Обещаю

      — Еще. Сильнее, — он сверху, она снизу. Простая геометрия. Как дважды два. Мужчина с остервенением врывается в ее хрупкое, беззащитное тело, женщина стонет, разрывая тишину, помогая ему руками. Там внутри щекотка-агония и пустота заставляют ее двигаться ему навстречу.       Они давно близки. Похоже, целую вечность, а может и дольше. Она не его женщина, он не ее мужчина. У нее муж, дочь, куча проблем, прекрасный дом. У него ожидание ее на пороге неуютного лофта, которого не касалась женская рука. Между ними пропасть и местами белая простыня. Он неумело, как ему кажется, пытается спасти ее от самой себя, она со всех ног старается убежать от прошлого. Того прошлого, что сделало ее такой. Ненасытной, необузданной, неживой. Убийцей?       — Оля, все в порядке? — женщина кивает, освобождаясь от цепких объятий, и он, чтобы чем-то занять руки, тянется к сигарете. Ее карие глаза блестят в темноте, а пальцы нащупывают на полу нижнее белье. — Уже уходишь? — Меглин следит за ней взглядом, останавливаясь на коричневых бусинах грудей, скрывающихся за ажурным лифом, сутулых плечиках, рассыпающихся по спине каштановых волосах.       — Не стоит много курить, Родион. Это вредит твоему здоровью, — он ведет бровью, выпуская клубы дыма, и тушит сигарету о горшок с кактусом, молча соглашаясь. — Надо забрать Есеню от бабушки, — устало выдыхая, поясняет женщина, по привычке ссылаясь на свою маленькую дочь, ту, что делает ее такой счастливой и такой беспомощной.       — Я хочу еще, — он тянется к ее губам, сладким и волнующим, останавливает ее руки, методично натягивающие колготки, и прижимает ее тело к своему. Берестова отвечает на поцелуй неохотно, тогда Меглин ведет свою руку вверх по ее бедру, проникая в трусики. Сдавленный стон женщины заставляет его все прекратить, хотя сама она готова остаться, снова раздевшись, прыгнуть под одеяло и будь что будет. Единственный человек, который мог бы ее остановить, — это ее дочь. Пятилетняя, трогательная девчушка с хвостиками на голове и бесподобной улыбкой. Та, кого мужчина, стоящий в темноте перед большим арочным окном и смотрящий вдаль, ненавидит. Оля знает, что он в этот вечер снова, перед тем, как ей уйти, затянет старый, набивший оскомину разговор: — Я хочу тебя.       — Я и так твоя, Родион. Что тебе еще надо? — она злится, понимая, что больше так продолжаться не может, что после реабилитации в клинике ей не хочется убивать только потому, что с пяти до семи по средам он трахает ее на этом скрипучем матрасе. Берестова полагает, что того адреналина, который она получает, обманывая любимого Андрюшу, будет достаточно, чтобы больше не страдать припадками жалости к себе, потому что кто-то когда-то изнасиловал ее и получил по заслугам. Видит бог, она не желала всего этого, этого потрескивания поленьев в буржуйках, его рук на ее бедрах, его члена внутри.       — Ты могла бы уйти от него. Мы могли бы жить вместе, — и плевать на то, что Меглин потерял бы друга. Он потерял его в тот самый день, когда она первый раз оказалась на его пороге в грозу. Грохотал гром, лил проклятый дождь, сверкала молния. Он поцеловал ее случайно, ненамеренно, шутя. Она ответила. Повернуть время вспять не получилось. Видеться стало неловко:       — Родион не звонил?       — Наверное, много работы, — Оля отводила глаза, а то и вовсе скрывалась на кухне, чтобы Стеклов, не дай бог, не догадался. Все полетело бы к черту. Только муж все знал. Не стал мешать. Думал, что отойти в сторону верней всего. Его это раздражало: кому же понравится, что жена ходит к другому только потому, что он, Стеклов, не в состоянии дать ей то, что она просит, а Андрей даже не может набить Меглину морду? Стеклов мирился тихо, ненавязчиво проглатывая обиду, даже не показывал вида, лишь иногда срывался, крича по пустякам, гремя посудой или расшаркиваясь ногами.       — Он все знает, Родион, Андрей о нас знает, — Берестова беззвучно плакала, пока Меглин сжимал ее в своих объятиях, чтобы помешать подступившей истерике. Без него Оля пропадет, сгинет, как все живое после ядерного удара, примется за старое, будет пропадать поздней ночью в безлюдных парках и скверах столицы, пугая редких прохожих и, быть может, вновь станет опасной для себя и для окружающих, совсем как тогда, когда оставила у Андрюши шрам на правой щеке, но разве ее переубедишь, если она что-то решила? — Я никогда не уйду от Андрея, я не оставлю свою дочь, — ее дочь, вот кто был камнем преткновения, ее болью и ее радостью.       Помогая Берестовой надеть пальто и прощаясь в дверях, Меглин подает ей самое дорогое, пожалуй, единственное, что осталось у него от родной матери: — Я хочу, чтобы эта вещь была у тебя, — иконку с Георгием Победоносцем, которая волею судеб после смерти Оли окажется в руках ее дочери. И повторится все как встарь.       — Пообещай, что когда все кончится… когда все закончится, ты поможешь ей. Обещай, — стоя перед Берестовой на коленях и слушая ее предсмертные стоны, совсем не те, какие ему бы хотелось слышать, он, мирно оглаживая ее по голове и держа за руку, шепчет:       — Обещаю, — в ушах у него по-прежнему звенит ненавистное имя: Есения. Имя, которое он хотел бы забыть и никогда о нем не вспоминать.