Чай з малинавым варэннем.

      Рома ворочается в вонючей постели, то и дело гундя что-то сквозь крепкий сон и отмахиваясь от воображаемых людей. Его лоб покрыт испариной, обколотые руки намертво сжаты в кулаки, готовясь в любой момент дать отпор. Ноги поджаты, ну а всё лицо выражает одну сплошную эмоцию – агрессию. Нижняя губа периодически дергается, как у маленького ребенка, когда того обижают. Зубы стучат друг о дружку. Ему снится, как он в своём, пусть и не сильно любимом (да, что уж там говорить – ненавистном) Могилеве, в очередной раз, коих взаправду было много, отбивается от лютых гопников за углом своего дома. И Рома получает от "детей девяностых" вдвойне, ведь он не один: рядом с ним Олег, который вроде бы пытается пробиться в эпицентр стычки, но по итогу остается на втором плане, за широкой спиной Ромки. Последний просто не может допустить, чтобы кто-то заехал парню ни то что по морде, а даже по плечу – ссадины и гематомы на его теле может оставлять только битмейкер, и это не обсуждается, так что нахуй всех. С этим девизом Сащеко собирает последние силы в кулак и снова разрезает тяжелой рукой воздух, однако не успевает как следует втащить оппоненту – просыпается от толчков Олега под бок и, щурясь от яркого освещения в комнате, жадно глотает воздух, пытаясь отдышаться.       – Ром, - Олег как робот повторяет чужое имя раз за разом, даже когда видит широко открытые глаза напротив и явный взгляд охуевания от происходящего, – Рома, Ро-о-м! Ты опять вмазался? Я же запретил тебе, - разочарованный взгляд скользит по оголенной икроножной мышце, небрежно высунутой из под одеяла, - хотя бы на время болезни, блять.       – Да не угашенный я, че приебался? Просто сон приснился пиздецов... - Сащеко обрывается, прикладывая ладонь ко лбу - "пылает, хоть прикуривай", и тяжело выдыхает, - походу, жар у меня, братан, метнись кабанчиком, посмотри, че у нас там из таблеток есть? Савченко даже в этой ситуации находит повод сморозить этакую юмореску:       – Из таблеток у нас в доме только твои, причем в перманентном обилии, - он повторно народным способом следом за Ромкой касается его же лба и убеждается в том, что и так по одному только беглому взгляду на Англичанина было понятно, по-доброму грустно усмехается, ковыряя носком тапочка прикроватный коврик, - ща, посмотрю, не сдохни только, пока я искать буду, - вокалист быстрым шагом отправляется в другую комнату. Слышно, как он без разбора двигает коробки, открывает каждую из них и шумно копошится в поисках панацеи. Пара долгих для Ромки минут, и Савченко уже возвращается, держа в зубах и руках всяческие коробочки, флакончики и единичные таблетки, на этот раз, от хвори, упакованные еще на производстве в плотную фольгу. Он сваливает гору препаратов на столик поблизости и только сейчас замечает, как сильно Роман кутается в далеко не первой свежести одеяло, чуть ли не натягивая его себе на нос.       – Ты что, сдурел? - Олеги всей пятерней зарывается в собственные кудрявые волосы, словно находясь в каких-то невероятно глубоких раздумьях, - нельзя кутаться, когда жар - еще больше температура поднимется, придурошный, - Олежка хмурится, закусывая нижнюю губу и подходя к больному ближе.       Он, взявшись за край, за тот, который был как раз-таки ближе к носу, уверенно стаскивает одеяло с Романа, поддавшись, наверное, какому-то аналогу "материнского инстинкта" для представителей мужского пола, и ловит на себе затуманенный и самую малость рассерженный взор. "Кажется, кому-то сейчас пропишут по первое число. С другой стороны, плевать я хотел, это ведь банальная забота, только дурак не поймет." Дурак не поймет в силу отсутствия желания или возможности думать, а Ромка не понимает в силу того, что горячка перекрывает любую его мозговую деятельность – и, походу, не только его. Савченко вовремя останавливается, освобождая постельного пленника от, собственно говоря, оков, усугубляющих ситуацию с его здоровьем, по-божески бросает одеяльце на бедрах, прикрывая пах и ноги - "самое важное, молодец, Олеж". А сейчас, вместо того, чтобы продолжить по-дружески присматривать за уже таким родным битмарем, Олег по-тупому палит на обнаженное тельце, то и дело дергающееся, скорее всего, от озноба, и невольно ловит себя на мысли о том, что оно, черт возьми, по-своему прекрасно. В ушибах, синяках, бесчисленных родинках, с небольшим животом, сквозь проглядывающий юношеский пресс – просто невозможно налюбоваться. Ретироваться, резко и незамедлительно - лучшее решение для витебского парня в данной ситуации, пока Рома не очухался и не начал выкупать, что к чему, именно поэтому он даже ничего не говорит, а тихонечко смывается на кухню, имея такой нужный сейчас план действий. Савченко дымит Ромкиными крепкими сигаретами в полураскрытое окно, в то время как электрический чайник медленно, но верно закипает. "А может подмешать ему в чай коньячку, снова уснет, а на утро уже получше будет и не надо будет мучаться, считая, сколько же все-таки там у него этих родинок?" Чайник щелкает, продолжая тихонечко клокотать, а Олеги тушит о дно пепельницы сигарету, тоскливо выдыхая табачный дым. "Да нет, хуевая затея, тем более, алкашку с таблетками мешать нельзя – еще откинется, а мне оно надо?" Он бросает пакетик любимого чая хозяина квартиры в кружку со Смертью с косой, изображенной на ней же, наливает кипятка, но не до краев – следом идет обычная вода, дабы больной не обжегся и не стал ворчать по поводу горящего языка. Савченко берет кружку, делает небольшой глоток на пробу - сойдет, и уже почти покидает кухню, как вдруг идет обратно, открывает холодильник и достает с дальней полки банку с малиновым вареньем, купленную невзначай и чисто "чтобы была". Пригодилась, хорошая. Ромка всё так же валяется на постели в какой-то мертвой позе, повернув голову в противоположную от двери сторону и изучая шторы.       – Держи, - Олежка протягивает Роме кружку, вслед за тем собираясь физически и открывает банку, - только держи ровно, так и болеть приятнее, - вокалист черпает ложкой джем и снова ступорится взглядом на чужой грудине, плавно переходя по гейской дорожке до частично оголенного бедра. Англичанин замечает это, дергается, тем самым задевая своей рукой чужую, и варенье попадает ровно туда, куда так безостановочно смотрел Савченко. Всё, что успевает подумать последний: "Вот же ж нахуй." С несколько секунд они в гробовой тишине отчаянно смотрят друг другу в глаза, пока Олег не начинает пытаться как обычно выкрутиться и спасти свою жопу:       – Рома, блять, опять ты обляпался.       Сащеко, в свою очередь, решает ничего не отвечать на данный выпад со стороны Олеги. Он, не прерывая зрительный контакт, отнимает у того банку, ставит на стол, что проделывает и со своей "говорящей" кружкой тоже, приподнимается на лопатках, берет Савченко за руку, повисшую перпендикулярно полу в каком-то испуге, и тянет парня к себе. Длинные пальцы касаются нелепой щетины, проводят по уголкам губ и, схватившись за щеки, притягивают лицо Олежки к себе, обрекая того на поцелуй. Сащеко наконец-то просыпается и попадает в какую-то другую реальность, как только начинает ощущать чужой язык в своем пересохшем после сновидений рту, прикусывает и оттягивает губу Савченко – а тот даже и не сопротивляется, приглушенно постанывает и лишь сильнее зарывается пальцами в волосы, уже комфортно обосновавшись сверху, правда, временно. Олег отрывается от процесса, чувствуя как пальцы пачкаются в чем-то неприлично липком. Ах да, варенье, очень вовремя. Сащеко видит неловкость, скользящую по лицу последнего и, недолго думая, управляет вокалистом как марионеткой, засовывая чужой указательный палец себе в рот и принимаясь его облизывать с настолько натуральной заинтересованностью и страстью, что Олеги не выдерживает и моментально реагирует стояком, упирающимся в бедро Ромки. Англичанин усмехается, не выпуская палец, и только глубже берет, одновременно с этим обхватывая Олега за ягодицы и прижимая к себе.