Христофорович сжал губы, проводя кончиками пальцев вдоль руки, вниз, до локтя, словно уводя от дурных воспоминаний. Время жгло Якову Петровичу горло, выматывало нервы. Снаружи он плавился под чужими прикосновениями, а внутри все дрожало, искрилось, как порох перед взрывом. - Саша, - шептал он, впиваясь сильнее, вдавливая ближе, врастая и не желая отпускать, - Саша… Близился рассвет. Лежали после, разгоряченные и сонные. И не дрогнула кружка в руках Якова Петровича, когда наливал он вино, и не дрогнуло лицо Якова Петровича, когда одними лишь губами приложился он к жестяному краю, в то время как Александр Христофорович осушил все до дна. Близился рассвет. - Саша… - Яков Петрович устал проматывать в голове формулы и соотношения. Дело было сделано, и назад пути не осталось. – Помнишь, когда я первый раз ушел в лес, я просил тебя не ходить за мной. -Помню, - улыбнулся Бинх. – Я все равно пошел. - Ты не доверял мне? - Тогда – нет. Да и боялся, и тебя, и за тебя. - А теперь? - И теперь боюсь. Яков Петрович не был трусливым человеком. Он не бежал от пуль, не пугался дьявола, прошел две войны, в конце концов. Но он так и не мог заставить себя задать этот финальный вопрос. Он ведь все уже сделал, никого не спросив, как и всегда делал, привыкнув рассчитывать только на себя. И поздно теперь было спрашивать, да и не зачем. Вот только почему, стоило закрыть глаза, и тут же вспоминался взгляд чужих белесых глаз. Яков Петрович моргнул и повернулся к Бинху. - Правильно боишься, только не того. Саша, я тебя только что отравил. Не навсегда, дня на три. Как раз после похорон оклемаешься. - Яков, что ты несешь? Какие похороны?! - Тихо, я все расскажу, у нас еще есть время до рассвета.