жутко громко и запредельно близко

Их мир построен на сказках, в которых есть место лишь обоюдной и безгранично сладкой любви – но вместо романтичных садов, ночами залитых лунно-звёздным светом, тут целые кладбища, густо заросшие цветами. Их густой сладкий запах дурманит голову и вызывает чувство тянущей боли в руках, тошноту и помутнение и без того ослабленного чувствами сознания. Тут рыдают родители, слишком рано потерявшие своих детей, дети, чьи родители оказались не истинными и не искренними, супруги, которые связали себя любовью, но были предназначены кому-то другому. Джером всегда считал, что с ним такого быть не может – красавица Виктория, на которой он хотел жениться, была тёплой, нежной, почти медово-сладкой в его объятиях и поцелуях, полных любви. Он думал – может, она и есть его предназначенность? Он надеялся на это и совсем не замечал продрогшую в своём одиночестве Розу, сестру его красавицы Виктории, которая смотрела на него – и ненавидела, ненавидела, ненавидела. Её короткие завитые волосы и громкий смех запомнились ему ярче целого мира, когда они встретились впервые – студентка ещё, она любила хорошо проваренную капусту и своё будущее, мечтала стать известным художником и рисовала книжные иллюстрации к тем самым переслащенным сказкам. Он слишком рано и слишком поздно понял, кто она, когда на её ключице зацвели незабудки, точно такие же, как те, которые днём ранее он подарил её сестре. И это было слишком несправедливо и удушающе больно – ему нужно было просто протянуть руку, чтобы коснуться тонкой, ещё теплой кожи, янтарно-солнечных волос, солёных губ. Изгибы её тела истончались, и он видел, как под прозрачной кожей расцветали новые линии будущих цветов, сетки капилляров и вен, резко вырубленные кости. Она смеялась, громкая, неловкая, сжимая пальцами пряжу – ей нравилось вязать, и когда-то зелёные глаза напоминали облачное небо, небо боли и горького одиночества, в котором она тонула. Роза всегда была запредельно близко, но собственные чувства разбаловали его, и он не заметил, как её жутко громкий голос едва слышался ему. Когда он впервые коснулся её щеки, она уже была холодной, словно мягкий мрамор, на ней разрастались всё те же незабудки вперемешку с пьянящей брунфельсией, и слёзы стекали по его ладони, чтобы больно срываться на пол, как удары её сердца – резко и всмятку, разбивая мечты и тепличность сердечных чувств. Он видел, как нелепо, как болезненно и долго она умирает, как не в состоянии её тело бороться с отчаянной гибелью, как горсти горьких таблеток все чаще выблевываются ею же в раковину, и слюна приобретает желтизну желчи. И от этого её голос всё сильнее исчезал из его мира – жутко громкого и запредельно близкого, предначертанного, на двоих. Это не спасло его сердце от боли, когда первым декабрьским днём она сжала в своих руках его ладонь, пока он проводил её из больницы, и, улыбнувшись одними губами, почти прошептала: «Ты умрёшь также, как и я, выплевывая цветы на руки моей сестры». В тот день пошёл первый снег, и хлопья ледяной воды переливались радугой цветов – снег наполнял раскрытые чаши цветочных бутонов на щеках Розы, оседал слоем на её коже и – пока ещё – не мог растаять. В сказках всегда писали, что люди рождены для людей, друг для друга – вот только предназначенность не была последствием чувств, и Джерому стоило смириться, что Виктория для него – наваждение, обещанное кому-то другому; что Роза – памятный след в его жизни, как свежая акварель, наложенная цвет на цвет. И это она не заслужила смерти, была прекраснейшей из женщин и живых людей – он думал об этом, пока её руки сжимали его ладонь, и почти давился своими чувствами под первый снег. В марте он впервые, закашлявшись, выплюнул влажные ярко-красные лепестки ликориса – цветка бесконечно мёртвых – на кухонный стол их с Викторией дома. Она видела это, и лишь сочувствующе погладила по спине – как и обещала Роза, он умирал в след за ней, на нёбе разрастались крохотные бутоны, которые совсем скоро проросли сквозь его щеки и веки. За ликорисом последовал крохотный ваксфлауэр, выросший из его конъюнктивы – совсем рядом со слепнущим глазом. Даже то, что он горстями пил антибиотики и обезболивающие, пил специфические на запах и вкус порошки, закалывая руки до синяков, не помогало. Роза отвергала его в той же степени, в которой он бесчувственно любил её сестру – и руки её, покрытые сухими одуванчиками, счастьем, теплели. Она смотрела на него, довязывая шарф для матери, и в её удивительно читаемом взгляде он видел насмешку – короткие завитые волосы цвета Солнца и янтаря были точь-в-точь последние цветы, проросшие на его рёбрах. Спустя двести сорок пять дней после начала марта Джером умирает, его хоронят на сладком цветущем кладбище, и сквозь деревянный гроб однажды прорастут цветы, покрывшие тело до кончиков рано поседевших волос. Роза приходит на его похороны, церемонию погребения, вместе с рыдающей и пока убивающей кого-то сестрой – её руки уже едва тёплые, и под трехсантиметровыми косметическими швами остатки только её боли, яда и цветочного Ада. – Жутко громко и запредельно близко… – говорит она, подытоживая проигнорированное им возможное спасение, очевидность болезни и предначертанности. Её руки проходят по деревянному кресту, наспех забитому в солёную от вечных слёз землю над его могилой, и она совсем не смеётся – правда, и не плачет.