Музыка сфер

      Есть вещи, на которые брат Корбуло может смотреть бесконечно. И похоже, что я принадлежу к числу этих вещей. Может быть, я для него — источник вдохновения. Или разочарования.       Тем не менее, хоть я и воскрес из мёртвых, ни рогов, ни крыльев, ни даже хвоста у меня от этого не выросло. Так что я решительно не понимаю, что в моём теле может заслуживать столь пристального внимания.       — Откуда это? — интересуется Корбуло, показывая на свежий след от пореза на груди, прямо над одним из разъёмов чёрного панциря.       — Из клеток, — лаконично отвечаю я. И, подумав, добавляю: — Утром.       Светлая бровь выразительно ползёт вверх.       — Ты пропустил удар?       — Все иногда пропускают.       Корбуло качает головой:       — Только не ты.       — Даже я.       Словно отказываясь верить своим глазам, сангвинарный жрец касается зажившей царапины кончиками пальцев. Я отворачиваюсь и смотрю в сторону, пытаясь сохранить бесстрастное выражение лица.       — Ты думал о нём, верно? — спрашивает вдруг Корбуло.       — О каком «нём»? — изображаю я удивление, хотя мы оба прекрасно знаем, о ком речь.       — О Квирине, — припечатывает Корбуло. — Что ещё могло отвлечь тебя настолько, чтобы ты пропустил удар машины?       Я пожимаю плечами, показывая, что на свете существуют тысячи вещей, которые могут меня занимать, и наш потерянный брат стоит в конце этого списка. Судя по моим ощущениям, а в таких вещах я ошибаюсь редко, Корбуло не слишком-то верит в это напускное безразличие.       — Он сам выбрал свою участь, — поясняю я. — Направился к смерти тем путём, который соответствовал его убеждениям. Я уже сделал для него всё, что должен был, и даже больше.       — Надеюсь, ты действительно так думаешь, — замечает Корбуло.       — Квирин счёл меня демоном, который занял место его друга, — напоминаю я, даже не пытаясь убавить презрения в голосе. — Может, он и прав, но после всего случившегося я не стал бы его оплакивать, даже если бы он для меня что-то значил.       — Тогда почему мне кажется, что ты сомневаешься?       Теперь мой черёд выразительно изгибать бровь:       — О, это следует уточнить. Как давно тебе кажется? Слышишь ли ты голоса?..       Корбуло улыбается и отступает на шаг. Но не успеваю я понадеяться, что это всё, как в его руках появляется шприц с иглой, по толщине приближающейся к небольшому копью.       — Пока что я слышу только твой голос, а в нём — сомнения, — отвечает жрец. — Квирину удалось тебя задеть, хоть ты и пытаешься это скрыть.       Я разглядываю шприц, раздумывая, в какое место мне сейчас его воткнут. Ни один из возможных вариантов мне не нравится.       — Уверяю тебя, Квирин и его соображения о том, чего он не понимал, мне совершенно безразличны.       Игла всё же вонзается в моё тело, и парадоксальным образом касание холодного металла не так неприятно, как прикосновения чужих рук. По крайней мере, оно привычнее.       — Тем не менее, он считал тебя осквернённым, — продолжает Корбуло.       — Он — дурак.       — Вот характеристика, исполненная истинного безразличия.       Я тяжело вздыхаю. Чего он хочет? Ожидать, что я паду на колени, разрыдаюсь и начну признаваться в каких-то чувствах к Квирину, было бы, по меньшей мере, глупо. Тем более что никаких чувств, кроме презрения, у меня к нему нет.       А те, что были, принадлежали не мне.       — Ты ведь был близок с ним? — спрашивает Корбуло. — До перерождения.       — Калистарий был, — поправляю я.       Это не секрет, по крайней мере, для сангвинарного жреца. Нет смысла пытаться скрыть очевидное.       — Ты это помнишь?       Я киваю. Я помню всё, что происходило с братом Калистарием, возможно, даже лучше, чем помнил он сам.       — И насколько они были близки? — мягко интересуется Корбуло.       — Достаточно.       — Достаточно, чтобы рассудок Квирина не выдержал осознания, что место его любимого брата занял тот, кого он считает демоном?       Формулировка весьма обтекаема, но от этого не легче. Корбуло знает, что попал в цель.       — Я обязательно должен отвечать на этот вопрос раздетым? — пытаюсь я выиграть время.       Корбуло поднимает руки, показывая, что я свободен. Уже неплохо. Я одеваюсь медленно, тщетно пытаясь отсрочить неизбежное. Впрочем, это мало помогает.       — Ты имеешь в виду, не считаю ли я, что Квирин сознательно отдался «ярости», потому что был… потому что над ним взяли верх личные чувства к Калистарию? — я стараюсь, чтобы голос звучал бесстрастно. — Да, я не исключаю такой возможности. Считаю ли я себя виновным в этом? Нет. То, что Квирин не смог смириться с моим существованием — результат его слабости. Он много времени провёл в варпе, и это не лучшим образом отразилось на его рассудке — он не вынес понимания, что заблуждался в своей вере.       — Согласно твоему отчёту, он впал в безумие, когда ты разрушил статую? — уточняет Корбуло.       — Так и было.       — И ты полагаешь, что виной тому могло быть не уничтожение статуи, а то, что её уничтожил именно ты?       Я пожимаю плечами:       — Может быть. Или же всё вместе. Он и до этого считал меня тварью из имматериума.       Этот разговор мне так же неприятен, как прикосновения к обнажённому телу. И то, и другое норовит преступить черту, за которую я предпочитаю никого не пускать. Я хочу развернуться и уйти, но Корбуло пока не настроен оставить меня в покое.       — Ты говоришь, что сделал для него всё, что мог, — замечает он.       — Да, и Квирин предпочёл моему обществу безумие. Думаю, это исчерпывающе характеризует результат моих стараний.       Корбуло качает головой.       — Но, возможно, ему мог бы помочь Калистарий.       — Но Калистария нет, — напоминаю я.       — Но у тебя его тело и его память, — возражает жрец. — Выслушай меня. Случай падения Квирина необычен…       — Однако результат закономерен.       — И всё же. Если его чувства к брату Калистарию были так сильны, то, возможно, стоит попробовать. Я провёл ряд экспериментов…       Догадываюсь, какого рода.       — Нет.       — Но это редкий случай, когда есть хоть небольшой шанс, — увещевает Корбуло. — Если кто-то и может ему помочь, то это ты. Ему нечего терять.       «И тебе тоже», — мысленно заканчиваю я за него.       — Нет.       — Мефистон…       — Ты не понимаешь, — говорю я. — Я — не тот, кого любил Квирин. Я — тварь, которую он ненавидит, и у него есть на то все основания. Пусть он безумец, но внешность его не обманет.       Корбуло выглядит расстроенным. Он привык добиваться своего. Да, он упрям, но я упрямее.       — Ты отказываешься, потому что не веришь в возможность успеха, или потому что не хочешь? — спрашивает он в последний раз.       Я мрачно усмехаюсь:       — Потому что не могу. Мёртвые не могут любить.       Я ухожу, оставив Корбуло немало пищи для размышлений. Но теперь и меня самого одолевают сомнения.       С самого возвращения на Ваал я прокручиваю в голове события, которым стал свидетелем, снова и снова вспоминая слова Квирина. Ему всё представлялось простым, и в этом он заблуждался. Но что, если в остальном он был прав?       Ведь я и в самом деле не знаю, кто или что я такое.       Точно так же я не знаю, пал Квирин от того, что ошибся в направлении своей веры, или потому что его чувства к Калистарию действительно всё ещё были слишком сильны. Возможно, я недооценил его. Возможно, это я ошибаюсь.       Я ни с кем не обсуждал этого. Освобождённый Думбрид представлялся мне куда более важной проблемой. Быть может, в этом я тоже ошибся.       Если угроза со стороны демона и важнее, то это ещё не значит, что важна только она.       Приняв решение, я направляюсь по хорошо знакомому пути. Если я с кем-то и могу поделиться сомнениями, то лишь с моим повелителем.              Неподалёку от покоев командора в мой разум вторгается нечто, одновременно похожее и непохожее на привычные мне мелодии имматериума. Это музыка — самая обыкновенная музыка струнного инструмента, кажется, лютни, но в первые секунды она удивляет меня и принуждает замедлить шаг. Но это длится лишь мгновение. Я усмехаюсь и продолжаю свой путь, раздумывая, насколько отвык за время кампании воспринимать нечто подобное с помощью обычных чувств.       В апартаментах моего повелителя музыка становится отчётливее. Нет никаких сомнений в том, откуда она доносится. Я приближаюсь к дверям и собираюсь распахнуть их, но что-то меня останавливает.       Звучит лютня. За ритмичным перебором струн скрываются образы и ощущения, которые мне незнакомы, однако они завораживают. Музыка проникает в душу не хуже психической атаки, и скрыться от неё нельзя.       Я прислоняюсь к стене и замираю, прислушиваясь. Закрыв глаза, я могу почти увидеть, как пальцы Данте скользят по струнам древнего инструмента, заставшего, может быть, ещё самого Сангвиния. Время утрачивает свой смысл — я не знаю, прошли уже минуты, часы или даже годы. Всё это не имеет значения. Я не отважусь сделать шаг вперёд и тем самым нарушить безупречную мелодию.       Внезапно музыка прерывается. Глухой звон вибрирующих струн длится ещё мгновение, а потом тоже стихает. Наступившая тишина режет слух.       В этой тишине я чувствую отзвук мысли, которая через секунду воплощается в вербальном выражении.       — Ты будешь стоять там вечно, или всё же войдёшь? — интересуется мой повелитель.       Встроенные в стену сервиторы распахивают двери. Изумлённый, я вхожу и немедленно встречаюсь взглядом с Данте. Он сидит в просторном кресле, способном вместить двух космодесантников, возможно, даже в силовой броне. Лютня в его руках несёт на себе отпечаток времени — некогда золотые украшения стёрты, лак потускнел, однако звучание по-прежнему безупречно.       На губах моего повелителя играет лукавая улыбка. Он делает мне знак подойти ближе, и я охотно подчиняюсь.       — Рад, что ты не выбрал вечное стояние у дверей, — весело замечает Данте.       — Милорд, — не выдерживаю я, — как вы узнали?       — Твоё присутствие было весьма… — он делает паузу, словно затрудняясь подобрать слова, — весьма ощутимо. Думаю, я не ошибусь, если предположу, что вся башня уже знает о твоей любви к музыке.       Это шутка, но доля истины в ней велика. Я пожимаю плечами.       — Это не тайна. Меня всегда восхищали люди, умеющие извлекать гармоничный звук из нескольких струн и деревянного резонатора.       Мой повелитель в хорошем настроении, что редко случается в последнее время. Я чувствую отзвук его мыслей, и это приятно, но мне хочется большего. Тогда я осторожно дотрагиваюсь до его сознания — легчайшее прикосновение, слабый импульс, которого кто-то другой даже не заметил бы. Однако Данте, не будучи псайкером, обладает удивительной психической чувствительностью. Он знает об этой маленькой фамильярности и дозволяет мне её.       — Неужели ты пропустил все уроки музыки, будучи неофитом? — интересуется он.       — Милорд, путь становления брата Калистария Кровавым Ангелом отличался от вашего, — напоминаю я. — Пока другие неофиты изучали искусства, те, кто был наделён психическим даром, проводили всё своё время в жестких тренировках разума. В программу обучения библиариев не входила лютня.       — А жаль, — замечает Данте, и лукавые нотки в его голосе становятся так же очевидны, как озорной оттенок мыслей. — Твои пальцы просто созданы для этого инструмента.       Я бросаю взгляд на свои руки, но не вижу ничего, что отличало бы их от любых других.       — Впрочем, — продолжает мой повелитель ровным тоном, — это упущение ещё не поздно исправить. Хочешь, я тебя научу?       На мгновение я замираю, разрываясь на части — с одной стороны, я пришёл сюда, чтобы поделиться с командором своими сомнениями насчёт Квирина и моей роли в его падении. С другой же…       С другой стороны, это уже ждало некоторое время и может подождать ещё немного.       — Это большая честь, милорд, — отвечаю я.       Вздёрнутая бровь Данте так и лучится сарказмом, намекая, что с ответом я несколько перестарался.       Кресло и в самом деле достаточно просторно для двоих, и я доказываю это, усаживаясь рядом с моим повелителем. Тот обнимает меня сзади и терпеливо ставит руки, объясняя, какую струну каким пальцем следует прижимать.       Звуки, которые мне удаётся исторгнуть из нечастного инструмента, мало похожи на завораживающую мелодию, что звучала здесь ещё несколько минут назад. Но Данте, кажется, доволен. Мне даже не нужно всматриваться в узор его мыслей, чтобы это понять — вполне достаточно улыбки, которую видит мой психический взор, и лёгкого поцелуя в висок, которого я удостаиваюсь за очередной успех в насилии над лютней. Должно быть, дух благородного инструмента усвоил терпение и стойкость моего повелителя — ничем иным нельзя объяснить его удивительно спокойное отношение к моим попыткам изобразить подобие музыки.       — Тебя что-то тревожит? — тихо спрашивает Данте, и тут же поправляет мои пальцы на струнах. — Здесь ре.       — Меня терзают сомнения, милорд, — признаюсь я.       Когда он обнимает меня, произнести это легче, чем стоя напротив и глядя в глаза.       — Квирин… — начинаю я.       Кратко, но ёмко, я излагаю суть своей беседы с Корубло и причины охвативших меня теперь сомнений. Данте внимательно слушает эти излияния, не перебивая и ни о чём не спрашивая, лишь изредка поправляя мои руки на струнах лютни.       Затем повисает пауза. Я перебираю струны, пытаясь добиться чистого звучания. Резная розетка лютни выполнена в виде крыльев, обрамляющих сердце. Последнее изображено анатомически верно, даже дуга аорты огибает его под правильным углом — невероятно тонкая и точная работа мастера, чьё имя, скорее всего, затерялось в веках.       Мой повелитель первым нарушает молчание.       — Ты опасаешься, что в падении Квирина есть твоя вина? — произносит он.       — Опасения — неподходящее слово, милорд, — возражаю я, задумываясь на миг, как точнее описать свои чувства. — Бессмысленно испытывать опасения по поводу уже свершившегося события. Но… я подозреваю, что вина может лежать на мне тоже. И сомневаюсь.       — Сомнения — путь пытливого разума, — мягко замечает Данте. — Лишь глупец может питать безоговорочную уверенность.       — Разве не они рождают ересь?       Забывшись, я касаюсь струн слишком резко, и пронзительный звук, исторгнутый несчастным инструментом, режет слух, словно плохо отточенный нож.       — Именно сомнения в своей природе, быть может, уберегли нашего отца от падения, — напоминает командор. — Излишняя вера в свою правоту легко толкает душу к пропасти — разве не так пал в итоге Квирин?       И я вынужден согласиться, что он, пожалуй, прав.       — Но ты не должен чувствовать вину за его падение, — продолжает Данте. — Ты не виновен в том, что не можешь быть тем, кого он знал. Вы не были знакомы до этой встречи: у тебя была лишь память Калистария, а у него — память о Калистарии. Вы чужие друг другу.       Мои пальцы зависают над лютней.       — Квирин не мог этого принять, — шепчу я.       — Но твоей вины в том, что он чего-то не смог, быть не может, — возражает командор, снова касаясь сухими губами моего виска. — Достаточно музыки на сегодня?       — Достаточно этих ужасающих звуков, — поправляю я. — Но, если вы планируете ещё играть…       — То?       — Я бы, с вашего позволения, остался послушать. Смею надеяться, что слушатель из меня получится лучший, чем ученик.       Психическим взором я вижу, как Данте улыбается.       — Ты отнюдь не так безнадёжен, как полагаешь, — замечает он. — Более того, я бы сказал, что вижу в тебе явную склонность к музыке.       — Я привык вслушиваться в мелодии имматериума, милорд. В варпе есть нечто от музыки.       — Вот как? Звучит очень поэтично. Может быть, тебе стоит обзавестись лютней или арфой?       Я позволяю себе грустную усмешку.       — Сомневаюсь, что мастеру рекрутов понравится, если я стану ходить на занятия музыкой вместе с неофитами. И не сомневаюсь, что неофитам это не понравится вовсе. Придётся вам давать мне уроки в редкие свободные часы.       — Я не так хорош в этом деле, как Борджио, — отзывается мой повелитель, — но считай, что вызов принят.       Лютня перекочёвывает в руки Данте, а я плавным движением покидаю кресло, чтобы устроиться рядом на низкой скамье для ног, подставленной заботливым слугой. В душе поселяется странное чувство умиротворения и покоя, как будто бремя, которое лежит на моих плечах ежеминутно, на время стало чуть легче. Вопросы и сомнения, тревожившие меня недавно, отходят на второй план. Они вернутся, поднимутся в полный рост, но не сейчас.       Это странное чувство. Я редко достигаю покоя даже во время медитации. Меня окружает не покой, но гармония, напоминающая передышку посреди долгого, изматывающего боя.       — По правде говоря, милорд, мне больше нравится слушать, чем играть, — признаюсь я.       Данте трогает пару струн и подтягивает один из многочисленных колков на головке древнего инструмента.       — Хорошо, — соглашается он неожиданно серьёзно. — Что бы тебе хотелось послушать сейчас?       Я прислоняюсь к высокому подлокотнику кресла и закрываю глаза, хотя внутренним взором всё равно продолжаю видеть Данте, рассеянно наигрывающего на лютне вступление, кажется, даже не замечая этого. Его руки скользят над инструментом так же легко, как движется мысль.       — Я хочу послушать то, что вам хочется сыграть.       Он кивает в ответ, и воздух вновь наполняет звучание древней лютни.