1000+1

Иногда Кайл думал, что на земле не существует ненависти, что та гадость, растекающаяся по сосудам и выплескивающаяся через нос при ударе кулака куда-то в район переносицы — это временно, это инерционно, это пройдёт. Можно устать, можно раздражаться, можно не любить — не ненавидеть. Эрик сидит за партой чуть впереди его, такой спокойный, такой спокойный, и Кайл может поклясться, что ненависть — это единственное живое чувство в нём. Где-то глубоко-глубоко внутри расплывается нефтяным пятном та самая липкая мерзость, такая крепкая и густая, что её пленкой можно снять с кайловских органов и рёбер как второе стекло с экрана телефона. По нему идут трещины, и по Кайлу — тоже. Эрик его бесит, Эрик его бесит, Эрик, Эрик. Кайл перестал думать, перестал чувствовать, Кайл перестал. Они не дети, бога ради, и слова их крепче, громче, но проблема в том, что они просто напросто перестали — говорить друг с другом, смотреть друг на друга, знать друг о друге. Огонь стих, все вымерло, и Кайл стоит посреди этого мертвого пепелища и ненавидит, просто потому что не знает, что делать дальше, потому что знает, что его не ненавидят в ответ — это злит, это бесит, от этого хочется кусать собственные локти, выталкивать зубы изо рта языком и орать. Эрик другой, Эрик, блять, совсем другой. Он спокойный, он тихий, он покладистый и молчаливый, он послушный. Он больше не кричит поросячьим визгом, не ноет и ревет в собственный удел, он больше ни к кому не пристает. Он обычный, он скучный, он мерзкий. Кайл ненавидит Эрика, ненавидит его неожиданно тонкие после стольких лет обжираловки ручонки, ненавидит эту тупую круглую башку на короткой шее, ненавидит его спокойное безразличное лицо. Картман умер, оставив на порогах чужих дверей выкидыша, восставшего мертвым фениксом из пепла брюзжащего говноеда, одну бьющуюся тугую мышцу без эмоций и голоса по имени Эрик. Его никто не зовет больше по фамилии, и Кайл ненавидит то, как спокойно они танцуют на его костях. «Картман» — как песок между клыками, как фурункул на уздечке языка, как гноящийся в глазное яблоко ячмень. Кайл ненавидит это имя больше всех и произносит его громко и лихорадочно, словно боясь однажды позабыть. Он просыпается с этим именем на устах, оглаживает его кровоточащим языком за обедом, вставляет между строк Торы и обязательно выкрикивает себе в душу, видя Эрика перед собой. Это ритуал, это обряд, это пробуждающая молитва, панацея от всех болезней и самый опасный яд. Он кричит и кричит его у себя в голове, опрокидывает парты от ярости и завязывает язык узлом, потому что никто больше не помнит Картмана, но все знают Эрика по походке, по голосу, по наличию, никто — в лицо. Однажды Кайл забывает, что он ненавидит Эрика. Он ищет себе тысячу и один способ называть это чувство другим именем и ровно тысячу раз промахивается. Это что-то глубокое, горячее, многогранное и безразмерное, не помещающееся в грудную клетку, рвущее желудок, ломающее тазовые кости и выкручивающее гайками позвонки, оно льется по артериям, проникает в бронхи, пронизывает нейроны, оно везде — Кайл прячет его под ушанкой, распихивает по карманам, вычесывает из волос и вымывает из пор, заглатывает, когда оно подбирается слишком близко, чтобы вырваться, и давится, когда пытается запрятаться в глубь. Он говорит себе:       — Ненавижу. А затем:       — Ты уверен? И Кайл находит лишь одну причину, по которой он может быть уверен, но она просрочена примерно с того момента, как картмановский прах развеялся где-то под окнами кайловского дома. Однажды Кайл пытается выветрить это чувство, вычесать его, выкорчевать гнилым корнем из мертвой земли собственного глупого мозга. Он считает минуты собственного безразличия, ходит скорее пугливо, нежели спокойно и смотрит в эриковское лицо столько, сколько может вытерпеть его визжащее кислотное нутро. «Картман» — гнилой сосуд под кожей, язва, проевшая живот, гнойная ржавчина стальной пули во лбу. Это не молитва, не просьба, не прощение. Кайл не произносит это имя в собственной голове ровно тысячу насчитанных минут, заламывает пальцы, надеется, что это не прощение. Он ненавидит Картмана за то, как тот позволил этому выблевку занять его место, место полного уебана и паршивца, хуесоса и полнейшего аморальнейшего урода, сраного авторитета. Он ненавидит Картмана потому, что не умеет больше абсолютно ни-че-го, и это чувство топит его, как густой сахарный сироп, потому что он просто разучился чувствовать что-то, кроме этого. Кайл дает этому чувству абсолютно противоположное имя, и из всех тысячи и одного варианта, этот — единственно верный, он льёт его в другое русло, строит плотины где-то в диафрагме и не даёт ему залиться в бронхи, потому что именно там оно выкипает и превращается в данную богом и разумом ненависть. Это мазут, нефтяной остаток, он пьет его за завтраком, запивая сон, он смазывает им стенки пищевода, чтобы блевать было не так желчно, он хочет, чтобы его разум разучился выстраивать жизнь механизмом, нуждающимся в этой черной густой мерзкой нефти. Кайл знает, что Эрик — хороший. Он не ломает чужие судьбы, не вколачивает челюсти в асфальт, не обводит людей вокруг своих длинных пальцев, не позволяет видеть в себе того, кого ненавидел весь свет. Кайл осознает, что его ненависть — самая плодородная, самая крепкая, самая живая, он позволяет себе осознать, что смотреть в эриковские глаза — смотреть в картмановские, только изнутри. Когда тот сидит перед ним такой спокойный, Кайл уверен, что он разучился ненавидеть, потому что Эрик тихий, молчаливый, спокойный и обычный, но в самом деле живой. Кайл понимает, что Эрик Теодор Картман — один и тот же человек, тот самый падший ангел и огненный феникс, разум без тела и тело без разума, рассоединение и смерть. Он подходит к нему, безликому и спокойному, опирается о парту бедром:       — Я ненавижу тебя, Эрик. Эрик смотрит глазами Картмана, серыми от смерти и карими от жизни, потому что где-то в глубине его крепкой грудной клетки гулко бьется сердце, и Кайл слышит, как по чужим венам течет нефть.       — Я знаю. И Эрик закрывает глаза буквально на секунду, недосчитанную до тысячи Кайлом, достаточную, чтобы позволить ему начать счет заново и ровно тысячу раз понять, что тот позволил себе прокатать между зубами это горькое хрупкое «Эрик». Кайл думает, как звонко щелкают каблуки его ботинок по картмановской могиле, и позволяет себе тысячу и один раз повторить над его гробом это чёрное остаточное «люблю», потому что это чувство выкипает в лёгких полностью, без остатка, и от Картмана в нём не остается абсолютно ни-че-го.