Новогоднее чудо, темный парк и незнакомец

Ваня последний раз сверился с часами и зашагал вперед, пока на светофоре все еще горел зеленый свет. Его пакеты полны купленной выпивки и закусок, а сам Брагинский на удивление находится в приподнятом, почти праздничном настроении. Новый год не за горами, осталось всего-лишь несколько часов, и Ваня с большим удовольствием для себя отмечает, что в этот раз будет отмечать один. Совсем. Ему совсем не одиноко от этой мысли, даже если припомнить, как сестры уговаривали поехать его третьим к новому мужу Наташи. Скорее даже наоборот — парня переполняют позитивные эмоции: ему хочется петь и танцевать, обмотавшись мишурой или длинной полоской серебристого дождика. Улыбка играет на его розоватых от морозца устах, когда он переходит на другую сторону дороги и поворачивает к парку, нередко оставляемому без освещения по ночам. Вот как сейчас. И эта атмосфера неуверенности в собственной безопасности вкупе с завораживающе хрустящим под ногами снегом манили Брагинского как обволакивающий круг бисквита белковый крем — заядлого сладкоежку. Парень улыбчиво встречает пробирающую до костей темноту, обводит взглядом кривую вывеску на воротах и начинает чувствовать еще большее веселье — какое-то будоражащее воображение волнение. Снег под его сапогами приятно продавливается и остается на подошве как липкое варенье или жвачка, но оставляет после себя не чувство отвращения и раздражения, а детскую радость. Деревья постепенно смыкаются за спиной парня, пока он продолжает прогулочным шагом измерять каждый сантиметр асфальтной дорожке. Ему вот это всё жутко нравится, как новенький заводной робот мальчишке семи лет, и Ваня не может удержаться — начинает идти вприпрыжку, выдыхая белые облачка пара изо рта. Но как принято в сказках со счастливым концом, которые так ненавидел с детства Иван, его маленькая одиночная прогулка тоже заканчивается внезапно, подобно тому когда перед носом обрезают веревку, по которой ты взбирался наверх. Ваня останавливается у длинной лавочки и смотрит. Сгорбившаяся на обледеневшей древесине фигура никоим образом вообще не сходилась с праздничной атмосферой города или пугающей — парка. Зато отлично бы вписалась в заброшенный переулок, если хорошенько запихнуть среди мусорных контейнеров и засыпать пакетами. Иван подходит невольно ближе, протягивает руку и немного маниакально надавливает на голову незнакомца, почти желая услышать треск и чавканье раздавливаемого черепа. — Вообще-то, блять, больно. Его запястье обхватывают длинные ледяные пальцы и Брагинский замирает, тут же ослабляя свою хватку. Он дергает рукой назад и напоследок ощущает, как по его коже проходятся мурашки, и будто остается след от чужих пальцев. Конечность немедленно прячется в глубокий карман пальто, а Иван смотрит в открывшиеся глаза «мертвеца». Они прекрасны. Как два бордовых пятна на девственно-белом полотне, как две рваные раны на чистой коже, подобно сочным вишням — они взирают на Брагинского с неподдельным интересом, а где-то в их глубине пляшут настоящие черти хвостатые. У Ивана перехватывает дыхание от этого мимолетного зрительного контакта, а потом он через силу опускает веки и позволяет себе как следует вшить в свой шелковистый и гладкий разум этот рваный и грубый рисунок чужого лица, особенно щепетильно отнесясь к глазным яблокам и редким белым ресницам. Незнакомец вдруг оскалился (Ваня это увидел лишь после открытия глаз) и быстро вскочил на ноги. Они у него неприлично длинные, накаченные и пошло обтянутые в темно-синие джинсы с прорезями на коленях. Ивану стоит больших трудов не уставиться на посиневшую от холода кожу, и не умереть от желания припечатать по скуластому лицу кулаком. Последнее одновременно пугает и доставляет удовольствие. Как стоны жертвы садисту. Он улыбается в привычной манере в ответ на оскал, но получает лишь пронзительный недоверчивый взгляд. Его читают как книгу: переворачивают страницу за страницей, задерживаясь на особенно волнительных моментах, а потом резко, с хлопком закрывают и роняют на снег, бросая небрежное «Скучно», как будто так и надо. В груди сразу же начинает приятно клокотать жгучая смесь обиды и желания отомстить. — Зажигалка есть? — хрипло спрашивает незнакомец, а его руки скрываются в карманах слишком легкой для Декабря ветровки. Ивану за такое хочется вытащить наружу эти длинные пальцы пианиста и сломать их, чтобы впредь не было желания одеваться подобным образом. Но он только качает отрицательно головой и тут же отвечает: — Дома. На кухне. Смешок. Белобрысый поворачивает в ту сторону, куда недавно шел Иван, и сделал шаг. Отпечаток его кроссовка очень хорошо виден даже в темноте (если не считать привыкшим к ней глазам Брагинского). — Ну, и чего мы ждём? Одна его рука снова оказывается снаружи и бесцеремонно лезет вглубь чужого пакета, вынимая из него бутылку белого полусладкого. Иван на это совершенно ничего не говорит, он даже не против, кажется, а парень быстро вертит пойло в руках, пока неспешно идет почти плечом к плечу с Брагинским, и в следующий миг будничным тоном, будто Иван его на свидание пригласил, сообщает в тишине парка:  — Терпеть не могу вино. Херня французского розлива. — А что тогда любишь? Глаза его сверкают, а тонкие губы почти касаются мочки уха Ивана, пока их обладатель шепчет заветные слова, утопающие в глубинках сознания, и откладываемые там в отделе «Очень важное!». — Пиво. Иван запомнит. Он немного грубо отпихивает смеющегося парня от себя и быстро забирает у него бутылку, пряча обратно в пакет. По пути они обмениваются очередными несвязными предложениями и вопросами; Иван говорит, что дома придется готовить, а белобрысый попутчик нагло заявляет, что предпочтет оставаться наблюдателем и комментатором, на что ему отвешивают пинок. Этот Новый год Иван собирался встретить в одиночестве, и был безумно рад своей затее. Но что-то пошло совершенно не по плану, и теперь на его диване красуется полуголый бродяга, хлещет его вино из хрустального бокала и громко комментирует новогоднее шоу по телевизору. И самое странное то, что Брагинскому всё это почему-то нравится. А ещё будет неплохо, если этот парень ненадолго задержится здесь.