Та, которая всегда будет рядом

Старенькая пыльная коммуналка, в которую мы въехали в начале девяностых питала особую любовь к хламу. Хлам был везде: на полу, на разваливающейся софе, на старом шкафу и даже на деревянном подоконнике с облупленной желтой краской. Где деньги взять на новую мебель – не знали. Она училась, я уже работала, зарабатывая нам обеим только на еду и на коммунальные услуги. За месяц мы разобрали вещи, переклеили обои, отмыли грязные разводы на окнах. В обыкновенном шкафу с двумя деревянными дверцами стали проживать книги. На верхней полке – редко читаемые журналы и томы, чуть ниже – энциклопедии, на уровне глаз – популярная художественная литература того времени. Угол возле окна забрала она. Над кроватью у неё висели потрепанные по краям фотокарточки и плакаты, видавшие уже не одну стену коммуналок. Над окном – часы, еле державшиеся на одном гвозде. Я никогда не любила эти часы, желтые, с кучерявым мужчиной вместо классического оформления циферблата. Они, знаете, так противно тикают по ночам, раздражая, не давая мыслям улечься на дно Вашего сознания. Но эти часы нравились ей, поэтому я терпела. Подоконник мы докрасили и заставили, по классике, кактусами, хоть и поливали их все равно каждый день. Я же согласилась спать на дряхлой софе и оформила свою часть комнаты довольно скупо, повесив на стену лишь расписание автобусов, чтобы можно было выехать из этого села в 6 утра на работу. Дни шли своим чередом, иногда разбавляясь моими мыслями о ней. Я смотрела, бывало, на её силуэт за столом с подобранными под себя ногами в балахонистых штанах, ловя себя на мысли, что любуюсь ею. И тут же одергивала себя. Но в основном занимала себя работой, за неимением альтернативы. – Двадцать восьмое марта я запомню надолго, - посмеиваясь, говорю я. Мы сидели на моей старенькой, но уже любимой софе. Я – с вытянутыми ногами, она – у меня на коленях. Такое настроение у меня бывает редко. Я запомнила каждое её движение, прокручивая их у себя в голове, словно замедленный ход фотопленки. Вот она берёт белоснежную вату своими длинными тонкими пальцами, выливает на неё перекись – по комнате разносится кисловатый запах. Подносит смоченную ватку к моей кровоточащей щеке, бережно дотрагивается. Я еле могу чувствовать холод на лице перебитый пылающим жаром. Можно ли назвать настроением эту игривую атмосферу в сумеречном свете, освещенную лишь тусклым лучом изредка потрескивающей лампы? Думаю. Кажется, долго думаю. Но она всё делает что-то с моей щекой. Но мне уже всё равно. Словно в тумане я рассматриваю её черты лица, волосы, грудь. Она снова подносит руки с моему лицу. На этот раз, чтобы наклеить пластырь. Она специально делает всё так медленно или мне кажется? - мелькает у меня в голове. Я поднимаю руку, дотрагиваюсь горячей ладонью до её пальцев. Мгновение – и её теперь уже маленькая ручка в моих ладонях. В её взгляде читается спокойствие и удовлетворение, что ли. Я медленно сгибаю ноги в коленях, и она съезжает ко мне на живот, я рассматриваю её теперь близко, с полуулыбкой любуюсь на такое родное лицо, кладя руки ей на талию и постепенно спускаясь ниже и наклоняясь к ней. Разбудило меня яркое солнце, пробивающееся сквозь тонкие прозрачные занавески, перекрашивая её каштановый цвет волос в золотистый. Она спит на животе с чуть приоткрытым ртом. Волосы разбросаны по её голой спине. Я любуюсь, снова любуюсь, смущаясь и одновременно довольствуясь своими мыслями, накрываю одеялом её обнаженное тело. Иду умываться, счастливо улыбаясь. Теперь всё будет хорошо.