Замок на холме

За окном мелькают бесконечные пейзажи его юности. Казалось бы, ему всего двадцать шесть, тот возраст, когда совершать глупости еще можно, пусть не так откровенно, с тихой полуулыбкой на прежде хмуром лице. Внутренности скручивает болючими жгутами, когда в мысли возвращаются прежние долгие зимние вечера, где мама укутывала в тёплый шерстяной плед, разгоняя холодную тоску по солнцу своими горячими сухими ладонями, пахнущими зверобоем и мылом. На её переднике всегда имелось маленькое масляное пятнышко, которое в порыве глупой шутки посадил туда маленький мальчишка, утопая в мягком пыльном воздухе их узенькой кухни. В просторной гостиной, в которой камин был таким большим, пышущим ярким пламенем, что грел своими языками не хуже летнего костра, от которого искры снопами прямо на взъерошенную чёлку цвета горького шоколада, всегда стоял живой, слегка подрагивающий сумрак. В сумраке этом слёзы на коротеньких редких ресничках матери виднелись гораздо отчётливее, отливая серебром в свете дрожащего огня. Тэхён улыбается, выкручивая гладкий руль. Почему-то хочется ничтожно всхлипывать и проклинать взросление за его неумолимую способность ломать. На востоке ярко-красным занимается грязный рассвет, тучами по небу ползёт осень, разливается по пожухлой траве и ещё не до конца опавшим листьям. Осень всегда в его сердце была временем года самым серым и пропитанным запахом шарлотки, которую брат глотал огромными кусками, пока его шебутные друзья долбились по окнам со старыми деревянными рамами. Мать укоризненно качала головой, но всегда улыбалась, позволяя себе затосковать только возле камина, когда Тэхён потерянным котёнком жался к её худой груди. Брат возвращался очень поздно, скидывая грязные ботинки у порога, трепал мальчишку по тёмной макушке, часто засыпал прямо на ворсистом ковре у камина, где его обветренные щёки ласкали тёплые лучи огня. Было уютно. Очень. Поля, поля, бесконечные поля, пока ещё зелёные, но уже выдохшиеся от бесконечных дождей и серого неба. Осень никого не щадила. Той осенью, двадцать лет назад, Тэхён пошёл в школу. Ребятня была взволнованной, в маленьких ладошках пышные букеты нарциссов, среди жёлтых огней фрезии сочными каплями сидели ирисы — Тэхён отчётливо помнил, как срезал острым ножом с маминых грядок толстые бутоны вкусно пахнущих лилий, как нектаром осыпались они на его пальцы, как брат впервые позвал его гулять. Перед мальчишкой целый мир, необъяснимый, жутко правильный в серо-жёлтых тонах влажного вечера. Друзья брата оказались гадкими забияками, что погнали маленького Тэхёна по мокрой траве вдоль склона крутого холма, они кричали, что это игра такая, а мальчик бежал, затирая в красные рукава вязаной кофты солёные слёзы с пухлых щёк. Камешек подвернулся совершенно неудачно, больно ударяя по пальцам в тканевых кедах. Крик Тэхёна отпечатался звонким послевкусием в тяжёлом воздухе. Тогда он сломал ногу. Скатываясь по склону горы, он чувствовал сладкий запах вереска, что покрывал пурпурной пустошью всю землю, ногу тянуло нестерпимо, все штаны вымазались в мокрой грязной гуще, от которой тянуло болотом и почему-то молоком. Было, конечно, очень гадко и обидно, с братом Тэхён тогда не разговаривал ровно столько же, сколько заживала его нога. Но то было время самое лучшее, он совершенно точно хочет туда вернуться. С бойким мальчишкой Тэхён встретился, когда ковылял на костылях до детской площадки, шаркая белыми бинтами по жёлтому песку. Гипс был ужасно неудобным, кожа под ним зудела до бесконечности противно, хотелось поцарапать отросшими ногтями место под коленкой так, чтобы до красных тоненьких полосочек, которые потом противно щипали бы и надоедали. Чонгуку тогда было всего глупые четыре. Подумать только. Тэхён вспоминает то время и начинает совершенно глупо и беспардонно хихикать, потому что Гук постоянно пускал слюни на сладкие конфеты, что таскал для него Тэхён из дома, постоянно жаловался своей маме, что взрослый Тэ не хочет с ним играть. Боже, так глупо. Тогда солнце просачивалось сквозь плотную завесу хмурых туч, которые сидели так низко на небосводе, что казалось, будто протяни ладошку — на твоих руках останутся маленькие лоскутки липкой сахарной ваты. Ветер был влажный и тёплый, пробирался под мягкую клетку тэхёновой рубашки. Чонгук сидел в песочнице, раскачивая мокрый песок в ядовито-зелёном ведёрке. Он выглядел совершенно глупым, на деле же оказался тем ещё хитрющим сорванцом. Тэхёна он называл гордо дяденькой, он ведь вон какой большой, в школу уже ходит, а Чонгук пока даже буквы не все выговаривает. Гипс Тэхёна стремительно покрылся корявыми рисунками машинок, динозавров и прочей ерунды, что так полюбовно выводил Чон, высовывая кончик языка. Тэхён смеялся. Тэхён и сейчас смеётся. От воспоминаний этих тепло-тепло на душе, будто греешь длинные пальцы о кружку с горячим кофе, который так не любил этот глупый Чонгук. Тэхён немного сбавил скорость. Дорога абсолютно пуста, пуста от машин и людей, но воспоминания множат её причудливыми картинками. Над этой дорогой ветер завывает долго и протяжно, так давно парень не видел этих шумных зелёных полей, от которых веет прохладой. Тэхён приобретал друзей, терял их сквозь долгие года того самого взросления. Один лишь оставался на века — не рядом, но в сердце оставался жирным оттиском, расплывался маслянистым пятном по лёгким, Тэхён помнил всё так ярко, будто и не шесть ему тогда было, а все двадцать. Асфальт как-то резко заканчивается, дорога ухабистая, размягчённая дождями, скользит грязью под шинами, а Тэхён всё вглядывается в пустоту осенних небес, силясь там отыскать свои детские годы. Чонгук был слишком активным. Рождественским утром он заявился с коньками, перекинутыми за шнурки через его узкое мальчишеское плечо, щёки его горели ярко-алым от мороза и тающего на коже снега, вдыхал он глубоко, прикрывая глаза. Он любил запах тэхёнового дома, здесь было уютно по определению, пахло всегда вкусно, и Ким всегда выходил встречать его в плюшевой пижаме, растрёпанный и сонный. Чонгук хватался холодными ладошками за горячие щёки, сдувая с ресниц последние остатки сладкого сна, дёргал за торчащие прядки тёмных волос. — Давай, одевайся скорее, хён, — восклицал он громко, хлопая того по плечу. — Там старшие в хоккей играют, научишь меня, а? Тэхён кивает, сонно улыбаясь. Конечно, научит. Мелкому нужен герой, нужен учитель, что будет гоняться за ним по замёрзшему пруду, разрезая мелкими трещинами не до конца окрепший лёд. Самоназванные хоккеисты лупят шайбой по самодельным воротам, гогочут над тупыми шутками. Чонгук еле стоит на ногах, коленки подрагивают от предвкушения того, как он сам однажды будет попадать точно в цель раз за разом, оттачивая лёд лезвиями своих коньков. Ким держит его за обе ладони, варежки у Гука колючие, но тёплые. У Кима варежек нет: мама ещё не успела связать, поэтому Чонгук, которому герой нужен всенепременно, натягивает на ледяные пальцы старшего свои чертовски колючие, но тёплые варежки. Дома у Тэ они греют замёрзшие ладошки, задерживая их над нагретым докрасна камином. Поленья приятно трещат, сгорая, превращаясь в маркие угли. Чонгук смеётся громко, оголяя ряд своих не очень ровных зубов. От его вида Тэхён начинает смеяться тоже. Тэхёну — славные девять, Чонгуку — наивные семь. То время было таким прекрасным. Над чаем поднимается влажный пар, пахнет просто чудесно — корица с яркими апельсиновыми корочками у самой поверхности. Чонгук шумно втягивает в себя запах зимы, запах хоккея и Тэхёна, навсегда в его памяти останется этот запах. Тэхён тихо подпевает прекрасной «Tiny Dancer», дорога становится невыносимо долгой, от неё перед глазами рябит, и шипением опускается к рёбрам ощущение безнадёжности. Что ждёт Тэхёна там, куда он так стремится, где его никто не ждёт, где ему нет места уже очень давно? Он не знает. Там глубина всей его души. Спряталась в тесных переулках маленького городишки, затесавшегося между грозных широких полей с высокой сухой травой, что царапает щиколотки и запястья. Тэхён помнит, как долго не мог вытянуть из чонгукова пальца тоненький обломок той травы, он все сжимал зубы, говоря, что ему совсем не больно. Тэхён дул на ранку, даже прикоснулся слегка губами, оставляя на коже младшего свой бесконечный след с запахом сладкого горного вереска. На секунду Тэхён даже думал о том, что ведёт себя как девчонка. Но потом как-то отошло на второй план, когда Чонгук крепко-крепко сжал ладонь Кима в своей, говоря громкое и звучное «спасибо». Тэхён кивает, улыбается, морщинками вокруг глаз расползается счастье. Чонгук всегда хотел быть первым. Буквально во всём. Он бегал быстрее всех, падал больнее всех, громче всех смеялся и никогда не плакал. Разбивал коленки о щебень грязной дороги, чувствуя, как маленькие камешки забиваются в порезы, сильнее сжимал кулаки, зубы, лишь бы ни за что не разреветься. Больно было жутко, но он смотрел ровно, прикрывая глаза на доли секунды, чтобы в следующий миг открыть их и закричать во всю глотку. Тэхён никогда Гука ни в чём не ограничивал: дул на свежие царапины, заклеивал синяки пластырями, бегал с ним наперегонки до старой полуразваленной мельницы, что стояла на отшибе их маленького городишки, на одиноком холме, выбеленном утреннем инеем. Стены почти до основания разбитые, из четырёх осталось лишь одно деревянное крыло, что дрожит и скрипит от холодного ветра. Мальчишки из старших классов в шутку обозвали её замком, чтобы никто не узнал, куда они бегают курить по вечерам. Тэхён потащил туда Чонгука просто посмотреть, интересно ведь. Ничего, конечно, удивительного они там не увидели, но сам факт существования такой громадины посреди пустыря на возвышении — уже удивительно. Ветер гудел меж белых кирпичей, раздувая копну тёмных волос. Чонгук улыбался, в его восемь хотелось пешком обойти весь мир, заглянуть под каждое поваленное дерево, разглядеть в тёмных зарослях два огромных жёлтых глаза, того лучше рассматривать диск луны, что освещал местный замок без короля. Тэхён вырос так стремительно быстро. Каков теперь этот шумный мальчишка? За окном начал накрапывать дождь, привычный по осени, грязно-серый и холодный, размывает дороги, отчего до дома добраться всё тяжелее. Долгие шесть лет Ким просто жил своими воспоминаниями. Воспоминания эти его губили, раз за разом разбивая его сердце, сейчас там обломки чего-то очень великого, но ему почти не грустно, подождать ещё немного, и он, наконец-то, будет дома. — Хён! Хён! — Гук раскраснелся слишком сильно. Дверь в тэхёнов дом громко захлопывается, когда мальчишка оказывается на пороге. — Там такое! Тянет он гласные, разводя руки в сторону. Тэхён, как обычно, растрёпан, трёт пальцами глаза, ерошит непослушные волосы. Чонгук пытается отдышаться, облокачиваясь спиной на закрытую за собой дверь. — Ну же, хён! — восклицает Чонгук еще громче. — Что там, мелочь? Чонгук снова тянет своё «там такое», а потом дверь открывается. Тэхён не может перестать смеяться от того, как Чонгук с глазами, полными страха и ужаса, заваливается назад, раскрывая рот и безуспешно пытаясь схватиться пальцами за косяк двери. Старший брат Тэхёна ловит мальчишку, начиная елозить пальцами ему по рёбрам, отчего Чонгук начинает звучно смеяться, хватая ртом холодный воздух. — Пожалуйста, не надо! Ким заливается громким смехом, когда Гука отпускают и он с громким хлопком оседает на холодный деревянный пол. Он тут же надувает щёки, складывая руки на груди, подбирает под себя ноги, вздёргивая подбородок. — А мне вот и не больно ни разу! — говорит, капризно отворачивая голову. — Пойдём чай пить? — Пошли. Всё ещё надутый, задетый до глубины души, но встаёт, отряхивая свою наспех наброшенную ветровку, в которую впиталась уличная пыль и серость дождливых небес. У Чонгука на переносице сидят пятнышки веснушек, почти незаметные, он их гордо называет солнечными поцелуями, а Тэхён знает, что у него такая же россыпь на худых мальчишеских плечах, там у него созвездия родинок и тонкая кожица оттенка переспевшего персика. Так вдохновенно, что однажды одиннадцатилетний Тэхён набросал сливочный бархат поверх упаковочной бумаги на подарочной коробке. Чонгуку отдать так и не решился, в любом случае, оставил для себя, чтобы поздними вечерами, когда мальчишку не выпускали на улицу из-за трескучего мороза, впитывать в себя запах масляных красок с шершавой бумаги — запах Чонгука был точь-в-точь такой же. Пару недель назад недалеко от дома открылась цветочная лавка. Там пестрели сочной краской по зиме ярко-алые розы, шёлк лепестков их так вкусно пах, что, вместо прозябания морозных свежих вечеров на катке, друзья ютились у доброго старика в его лавке, где всегда пахло имбирным печеньем и гиацинтами. Там впервые Чонгук сказал, что Тэхён для него очень важен. Старший тогда засмеялся, зарываясь пальцами в смольные пряди на макушке, говорил, что Чонгук тоже очень важен. Всю суть он, конечно, понял гораздо позже, когда объявилась тихая отличница в его классе. Гук тогда сказал, что он тоже вообще-то отличник, так почему Ким так упорно продолжает болтать об этой глупой девчонке? Ответов тогда Тэ ему не нашёл, сказав, что он просто подружиться с ней хотел. А на исходе зимы на его парту приземлилась кривая валентинка из розовой бумаги. Девчонка переминается с ноги на ногу, глядя из-под неровных прядей светлой чёлки. — Я… — начинает она, заливаясь красным по самый воротник её белой блузки. — Ты… Я… Договорить всё никак не получается, буквы теряются, голос дрожит. Тэхён почему-то чувствует себя так неловко, будто это он сейчас пытается оправдать эту кривую открытку, пахнущую чужими духами. Дверь в класс громко хлопает, на пороге Чонгук, покрасневший и злой. Смотрит на Тэхёна, что есть силы, сжимает свои кулаки, ноздри его раздуваются слишком часто, и рубашка на груди натянулась от резких выдохов. Он не подходит, стоит молча, лицо его покрывается тягучей плёнкой ненависти при взгляде на покрасневшую девчушку. Разворачивается он стремительно быстро, хлопая дверью так сильно, что у старшего в ушах звенит от этой невысказанной злобы. — Извини, забери это, ладно? — Тэхён протягивается валентинку дрожащей однокласснице, держась за неё пальцами обеих рук, наклоняется слегка вперёд, пряча взгляд за чёрными прядями слегка влажных волос. — Подари её, например, Чимину. Он, наверняка, будет очень рад. Девочка кивает, отступая на шаг. Вырывает сердечко из рук мальчишки, стремительно убегая из класса. Глаза у неё красные, заплаканные, сама она вздрагивает и всхлипывает, ошибочно полагая, что сегодня самый ужасный день на свете. Тэхён Чонгука искать не пошёл, полагая, что ему лучше остыть. В цветочной лавке тогда пахло как-то по-особенному, добрый продавец мерил шагами узкий коридорчик у прилавка, складывая маленький букетик из спелого вереска. Тэхён высматривал в сплетении запахов привычную макушку, но Гука не было, так что он отдал свои карманные деньги с обеда старичку, забирая из его рук уже готовую связку тёплого пурпурного вереска, что по зиме в жизни не отыщешь: под ледяным снегом только земля, промёрзшая и покрытая гнилой травой. А эти медовые цветы, словно возвращение в лето, яркое и душное, когда дожди заливали тёмно-зелёные склоны высоких гор. Чонгук лето очень любит, ему обязательно понравится. Домой Ким несётся так быстро, как только может. Большая дутая куртка мешает переставлять короткие ноги, Тэхён всё бежит, выдыхая бледный пар в темнеющий вечер. Дома мама говорит дождаться ужина, а Тэ говорит, что у него совсем нет времени. Он хватает свой пыльный рюкзак, где лежит его книга с сухими листьями, что он собирал с прошлого года. И снова бежит, бежит, перебирая тяжёлыми ботинками по твёрдой почве. В комнате Чонгука не горит света, под окном следов нет совсем. Тэхён проваливается в чистый снег почти по самые колени, тихо стучит в хлипкое окошко, что отдаётся жалким звоном неукреплённых стёкол. На непокрытую голову медленно опускаются лёгкие снежинки. Небо засыпает город волшебством, что совсем скоро растает. Тэхён стоит под окном Чонгука. Мальчишка заспанный, в своей дурацкой пижаме с солнышками, зажигает свой ночник, что в темноте отливает холодно-синим, пялится в окно, где по ту сторону стекла стоит Тэхён, засыпанный снегом, с красным носом и букетом вереска в замёрзших руках. Рама открывается с диким скрежетом прогнившего дерева, краска оседает на подушечках детских пальцев. — Не обижайся на меня, ладно? — лепечет старший, протягивая Чонгуку стебельки поникших от холода цветов. — Я не взял эту дурацкую открытку, и вообще мне не нравится Сонхи! Выдыхает он быстро, произнося слова скомкано и резко, боясь, что мальчишка даже слушать его не захочет. Тут же тянет ему свою книгу-гербарий, вереск и свои замёрзшие ладошки. — Я тебе что, девчонка какая-нибудь? — хмурится мальчишка, надувая щёки. Но цветы берёт. И книгу тоже. — Чего ты там встал, залезай скорее, а то отморозишь себе ноги. Ноги стянуло неприятным холодом, липкий снег остался на тонких штанах. Пальцы всё никак не хотят хвататься за осыпающуюся краску деревянной рамы. Чонгук подтягивает хёна за предплечья, потом за пояс, оказываясь пятой точкой на полу. — Меня мама дома ждёт, Чонгук, — подрагивая, Тэхён выдыхает тёплый воздух на покрасневшие ладошки. Трёт их друг о друга, чтобы хоть немного согреться. — Я позвоню ей, скажу, что ты у меня останешься. Ты ведь останешься? Тэхён кивает, счастливо улыбаясь. Как хорошо, что Чон на него не злится, потому что было бы наверняка очень грустно получать порцию гневных взглядов и его нахмуренных бровей, когда на дворе почти весна и все должны непременно улыбаться. В комнате Чонгука пахнет краской и лимонным маслом, кровать мягкая, всё ещё не утерявшая тепло мальчишки, что там сейчас перекручивает провод домашнего телефона, обещая маме Тэхёна накормить глупого ребёнка перед сном. Отец Чонгука удивляется тому, когда Тэхён успел прийти, ведь никто ему дверей не отворял, но что мальчишка глупо хихикает, пряча смешинки в сгибе локтя. Несёт Тэхёну на подносе тёплое молоко и овсяное печенье. В тарелке остывает вкусный мамин суп, а Тэхён, уже зарывшись носом в пуховое одеяло младшего, посапывает забитым носом, прижимаясь спиной к тёплому ковру на бетонной стене. Сейчас он будто и не старше, будто у них даже возраст один на двоих. Тэхёну тепло, он кутается в пуховое облако взбитого чонгукова одеяла, закидывая щиколотки на колени Чонгука, почти его обездвиживая. Гук лежит на боку, рассматривая старшего, его безмятежность и искренность даже во сне. Придвигается ближе, касаясь лбом тэхёнова плеча, ощущает его едва уловимый аромат сухих листьев и поленьев из их семейного камина. От стакана с молоком паром поднимается уют. От Кима веет горячим теплом, которое этой ночью они делят на двоих. Чонгуку тепло тоже. Сейчас это всё какими-то штампами стоит перед глазами. Они были тогда глупыми детьми, но Ким буквально чувствует прошивающую высоковольтным их связь. Тогда просто всё казалось до банальности простым, касания ладоней и переплетённые ноги — не иначе как дружба, тёплая, нужная, по-искристому лёгкая, воздушная. С взрослением пришло осознание того, что это с самого начала было чем-то большим, чем просто случайная череда совпадений. С самого начала у них в сердцах сидело это бесконечно тепло, бесконечно горячее чувство важности друг для друга. Тэхён чувствовал свою незаменимую необходимость в жизни пухлощёкого мальчишки, что жил в двух улицах. Они играли в крестики-нолики, разлиновывая бумагу, на которой жирными пятнами оседало масло с перепачканных рук. Чонгук любил эстетичную красоту. Красоту минимализма, именно красных роз в контрасте с белым снегом, любил исключительно тёплый влажный ветер, любил рассветы. Тэхён любил красоту уюта. Любил жёлтые пятна от светильника на ванильной коже тонких запястий, любил морозный воздух по утру, любил тонкую паутинку росы на горной траве, когда им с Чонгуком вдруг вздумалось бежать в горы в четыре утра. Они были в той же степени разными, в какой совершенно одинаковыми. Каждый раз, думая о важном, представляли именно лица друг друга. Тэхён корит себя лишь за то, что не додумался раньше, до того глупого заката, когда в небытие ушло не только солнце. Этот тупой холокост с невыводимой белизной прескверной зимы. Тэхён помнит, как тяжёлый снег окрашивался в ярко-алый от прикосновений тёплых ладоней мальчишки. Он кричал, что неизменно помнит, что Тэхён глупый и ничего не понимает, Ким лишь с преждевременной болью в чертах, резких и угловатых, искал в чужих глазах свою вину. Чонгук быстро приноровился сбегать из дома поздно ночью, выпрыгивая из маленького окошка своей комнаты прямиком на пружинистый зелёный костёр, что больно резал коленки и ладони. Ему вдруг резко стало не хватать живого общения, не хватать дурного Тэхёна, что начал взрослеть и искать неприятности на свою голову. Чонгук всё еще неотёсанный первенец своих родителей, у него за спиной прорываются к свету крылья, у Тэхёна — глупый брат тащит в дом всякий сброд, гордо величая это дружбой, а мальчишка верит, дружит тоже, Чонгуку правда внимания всё меньше и меньше достаётся с такой дружбы. Тэхёну развязные пятнадцать, когда мама перестала обращать внимания на время: мальчишка приходил домой всё позже, часто от него пахло дымом, что теплился над городом. В горячей смеси азарта с глупостью рождаются люди. Первые сигареты попробовались там же, в душном майском воздухе дым расползался густым вонючим туманом. Это было что-то вроде самокруток с дешёвым табаком, который тэхёнов одноклассник стащил у отца. Он был горький, едкий, парень кашлял, растирая слезящиеся глаза до красных пятен на тонких веках. Горло обдало отвратительным привкусом железа, и друзья смеялись как придурки, втягивая в себя чёртов дым. Чонгук тогда кричал, злобно сверкая глазами, он размахивал руками, грозясь вырвать Тэхёну пальцы за всё то, что он творит. — Ты дурак, слышишь меня?! — голос его садился с каждым выкрикнутым словом, с каждым размашистым жестом сжатых кулаков. — Почему ты ведешь себя так? Почему, хён? Я ждал тебя весь вечер на мельнице, потому что ты обещал прийти, а ты накурился со своими тупыми дружками и заявился домой только к полуночи. Ким не стал извиняться, обнимая младшего, он чувствовал, как тяжёлые кулаки долбятся о его лопатки, как Чонгук всеми силами пытается оттолкнуть его, не замечая, что притягивает лишь ближе. По позвоночнику липкими мурашками бежит осознание всей той неизбежности, когда в глупые пятнадцать не хочется ночевать дома. Весь этот переходный возраст прошёлся по их отношениям тяжёлыми кожаными ботинками, размазывая по бетонному полу остатки чего-то светлого. Может, Тэхён сам не хотел ничего менять, сейчас уже и не вспомнить, не вычленить из памяти затерянные кусочки пазла. Камин тогда они разжигать не стали, по привычке не ударяясь в слепое обожание уюта. За стеной спала уставшая мама, брат всё ещё не вернулся домой. За окном поднималась тяжёлая желтоватая луна, бледностью покрывая воспалённые щёки. Чонгук, казалось, смертельно обиделся, но из-за холода, облизывающего голые ступни, жался ближе к живому теплу. Голова нестерпимо кружилась, и желудок скручивало узлами, хотелось блевать — последствие тупой, первой, горькой и абсолютно бесполезной попытки покурить. Было давно за полночь, родители мальчишки, наверное, жутко волновались. Наступала пятница, последняя пятница душного мая, скоро будет такое же последнее воскресенье, потом затяжные контрольные. Густой аромат зеленеющей травы собирается под маслянистым потолком, окутывает с ног до головы. Скоро лето. Глупое, ночное, весёлое. Звёзды на терпком тёмном небе, чернеющая на холме старая мельница. Чонгук прижимается холодным лбом куда-то в плечо, он знает с точностью в миллионы процентов, что всё меняется так быстро, а он всё никак не может нагнать бегущее с безумной скоростью время. Наступала пятница. Часы тихо тикали в обездвиженном воздухе, когда всё случилось в самый первый раз. У Чонгука на ресницах отпечаталась дикая злость вперемешку с желанием быть кому-то нужным. Тэхён вырос. Вырос из старых потёртых джинс, вырос из своих любимых кроссовок, но самое главное и печальное — он вырос из Чонгука. Именно так тогда думал отчаянный мальчишка, боясь даже предположить, как сможет без сумасшествия в его лице. Казалось, внутри от сердца не останется и кусочка: так сильно оно трепыхалось в груди. Мальчишка, зажмурившись, уткнулся влажными губами в тэхёновы губы, куда-то в уголок. Ким так опешил, что даже невольно ослабил объятия, глупо хлопая глазами. Чонгук всё так же сидел, почти не двигаясь, не отодвигался. В пятнадцать лет не особо предоставляется возможность перенести свой первый поцелуй без вспышек алого на щеках, чего-нибудь дурного, вроде подрагивающих рук, что стягивают футболку на спине глупого соседского мальчишки. Всё как-то разом в голове перестраивается, до победного остаётся шаг. Тэхён не знает ничего об этом, если не касаться рассказов брата и розовых мелодрам, что смотрит мама по вечерам, он подаётся немногим вперёд, пытаясь хоть немного сбавить неловкость, сквозившую отовсюду. Это, наверное, и поцелуем назвать было нельзя, но Тэхён ровно с того дня начинает вести свой глупый отсчёт, вычёркивая в маленьком календарике дни до последнего этапа «я никогда не…». Вспоминая это, почему-то хочется улыбаться. Они были тогда детьми, но, кажется, именно тогда всё началось. Тэхён помнил чётко раскрасневшееся лицо младшего, когда тот пытался прикрыть ладонями пунцовые щёки. Как он всё-таки безбожно обиделся и поклялся никогда больше не разговаривать с Кимом. Руки у него были напряжены, он хватал губами нагревшийся воздух — хотелось остаться с ним, убегая куда-нибудь ближе к солнцу. Небо было совсем низко над их головами, когда Чонгук перебирал ногами так быстро, Тэхён едва успевал за ним, поднимая пыль с растравленной тёплыми сумерками дороги. Чонгук кричал звонко и обиженно, звучал так, будто хотел навсегда потеряться в горах, оплетая себя густыми травами. В его волосах бесшумно гулял ветер, что приносил с холмов тягучий аромат полыни и чёртова вереска, коим пропиталась их жизнь. Звёзды насыщенными брызгами раскраивали весь небосвод на мягкие чёрточки красивых созвездий, Чонгук всё бежал и бежал, не останавливаясь ни на секунду. Тэхён кричал ему вслед о том, как сильно он счастлив просто существовать сейчас. Мальчишка медленно замедляет неустанный бег, переходя в стадию смирения. Тэхён такой живой и родной, мгновенно пропащий и потерявшийся. Он кричит ему в ответ, что он счастлив тоже, но всё ещё ужасно обижен. Они смеются через всю улицу, разнося по воздуху свой громкий смех, сквозь завесу чудесного детства пробирается взросление, когда они решают просто оставить всё, как было до этого. Это казалось им таким взрослым решением. Сейчас Ким всё отдал бы за самую даже мизерную возможность повернуть время вспять, оставить непокорного Чонгука в кольце своих детских рук, со всей силы сжимать его рёбра и заставить его принять. Принять себя, Тэхёна и их глупые чувства, что даже сейчас ему непонятны. А потом взрослеть начал и Чонгук. Он медленно вытягивался, его пальцы становились длиннее, и на нет сходили пухлые щеки. В шестнадцать он начал заниматься лёгкой атлетикой. Он, кажется, даже всерьёз решился взяться за учёбу, стремительно поднимаясь в рейтинге школы по оценкам. Тэхён чувствовал себя невероятно одиноко, когда по вечерам он получал сухое извинение на приглашение попить горячий шоколад. Тэхён себя чувствовал глупо и неуместно, когда понимал, что совсем скоро школа закончится, придётся что-то решать насчёт своей взрослой жизни. Он упорно не чувствовал себя повзрослевшим. Чувствовал себя на грани, когда чёртов летний дождь заливал поросшие травой дорожки, когда Чонгук отказывался от прогулок, когда закаты на старой мельнице стали непривычно одинокими. Здесь начало казаться, что Тэхён по определению делает что-то неправильно. Тёплым вечером вспомнилась та глупая пятница, таким детьми они тогда были, прошло три года, а они будто не сдвинулись ни на метр. Только вот друг от друга они неминуемо отдалялись. По коже мурашками пробегало желание остановить время, лишь на пару мгновений уловить аромат уходящего лета, запомнить его таким. Беспрестанно серым и одиноким. За непреодолимыми преградами пряталась жизнь, уходящая в никуда, рассеивая тусклые лепестки некогда любимых цветов. Отчасти на мальчишку так странно влиял его переходный возраст, тот самый невозможный юношеский максимализм, о котором мама рассказывала много и часто. Хотелось тепла. Не солнца или горячего кофе — хотелось именно человеческого тепла, чтобы было кого прижимать к груди по холодным утренним рассветам, чтобы травяной чай греть о чужие руки, а свою душу раздавать почти задаром. Лишь бы не разразиться громыхающей влажностью над чьим-нибудь сердцем. Чонгук пришёл рано утром. Солнце только занималось над тёмными крышами, на улице свежестью обдавало заспанное лицо, бордовая полоска света у самого горизонта отдавалась блеклым цветом на загоревшей коже. За спиной у мальчишки большой рюкзак, набитый непонятно чем, на лице красуется что-то вроде счастливого ожидания. Тэхён улыбается. Они давно не виделись. — Пошли в горы? — мальчишка раздаривает тепло, то самое, которое старшему так необходимо. — Я взял чай в термосе и полотенца, потому что, должно быть, солнце разойдётся к обеду. И Тэхён правда счастлив просто от существования этого утра, этого дня, этого лета — всей этой суматохи с искренней улыбкой самого родного Чонгука по левое плечо. Воздух пропитался дымом и запахом дешёвого пива, которое уже как в привычку вошло по холодным вечерам без Чонгука. Друзей слишком много, но кто из них настоящий? В тот момент ему казалось, что из настоящего у него только улыбающийся Чонгук. Он бежал вперёд по скользкому склону холма, переставляя натренированные ноги, цепляясь прорезиненной подошвой за влажную землю под тёплой травой. Наверху ветер гуляет, раздувая пузырём хлопковые рубашки на худых телах. Остаётся только верить, что всё не поменяется, потому что это единственное, что терять точно не хочется. Солнце рассыпается хрупкими золотыми крапинками по щекам, трава зелёными волнами переливается тёмными изумрудами. С разбега бы и в высоту, чтобы облака цеплять подушечками пальцев. Рассвет теплом касается согретых чувствами парней, когда над миром просыпается небо. У Чонгука под чёрной кепкой слипаются пряди смольных волос, капелька пота бежит по виску к щеке. Он дышит ровно, раскидывая руки в стороны. Смеётся глубоко и протяжно. Ему, кажется, сейчас только бы последние нити удержать за гибкие хвосты, чтобы больше никогда не путались. Мелкие горные ромашки мягкие-мягкие, продавливаются под раскрытыми ладонями, когда Тэхён садится, облокачиваясь ладонями о влажную от росы траву. Вот оно. Тепло. Непомерно. Как тёплое молоко и горячее пламя в камине по вечерам, когда Чонгук маленький и прижимается спиной к плечу, когда он напевает рождественские песни тихо-тихо, когда он расплёскивает горячий чай на тэхёновы колени, а потом смеётся. То самое, настоящее и горячее, как поцелуи летнего солнца в обед. Белоснежные полотенца касаются влажной кожи шеи, Чонгук всё ещё улыбается как ребёнок. Тэхён тоже. Запах горной травы пропитывает тонкую ткань одежды, Тэхён пропитывается счастьем до конца света, чтобы потом, когда в холодные зимние вечера никто не будет греть замёрзшие ладони, он мог достать из запасов своей памяти тонкие ниточки человеческого тепла. — Хён, — мальчишка сворачивает влажное полотенце, скручивает ткань в узлы, пальцы немного подрагивают, дыхание сбивается, — не обижайся на меня, ладно? — Я не обижаюсь на тебя, Чонгук. Чонгук опускает вниз голову, закусывая губу. Всё это время ему казалось, что запереть в себе невыносимое одиночество многим легче, чем просто находиться рядом с предметом вожделения. Тэхён вырос. Сейчас это проявляется так остро во всех его чертах и движениях. Вся эта мальчишеская угловатость и неловкость ушла, Гуку кажется, что ему до этого еще расти и расти, пока Тэхён перестанет видеть в нём ребёнка. В шестнадцать хочется уже быть невозможно взрослым, чтобы в магазинах обращались только формально, чтобы Тэхён перестал называть мелким, чтобы сам Чонгук увидел в зеркале взрослого себя. Но Ким ведь никогда не пытался свести всё к возрасту, быть может, это лишь пережитки их двенадцати. У Тэхёна кожа невообразимо гладкая, Чонгук почти уверен в её безбожной мягкости и сладком запахе горной травы. Под пальцами тают утренние сумерки, у старшего на ресницах пляшет огонь солнца. Волшебно, думается Чонгуку. Всё это магически превосходно, оседает сладкой пылью на бронхах — скоро он выплюнет свои лёгкие в беспрерывном кашле. У Тэхёна в глазах, кажется, целые океаны расплавленного золота, у него на ладонях целый мир, и это совершенно неожиданно пришло к Чонгуку однажды ночью, когда он в бессонном бреду перебирал свои мысли. Тэхёновы ноги утопают в высокой траве, он весь будто соткан из природы: из чистой родниковой воды, из пения птиц по утрам, из красного предзакатного неба. Чонгук придвигается совсем близко, касаясь плечом чужого плеча, взгляды их пересекаются на то самое солнечное мгновение, когда светило медленно выползает из-за тяжёлых облаков. Чонгуково полотенце тугим узлом упирается в преломленную полоску губ старшего. Тэхён смотрит, непонятливо хмуря густые брови, мальчишка смотрит в упор, теряется с каждой последующей секундой. Губы под тёплой тканью сжимаются сильнее. Младший выдыхает спёртый воздух сквозь почти сомкнутые губы, отводит глаза чуть в сторону, опуская руку с чёртовым полотенцем. У Чонгука в голове сейчас буквально мир рассыпается, сделал какую-то глупость, не подумав совсем. Стыдно. Щёки покрываются предательским румянцем, красными пятнами отпечатываясь на смуглой коже сильной шеи. Удивляется больше, когда в ответ прилетает этим же полотенцем. Чонгук смотрит на Тэхёна совсем потерянно, тяжело сглатывает. Это всё так странно, Чонгук почти отводит взгляд, когда чувствует тёплую ладонь на своём предплечье. — Не оставляй меня совсем одного, ладно? Губы у Тэхёна такие же мягкие, как его бронзовая кожа по рассвету. Те самые превосходящие метафоры из книжек о чертовской сладости, но Чонгук сейчас не чувствует даже себя. Сердце в груди ломает рёбра просто от того, что между ними ни миллиметра. Внутри диссонанс, у Тэхёна в груди растут цветы, срывай их, плети венки, Чонгук хватается дрожащими пальцами за свободную рубаху, сжимая хлопок до приятного треска. У них целая вечность сейчас, кажется. За пределами бесконечности есть жизнь. Здесь она рушится, на маленькие кусочки разбивается, Чонгук собирает стекло тонкими пальцами, чтобы выжать из него любовь. Трава под спиной жёсткая, одежда намокает от росы. Тэхён падает на грудь младшего, тяжёлым грузом у их голов осыпается недосказанность. Выдыхает Чонгук осторожно, но долго и глубоко. Сейчас Тэхён несоизмеримо его. Чонгук сейчас только для Тэхёна существует. Вспоминая те моменты, Тэхёну думается, что им бы тогда лежать вот так всю оставшуюся жизнь. Чтобы на губах ощущалось нежное прикосновение, уже более взрослое, чем та детскость тихой майской ночью у незажжённого камина. У них впереди была дорога большая, длинная, ухабистая, полная испытаний, но всё такая же волшебная. Однажды он сам обрубил всё это, только он виноват. Может, этим теперь и оправдываться не стоит. В какой-то момент всё неизбежно изменилось, а они и сами того не заметили. Чонгук тогда хихикал, как придурок, тыкая своими пальцами в тэхёнов бок. — Мы встречаемся, да? — по-детски лепетал он, когда Тэхён в очередной раз кутал его в тёплый плед рядом с огнём в раскалённом камине. — Боже, заткнись. И лучше бы тогда Тэхён заставлял его повторять это снова и снова, пока язык не сотрётся в порошок и голосовые связки не порвутся от напряжения. Лучше бы он тогда говорил ему перед сном о долгой, нескончаемой любви, а не о хоккейном матче между школьниками на подмерзающем пруду. Всё бы успелось, если бы не запоздало катастрофически сильно. Тэхёну исполнилось двадцать в декабре, когда брат позвонил из шумного города, говоря о классном университете, куда он сможет устроить и Тэхёна. Радости не было предела, мама была так рада, Тэхён тоже. Он вымахал вон какой большой, а всё ещё прожигал свою юность, собирая вереск в красивые букетики для младшеклассников. У Чонгука в его восемнадцать почти идеальное тело и аттестат. У него работа флористом, на которого он никогда не учился. Ему нравится. А ещё у него Тэхён, который ему нравится ещё больше, чем яркие цветы. Они были друг у друга, и им бы в тот момент постараться сохранить эту связь, тягучую и пряную, как аромат чая рождественским утром. Только Ким так обрадовался университету, что совершенно забыл, что город далеко. Намного дальше, чем их бескрайняя дорога в жизнь. На улице загораются первые фонари. Конец августа красочный, цветными пятнами покрывает остывающую к осени землю. Солнце близится к горизонту, когда ветер разбрасывает непричёсанные смольные волосы смелого мальчишки. Каменные стены их старого замка обдаёт горячей влажностью, расцеловывая щёки золотисто-красными лучами уходящего лета. Тэхён кутается в вязаную кофту, что Чонгук подарил ему на День Рождения, Чонгук сжимает его ладонь, болтая ногами, что он свесил со стены мельницы. Отсюда видно, кажется, весь свет. Солнце окрашивает городок кровавыми разводами, когда от тэхёнова «я уезжаю, мелкий» крошится до крови мальчишеское отважное сердце. — Чонгук, я сейчас скажу тебе кое-что, — говорил Тэхён вкрадчиво, крепко держась за предплечья растерянного мальчика, цепляя пальцами складки его чёрной кофты, пахнущей черносливом. — А ты просто запомни это на всю жизнь, на всё то время, которое только сможешь удержать в своих ладонях, ладно? Чонгук кивает, быстро, смазано, дрожащими руками хватаясь за тэхёновы руки, что покрываются холодным дыханием свежего вечера. Чистыми сумерками опускается на мельницу ночь, закатное солнце разгоняет стайки глупых ласточек, что цепляются крыльями за ярко-оранжевые лучи уходящего лета. Тэхён прикрывает потяжелевшие вмиг веки, сглатывая тугой ком, что застрял в горле. Сейчас главное не расплакаться, отдышаться, чтобы на вечность хватило его дрожащего голоса, проповедующего истину. — Отлично, да, — выдыхает юноша, делая последний рывок в никуда. — Чонгук, знаешь, совсем неважно, кем ты будешь: офисным работником, учителем, астрономом, ответственным семьянином или загруженным одиночкой — это не имеет никакого значения, понимаешь? Самое главное — останься собой, пожалуйста. Хорошо? Просто останься тем робким, но сильным мальчишкой, который невообразимо любит танцевать и до тошноты ненавидит мою ленивую кошку, который не срывал цветов с грядок добрых соседок, только потому что я у него просил, который научил своего хёна плакать, хотя сам плакал лишь раз в своей жизни — сейчас плачет, когда его глупый хён его покидает. Навсегда останься тем чистым, искренним парнишкой, которого трепать по спутанным волосам — высшая в мире награда. Останься тем, кого я, такой отвратительный и ненадёжный, полюбил ещё в чёртовы шесть лет, когда ты говорить-то толком не умел и по неосторожности дал мне своим лёгким ведерком по лбу. Пообещай мне, что ты будешь той самой индивидуальностью, коей ты всегда был. Личностью, не копией — оригиналом, будь тем, кем другие не были* — самим собой, потому что ты прекрасен таким. Помни это даже тогда, когда возненавидишь меня за то, что меня нет рядом, когда не останется в твоём сердце для меня даже самого крохотного местечка. И, знаешь, ты всю жизнь старался никогда не плакать, и теперь постарайся, ладно? Сорвись, перелети через океан и кричи с крыши самого высокого небоскрёба многомиллионному городу о том, как сильно ты ненавидишь тот день, когда я тебя поцеловал. Разбей к чертям все зеркала в своём доме, вырежи меня из себя, а потом извиняйся долго-долго перед соседями за то, что они невольно стали свидетелями твоей любви к самому ужасному. Пообещай мне, ладно? Тэхёна трясло, он выдавливал из себя слова по капле, лишь бы мозг навсегда запечатлел в памяти картину покрасневшего Чонгука. Мальчишка хватался за воздух пальцами, слёзы, горькие и горячие, катились по его сухим щекам, когда он отчаянно кивал, отрицая всё, что Тэхён говорил ему. В один миг сломалось буквально всё, что они успели выстроить. И вот сейчас Ким думает о том, насколько сильно Чонгук его ненавидит. На родные места опускается седая темнота. Прошло уже шесть лет. Шесть. Цифра такая огромная и неподъемная, лежит на покатых плечах тяжёлым грузом, придавливая всё естество к самой земле. На душе скверной разливается жалость, печаль, апатия ко всей жизни. Чёртова юность порвала их тонкие связи, за которые они так надёжно держались, разделила их. Чонгук так и остался в этом маленьком, пропитанном чёрными дождями городишке. Дом его большой, отремонтированный, цветочная лавка будто совсем новая. Он постарался на славу, обновляя свою жизнь, кажется, целиком. В запахе цветов затерялся уютный свет маленького ночника. Чонгук часто остаётся здесь до поздней ночи, потому что дома его никто не ждёт: ему некуда торопиться. На двери переливаются тихим шелестом колокольчики. Тэхён вытянулся, сменил толстовку на утеплённое пальто. Лицо его теперь лишено даже подростковой суеты и надежды — оно мужественное, крупное, глаза смотрят прямо и очень тяжело. Чонгук же остался просто мальчишкой. Как ему и говорил глупый хён, которого он научил плакать. — Ты со всем справился, да, мелкий? — у Кима голос глубокий и рваный, Чонгук вздрагивает, сильно удивляясь позднему посетителю. Тэхён у его ног почти, мысленно извиняется, молит о помощи. Чонгук просто уже утерял веру в их даже самую случайную встречу. Объятия у Тэхёна такие же крепкие, как его вера в стабильность. У Чонгука в глазах океан невыплаканных слёз, у Тэхёна — вечность. Оставьте кому-нибудь другому эти предрассудки, а они, пожалуй, со всем справятся сами.