Морфей

Шепот. Шепот. Вдох.       Рябит сквозь прикрытые веки солнце. Ветер налетает сладко-соленый, несравненно-знакомый. Накатывает, переваливается неторопливо, нетерпеливо волна, шепотом ласковым оглаживает едва посветлевшую каемку песчанного берега; накатывает — и отступает, пеной белой мелькнув напоследок. Он видит все, как будто наблюдал уже много веков, и весь этот танец прилива и отлива, набегающей и отступающей волны, дня и ночи знаком ему до последней детали. Он видит все, даже закрытыми глазами — видит.       Отчего бы? Николай никогда не бывал на море, но он отчего-то точно знает, что открой он глаза — - перед ним будет сияющая голубизна, бескрайняя и манящая.       —Николай…       —Коленька… — зовут его настойчиво. О, Гоголь точно знает, кому принадлежит этот голос, и оттого глаз не открывает. Боится своего же жестокого разума, не зная, кого оно подсунет в этот раз. Того или другого? Оба варианта — страшны. Вздыхает бескрайняя гладь моря еще раз, и еще раз, и еще и еще…       —Коленька, открой глаза, яхонтовый мой… — уговаривают ласково, оглаживают его любовно по согретой летним солнцем щеке, ведут пальцами вниз, проходятся вскользь по раскрытым губам. Подбородок обжигает неожиданно холодным металлом тяжелого перстня, и от этого контраста Николая встряхивает, будто током прошлись по обнаженным нервам. Пальцы, родные пальцы, знакомые до последней мозоли пальцы, щекочут легким движением ключицы, ныряют на мгновение в ямку между ними, а затем — ох! — проворно расстегивают мелкую перламутровую пуговку кипельно белой сорочки.       Накатывает волна, вздохом тяжелым, словно усталое море не может сдержать своей вековой тоски, накатывает — и отходит.       Николая накрывает, топит в своей глубине яростная, трепетная нежность — своя ли? чужая ли? Поди разбери, где правда, где морок, и есть ли вообще смысл в этом разбираться, если все вокруг — сон да и только? Он раскрывается, как цветок на рассвете распускает навстречу новому дню свои лепестки, обнажает себя всего под настойчивыми ладонями, которые обжигают до самого сердца своими откровенными, искренними ласками. Бесстыдно и грешно, ох, как грешно, Николай Васильевич! Неправильно и желанно, настолько, что рвать хочется себе грудную клетку в неистовстве от бессильного голода по этому существу. Гоголь раскрывает рот на вдохе — и тут же стонет, подобно раненому животному, когда горячий, горячий, горячий рот накрывает его искусанные губы, вторгается проворным языком между ровных рядов зубов, пересчитывая их походя. Грешно, грешно!       Накатывает на белый, ослепительный в утреннем свете песок прохладная вода, кристально чистая, нежная. Накатывает — и отступает. Шорох её похож на шепот нежного любовника, словно тысячи ласковых слов на языках живых и уже мертвых звучат одновременно, вливаются единым потоком. “Ghazal”, - шепчет ветер. “А chuisle mo chroí” — вторит выжженый солнцем белоснежный хлопок балдахина над их головами в ответ.       —Люблю, - выдыхает ему на ухо Яков, вжимаясь лбом в его голову, целует нежную кожу за ухом, тянет судорожно родной запах спутанных со сна волос, покрывает все лицу краткими прикосновениями сомкнутых тонких губ: лоб, изгиб левой брови, кончик носа, щека, по одному поцелую — на сомкнутые веки и, наконец, снова рот.       Николай хватает без разбору то крепкие плечи, покрытые мягкой, податливой тканью рубахи, то руки, оглаживающие его бедра. Вскидывается навстречу каждому новому прикосновению, будто это откровение свыше, будто не было огня, и дыма, и криков, и черных, черных глаз. Шепот волн. Шепот. Шепот. Вздох.       —Открой глаза, Николенька, - уговаривает его голос совсем близко, но в тот же момент — далеко, словно ускользающий сон, сквозь толщу воды, стихающий перед необратимым пробуждением. - Открой, радость моя, и посмотри на меня. Ну же, Коленька!       —Нет. Нет! - шепчет в ответ Николай испуганно, голос его, и без того негромкий, срывается на сиплый стон от этого безумного, безумного пламени чужого желания, направленного на него, только на него.       Море шумит внезапно яростнее, и яростнее, словно буря возникла средь безоблачного неба, но откуда Гоголю это знать? Он жмурит глаза сильнее прежнего, боится, что не сможет противиться ни голосу, ни собственному искушению, и посмотрит в чужие очи, тяжелый взгляд которых чувсвует всем телом, и тогда пропадет, как пить дать — пропадет, сгинет в собственном кошмаре!       Волны двигаются все чаще, все быстрее, одна за другой, одна за другой, уже не дыхание ровное, а заполошный стук сердца, и грешно, как же грешно, и страшно!       Губы, что прижимаются к его рту в безжалостном поцелуе, вырывают отчаянный вздох прямо их самих легких, пьют, выпивают до дна, и заполняют в ответ своей горькой, злой нежностью, пока Николай не оказывается заполненным ей до краев. “Люби меня”, - умоляют его пронзающие секундной болью укусы. - “Люби, люби, люби!”, и Николай не знает, как ему вырваться, как ему выплыть из пучины этого удушающего чувства, как не задохнуться собственным сердцем, которое переполнено обожанием, и болью, и страхом, и горячей, горячей от отчаянной надежды кровью. Накатывает волна. Волна. Волна. Шепот. Вскрик. Вздох.       — Яков Петрович!.. - шепчет Гоголь, вцепившись в чужую широкую, надежную спину до побелевших кончиков пальцев, в которые навсегда, наверное, въелись чернила, когда он, вечером минувшего дня, судорожно комкал исписанные листы, пачкаясь в невысохших строках вылитой обиды, и сомнения, и…       Ветер прибрежный уже не ласковый и не трепетный, ветер холодный, и зол, и рад, и хлещет, хлещет скалы, и рассекает морскую гладь, потемневшую от безумной бури. Такой ветер, наверное, снес бы с него, Гоголя, последний рассудок, иссек бы его кожу, как хирургический скальпель иссекает кожу мертвеца, но к нему не добраться: со всех сторон Николая ограждает горячее тело его личного морока, прижимает к земле крепким торсом, закрывает его лицо мозолистыми ладонями. Вдох. Вдох. Шепот. Волна.       Пена морская разбивается о прибрежные скалы, темные от влаги, миллионом холодных брызг, совсем как сердце Гоголя разбивается об грудную клетку, пытаясь выпрыгнуть наружу, прямо в руки к Гуро. Странно, нигде не слышно протяжных криков вездесущих чаек, будто нет никого и ничего живого в этом мире больше, кроме них двоих. Поцелуй, горячий, как огонь подземного царства, горячий, как свежая кровь, обрушивается на его рот во всем своем яростном, искреннем совершенстве, и пряный вкус меди оседает на их сплетенных языках, разделенный, как обещание, как признание. Они лежат, на пустынном песчаном берегу на краю мира, сплетенные так тесно, что уже и не выпутаться, прижавшись лбами, и дышат одним на двоих воздухом, и Николаю не хватает кислорода в легких, и он делает судорожный вдох — и вдох и вдох… ———       И выдыхает, сев так резко, что заплясала явь мельтешащими лоскутами, на собственной постели в студеной комнате. Ноги его запутались в скомканных простынях, волосы лезут в глаза, спутанные от резких движений головы на подушке.       За окном едва зиждется рассвет. — Шепот. Шепот. Выдох.