Они тащат меня в преисподнюю,
Свет медленно тускнеет…
Эдди знает — чувствует остатками своей раздолбанной, заплесневелой душой — осталось немного до тернистой дороги, веками скрывающейся за куполом калейдоскопных стекол с рисунками мертвых червей, истекающих капельками медовых красок; за их разорванные в клочья тела отважно дерутся красные муравьи, мечтая угодить их прелестной, пропитанной гнилью и смрадом королеве, испокон веков сидящей на троне из голов павших жертв и врагов; за ее похвалу готовы продать свои крохотные тельца и души, уничтожая чело свое шипами из бронзы.
В руках держит он нанизанный на голубую нить стеклярус, старательно который собирает со дна шкатулки, чтоб после разрезать посохом — обычным ножом — морским, подолгу смотря, как синие трубочки оседают на каменистом дне аквариума, где помимо рыб золотых, призрачных скатов, обитает кракен, прячущийся от глаз посторонних; прикладывает ладонь свою к стеклу, с теплотой улыбаясь так отчаянно нуждающемуся существу.
Каспбрак садится на старенький, ломающийся не раз табурет — денег на новый
(не) будет никогда — ступнями наступая на водные капли в форме разбитых сердец, на сухой поверхности пола оставляя отпечатки свои — они останутся здесь после его
(не) мучительной, ярко-запоминающейся смерти, смешиваясь с пылью внутренних астероидов и комет; солнце в этот день будет по-особенному кинжалы ронять сквозь мутные, выбитые окна, пламенно целуя в уста Марс, в кроваво-жарком поцелуе съедая грустную Венеру; в полуразрушенных церквях богоподобные существа станцуют танец теней, костлявые руки вознося к небесам, к плотоядно улыбающимся богиням, ночные мантии натягивая на заржавелые головы — сбой в системе произошел относительно недавно, вспышками автомобильных фар в чернильные глазницы проникая.
Галактика Андромеда взорвалась на ноль-ноль-один, осколками алмазными метя в роговицу и зрачок, крупинками пыли застревая на ресницах, и Эдди не знает, что хуже: подыхать от внутреннего роя догнивающих ос, что выжили из ума, жалом своим протыкая головы свои и отделяя их от тела, или от расфокусированного взгляда в чернильную бездну, которая на себя тянула обездвиженных зверей в металлических ошейниках, жалобно скуливших в никуда; на их поломанных хребтах смолой выгравировано «моральные уроды», но в кроваво-желтых глазницах виднелась не атрофированная частичка чистого разума.
Они — это он сам.
Сломанный напополам мальчишка озерных вод, темнеющих в кутерьме грозовых облаков.
Помощь людская ему уже ни к чему — бурьян с мелкими листочками покрыл его полностью, а черные вороны свили бумажные гнезда в глотке, проникая все глубже.
Мальчику скалистых гор нет смысла помогать — он высеченные до кровавых рубцов запястья на груди сложил, в сумрачных покоях млечной Фемиды долгожданного благословения Господа Бога ожидает.
Только даровать себе ничтожную надежду уже не нужно.
Как и шептать в пылающий самолет притчи — их не услышат.
Люди
(не) способны слышать.
Каспбрак же
(не) способен дышать холодной ночью, посылающей своих бледных нимф с перерезанными горлами, целующих синими губами в покрывающийся мелкими испаринами лоб.
❝Мы поможем освободиться тебе от ран сквозных❞.
❝Готов ли ты внимать нашим словам, под флейту глаза прикрывая? ❞
❝Прах души твоей мы сохраним в склянках со звездной пыльцой❞.
❝Смерть твоя неизбежна❞.
Эдди губами повторяет сказанное, голову откидывая на подушки.
Смерть его и правда неизбежна.
Может, я сплю?
Этого не может быть в моих венах.
Всё, что я когда-либо знал, никогда не останется прежним.
Каспбрак покачивается в разные стороны, сидя на кровати, в голову лезут склизкими личинками воспоминания о том, как он в забытом детстве — покрашенного на сотни слоев серой краски — протягивал сквозь открытые рамы окон руки, в бесконечных попытках коснуться бархатной кожи растущей луны, укрытой шелковыми звездными простынями, под материнские крики рассеивая клинком заточенным все свои мечты.
Мир за окном полон чудовищами из плоти и крови, в глазах которых звериная ярость и пощады от них не стоит ожидать; клацанье их зубов до сих пор воспроизводится в голове, когда они, ведомые лишь голодом, пожирали сотни людей, лакомясь сердцами.
Они пристально наблюдают даже сейчас, облизываясь от предвкушения вкусить чужую плоть, и слюни свои с подбородков вытирают лапами; рык их полон беспощадно сжирающей где-то в районе лопаток скорби, что содой въелась в открытые раны, и они беспомощно взывают к помощи, ногтями скребя по стеклу.
Но их никто не слышит.
Кроме него.
И от этого становится невыносимо.
Каспбрак нажимает на разрисованные телефонные кнопки, взглядом пустым смотря на блеклую бумагу с номерами психологов, тихо сипя в трубку:
— Алло, доктор, молю ответьте на мой вопрос: что чувствует человек, падающий в самолете вниз? Сковывающих по рукам и ногам страх иль умиротворение, насланное богом?
На том конце провода гудящая тишина вспарывает животы, позвонки выдирая с ребрами.
На том конце никого — помощи не жди.
— Я не знаю… Я никогда не летал в самолетах, и…
Голос сливается в тихую симфонию колыбели, Эдди прикрывает уставшие глаза, в трубку выдыхая:
— Пустоту. В груди образовывается сплошная пустота и осознание, как мало ты прожил на этом свете. Разве не так, доктор? Пилот будет приносит свои тысячегранные извинения, но они не…
— Родились в рубашке, и не похожи на книжных везунчиков. Они давно
(не) были мертвыми.
Не от мира сего доктор молчит, после из глотки своей выдавливая жалкие слова:
— Мы готовы вам помочь, только назовите свой адрес.
Эдди улыбается уголками губ, слегка наклоняя голову вбок.
— Доктор, прошу, не бросайте трубку, давайте помолчим. Вы же не… откажетесь от такого предложения? Не бросите меня?
И едва тихое:
— Я не падающий вниз, в омуты чьих-то чернильных глаз, человек, но… Моя мать была. Она… упала достойно и красочно, как описывали многие писатели. Она падала
в н и з, а имя мое срывалось с ее окровавленных губ.
— С вами точно все хорошо? Смерть близкого человека порой ломает, но не стоит убивать себя морально по этому поводу.
— Вы так смешны, доктор! Готовы поверить в какие угодно слова, даже не задумавшись над последствиями. Не это ли настоящее безумство? Ответ очевиден. А каким цветом небо над вашей головой? Оно безжизненно серое?
На линии слышно копошение и скрежет ножек стула по полу, бурчание, и уже громче отвечают:
— Оно нежно-розового оттенка. Пьянеющее-красивое зрелище.
— А вы взгляните под другим углом и сможете лицезреть нечто иное, только не сорвитесь в кроличью нору.
и
— Доктор, вы же будете ждать моего звонка? Пожалуйста, разделите со мной эту ношу, мне так трудно
(не) дышать.
Эдди бросает трубку, так и не услышав: «Звоните в любое время».
Звоните
(не) в любое время.
Поздно ночью или ранним утром, когда провода на вашей коже не успеют завязаться в узел тугой, потому что вы не…
Эфирная тень.
Только просим об услуге одной: захлебываясь вишневой акварелью, пожалуйста, не пытайтесь достучаться до глухих соседей за стеной. Они вас не услышат.
На их червовые тела упало пианино.
До ре ми
Фа соль ля си
И теперь я чувствую это…
Да, я чувствую это в своей крови.
И я больше не могу сражаться — я сдаюсь.
Каспбрак прижимает рассеченные колени к груди, упорно ловя сирокко в запыленных облаках, стеклянной пылью блюющих на прохожих вечером поздним, когда ноздри перестает резать запах пахучий; тонкие ветки с хрустом ломают, чтобы после пластырем черным приклеить на окно запотевшее, наблюдая, как они насквозь протыкают разрушенные здания; полыхающая костром рябина угольками будет раскрашивать небосвод, ягодами гнилыми рисуя на трещинах никому непонятный алфавит.
Сыграть с ней никто не решится — город заполнен трусами
и немного
(не) героями времени нашего.
Но они все — как и Эдди — ничего не значащие винтики в механизме чьих-то историй недосказанных, так и не отданных в печатное издание; их не упомянут за обеденным столом родственники, которые так и не удосужились поставить свечи за упокой, полностью отмывая от жгучей ненависти и незаживающих ран.
Они сгниют в братской могиле, до последнего веря в свое спасение; радость от их убийства пройдет слишком быстро, капельки клубничного варенья на губах оставляя, но жажда не будет утолена.
Мальчишка липовых закатов вырисовывает на грязных окнах узоры, что продолжают непринужденно существовать, сигаретный дым вдыхая.
Это все, что останется после Эдди, ведь он, по сути, лоскутное и голодное
н и ч е г о.
Хлебная крошка в мусорном ведре.
Ему нет прощения — не заслужил [не прогнулся, когда нужно было, блохастой псиной чужие стопы вылизывая].
Он живет, умирает в тесной утробе вселенной, картонные слезы роняя на подушки и половицы, которые, словно гидра, рассыпаются на мелкие частички праха звездного; застывшее на старых, неработающих часах, страдание напоминает, что после смерти все начнется сначала — бесконечно крутящиеся колесо обозрения.
Надежда создана слишком быстро.
Неосуществимая.
Дрожащими пальцами в последний раз набирает приевшийся номер — он воспроизводил его в памяти столько раз, что сбился со счета — а под ногами застывший в бензиновом зазеркалье розовый кварцевый горизонт ожидает.
Безэмоциональные гудки треплют нервы, Эдди глубже делает вдох, и когда на том конце женский механический голос просит оставить голосовое сообщение, он с горечью произносит:
— Доктор, я бессмысленно клеил на блокнотные листы эти ненужные причины для существования. Их никогда и не было, потому что самолет, на котором я был, вдребезги разбился. Я видел птиц из иллюминатора, но они
(не) видели меня. Не слышали моих криков. Мать на ухо шептала, что все будет в порядке, но… Мы продолжали падать. Вы можете спросить: «было ли страшно?», и я, как ни в чем не бывало, отвечу вам: «страшно не было, ведь я не человек, который падает. Парящая субстанция». Но, доктор, я растворяюсь в этом кислороде, еще чуть-чуть — и мое тело испарится, словно меня и не было вовсе. Но я же был, да? Я же не плод вашей фантазии? Надеюсь, что нет. Возможно, когда вы прослушаете это сообщение, меня уже не будет, но единственное, чего бы я хотел от вас — чтобы вы помнили обо мне. О павшем мальчике.
— Доктор, прошу,
(не) забывайте меня.
