Вечность до будущего

      На выезде с аэровокзала такси пристраивается в хвост длинной, светящейся красным вереницы машин, растянувшей до самого Киевского *. Виктор устало вздыхает. Дорогу в четвертый раз за неделю перекрывают ради проезда правительственного кортежа, а значит, путь до дома станет как минимум на полчаса дольше.       Таксист глушит мотор и противно скрипит ручкой стеклоподъемника.       — Не против, если я закурю?       Никифоров поднимает глаза и ловит в зеркале заднего вида заинтересованный взгляд шофера. Внутри поднимается привычное раздражение — наверняка водила в этот самый момент старательно припоминает, где видел знакомое лицо. Виктор надвигает на лоб дурацкую фуражку, служащую какой-никакой, но маскировкой, и кивает. Говорить сейчас совсем не хочется. Точнее, хочется, но не с таксистом.       И не только говорить. Касаться. Смотреть. Прижимать к себе. Вдыхать знакомый запах. Хочется, но нельзя. Не здесь. Не в такси. Не посреди многолюдной пробки.       Приковывающий к себе тысячи взглядов на льду, сегодня Никифоров нуждается в конспирации.       Виктор бросает осторожный взгляд на соседа по такси и ободряюще улыбается.       — Скоро приедем, — шепчет он тихонько, чтобы таксист не разобрал английского языка и не понял, что везет не гостя из одной из среднеазиатских ССР, а иностранца, — тут небольшая пробка.       Юри улыбается в ответ и, соглашаясь с услышанным, безмолвно опускает ресницы. Он не хуже Виктора понимает, что они ни в коем случае не должны привлекать внимания.       Возможно, в другом мире, в другое время и в другом месте их история могла бы стать счастливой, словно одна из тех сказок, что втихаря от тренера привозит из заграничных поездок Бабичева. Эти сказки печатаются в маленьких книгах, изданных на дешевой бумаге и украшенных яркой обложкой. В них герои неизменно вздыхают, сгорают от страсти и всегда (всегда!) хорошо заканчивают. История Никифорова же хорошо закончиться не может по определению. Влюбленный в мужчину, в соперника, в иностранца, он вынужден хранить свои отношения в строжайшей тайне, ведь, откройся они общественности, его в лучшем случае ждет скоропостижное и бесславное окончание карьеры. В худшем же… Сто пятьдесят четвертая статья**, непременно объединенная с обвинением в шпионаже.       — О, поехали!       Возглас шофера заставляет Виктора вынырнуть из мрачных мыслей. Никифоров усилием воли загоняет их на задворки сознания. Эту неделю он наконец проведет возле Юри. У них так мало совместных дней, что тратить их на печали кажется непозволительным расточительством.       На лестничной площадке Виктор как-то слишком долго возится с ключами. Его руки неожиданно ходят ходуном, и он далеко не с первого раза попадает в замочную скважину. Сказывается напряжение последних часов да еще жгучее желание прикоснуться к Юри, которое с каждой секундой все возрастает. Будь его воля, Никифоров принялся бы целовать парня еще в такси, а то и у трапа самолета. Но нельзя, нельзя, нельзя. В аэропорту — пассажиры, в машине — шофер, в парадной — бесчисленные любопытные дверные глазки… Но вот ключ наконец поворачивается, и они оказываются в спасительной уединенности Викторовой берлоги.       За три месяца, проведенных в разлуке, Никифоров десятки раз представлял, что сделает с Юри, как только они окажутся наедине. В его мыслях были и долгие, бесконечно нежные приветственные поцелуи, и быстрый грязный секс прямо на пороге квартиры. Сжимая собственный член в душной темноте спальни, Виктор фантазировал, как сдергивает с любовника тесные брюки, разворачивает лицом к косяку и безжалостно вдалбливается в него, прикусывая кожу на загривке. А выпивая с утра на кухне первую чашку кофе — как берет Кацуки за руку и медленно проводит по квартире, целуя в каждой комнате. На деле же Никифорова хватает только на то, чтобы заключить Юри в объятья и замереть. Лишь через несколько минут он позволяет себе отпустить японца и поверить в реальность происходящего. Юри в его руках — не морок и не фантазия. После стольких дней, проведенных вдали друг от друга, они наконец оказываются рядом.       Едва растворяются первые всполохи бурлящей внутри Виктора радости, как его существо отчего-то затапливает несвойственная ему неловкость. Никифоров не знает, куда девать руки, и мнется на пороге собственной квартиры. Ему внезапно становится не по себе от скудной обстановки с типовой советской мебелью, от светло-бежевых обоев прихожей, которые он так и не удосужился переклеить, и от безделушек, привезенных из заграничных поездок, что так восхищали его соотечественников, но должны выглядеть совершенно нелепыми в глазах иностранца. А еще он внезапно смущен тем, что сейчас впервые впустит Юри в свой дом. Встречаясь с любовником на соревнованиях и уединяясь в номерах отелей, Виктор все же сохранял некую отстраненность, теперь же он обнажается перед ним целиком. Вместе с типовой стенкой, хранящей за стеклом кубки со всех первенств, пылью на подоконнике и пресловутыми безделушками, которых не достать в СССР.       Виктор отрывается от созерцания носков своих ботинок и сталкивается взглядом с Юри. В глазах последнего столько неуверенности и робости, что Никифорову поневоле приходится взять себя в руки. Как бы ему ни было сейчас неловко, Кацуки в любом случае смущен куда больше.       Никифоров шумно выдыхает, берет из рук Юри дорожную сумку, которую тот до сих пор судорожно сжимает, и кладет ладонь ему между лопаток.       — Добро пожаловать в Ленинград, — торжественно произносит он, избавляя японца от не по-сентябрьски теплой куртки.       А дальше идут понятные и привычные действия, за которыми неловкость как-то забывается. Разуться — Виктор наступает носками ботинок на пятки и небрежно перешагивает через собственную обувь, оставляя ее на коврике в прихожей. Отнести сумку Кацуки в спальню — Никифоров заранее освободил в шкафу пару полок, которые временно (к сожалению, только временно) будут хранить вещи Юри. Выдать возлюбленному полотенце и показать, где душ, — Виктор тратит пару минут, чтобы научить японца пользоваться капризной колонкой.       Когда из-за закрывшейся двери раздается мерный звук льющейся воды, Никифоров уходит на кухню и ставит на плиту чайник. Он с минуту наблюдает за раскинувшимся под окном парком, деревья которого со дня на день начнут желтеть, и внезапно жалеет, что за всю жизнь ни разу не попробовал курить (его юный преемник уже вовсю смолит во взрослой курилке дворца спорта, за что ежедневно получает по шее от Фельцмана). Сейчас папироса в руке кажется недурной идеей. В конце концов, так ему хотя бы было бы, чем занять себя в этом невыносимом ожидании. Виктор готовился к этой встрече три месяца, и сидеть на кухне, пока его любовник находится за тонкой дверью ванной комнаты, кажется глупым.       Никифоров заваривает свежий чай с мятой и режет дольками лимон. Он как раз подумывает, не достать ли из буфета бутылку коньяка, когда шум в ванной умолкает и Юри, щурясь без очков, выходит на кухню. На нем темно-синий Викторов халат, волосы влажные, а в ямочке между ключиц остались капельки воды. Виктор забывает и про коньяк, и про остывающий чай, в два шага пересекает крохотную кухню и заключает Кацуки в кольцо своих рук. На этот раз он не ограничивается целомудренными объятьями, а сразу приникает губами к губам и запускает пальцы в вороные волосы на затылке. Юри податлив и разморен. Он позволяет тесно прижать себя к стене, не сопротивляется, когда Виктор слизывает соблазнительные капельки между ключицами, и даже почти не краснеет, почувствовав, как к его ногам падает развязанный пояс халата.       — Вииитя, — шепчет он, вцепляясь в плечи любовника, — что же мы… прямо тут… прямо сейчас?..       — Тсссс… — Никифоров прокладывает дорожку из легких поцелуев от шеи до соска возлюбленного. — Я так скучал.       Целовать и касаться Юри оказывается легче, чем разговаривать. В беседе между ними моментально возникли бы призраки тяжелых, никогда не обсуждаемых тем, но когда губы размыкаются вовсе не для слов, все кажется проще…       Пиджак Никифорова летит куда-то в угол. На пол отправляется сброшенный с плеч Юри халат. Виктор проводит губами по коже любовника, вдыхает его едва различимый, знакомый аромат. Это пьянит одновременно привычно и, как всегда, по-новому. Он ловит взглядом взгляд, снова и снова целует теплые губы. Виктор падает на колени — плевать, что от холодного кухонного кафеля наверняка останутся синяки, — и берет член Юри в рот. Тот где-то сверху порывисто вздыхает и зажимает свой рот ладонью. С его губ готовы сорваться первые стоны, но нельзя-нельзя-нельзя. Нельзя, чтобы через тонкую стенку звуки их страсти услышали соседи. Нельзя, чтобы кто-то что-то заподозрил. Нельзя выдать себя словом, прикосновением, взглядом…       Они привыкли заниматься любовью в молчании. Привыкли приходить друг к другу в номера лишь после того, как все обитатели отеля, снятого для спортсменов, погрузятся в сон. Привыкли не замечать друг друга на совместных мероприятиях. Привыкли сохранять безразличие при свидетелях. Если за их спинами не находится тщательно закрытая дверь, они не могут коснуться друг друга даже украдкой. Иногда Виктор поражается тому, как в этой всепоглощающей паранойе они вообще нашли друг друга. События двухлетней давности, когда они внезапно оказались наедине, кажутся далекими и фантазийными, будто сказка.       На этом контрасте то, что происходит сейчас, ощущается Виктором еще реальнее. Бархат кожи под языком, нежные пальцы, поглаживающие его затылок, вздрагивающее в финальных судорогах оргазма тело.       — Я тоже скучал — доносится сверху на русском, и Никифорова затапливает нежность. Он поднимается с колен и осыпает Юри поцелуями. Плечи, шея, веки, уголок губ. Пусть и на эфемерно короткое время этого отпуска-передышки, но Виктор совершенно счастлив.       А после они заново заваривают давно остывший чай и пьют его на диване в гостиной. Никифоров проводит короткую экскурсию по своей на деле крохотной, но по советским меркам почти неприлично огромной квартире, показывает из окна раскинувшийся под их ногами, зажигающий огни Ленинград. Юри искренне восхищается видом и выказывает желание пойти прогуляться в парк, разбитый у проспекта и названный в честь великой победы, но, стоит Виктору отойти на кухню, забывается усталым сном на диване. Никифоров рассматривает расслабленное лицо возлюбленного и невольно думает о том, сколько пересадок пришлось тому совершить, чтобы добраться до Ленинграда, не привлекая к себе внимания, и как тяжело ему, должно быть, досталось разрешение на въезд. Сердце в очередной раз сжимается от безысходной тоски, но Виктор запрещает ей разрастаться. Он приносит из спальни одеяло и укладывается рядом с Юри на узкий диван. И пусть лежать на нем даже одному неудобно, и пусть завтра все тело будет ныть, Никифоров не допускает и мысли о том, чтобы разрушить сон японца или отправиться спать в одинокую постель…       Эти дни они практически не выходят из дома. Не потому, что проводят все время в постели, хотя и это имеет место, просто так безопаснее. Виктор слишком известен и любим в родном Ленинграде, чтобы незамеченным ходить по улицам. Тем не менее, несколько раз они выбираются в город под покровом ночи. Такие прогулки вовсе не приносят им удовольствия, так как Виктор, прячущий глаза под челкой и чуть ли не до носа замотавшийся в шарф, вздрагивает каждый раз, когда кто-то задерживает на нем взгляд дольше, чем следует. В такие моменты Никифоров ненавидит свою популярность. Возможно, будь он рядовым инженером или школьным учителем, все было бы куда проще.       В последний день они лежат в постели даже дольше обычного. Они не занимаются любовью. Они просто смотрят друг на друга, стремясь наглядеться и запечатлеть в памяти и без того знакомые черты, чтобы жить ими оставшиеся до новой встречи месяцы… И чтобы, встретившись снова, с грустью отмечать, как на тщательно отпечатанный в памяти образ накладываются отросшие челки, незнакомые вещи и приобретенные с кем-то другим выражения лиц.       — У меня для тебя кое-что есть, — разрывает тишину голос Юри.       На секунду Кацуки свешивается с кровати, разыскивая что-то в дорожной сумке, а когда возвращается обратно, его щеки пылают. В руках — маленькая синяя коробочка. В коробочке — простые золотые кольца. Помолвочные. Супружеские.       Уголки губ Виктора невольно ползут вверх. Этот подарок такой бесполезный, такой глупый и такой бесконечно правильный. Он прекрасен сам по себе и ценен тем, что символизирует.       Они обмениваются кольцами и скрепляют жест целомудренным поцелуем, постепенно перерастающим в нечто большее. Губы прижимаются к губам, кожа пламенеет от прикосновений. Виктор берет руку Юри и кладет ее поверх своей задницы. Они редко занимаются любовью так, но сегодня Никифорову хочется, чтобы Юри был сверху.       Для него важно ощутить их полное единение. Пустить Кацуки в себя. Довериться.       Щеки Юри предсказуемо алеют, но Виктор не оставляет их обладателю времени на смущение. Он целует возлюбленного все жарче, намекает все требовательнее. И Юри сдается. Загораясь от этой смеси податливости и напора, он опрокидывает любовника на спину. Его пальцы спешно расправляются с мелкими пуговками Викторовой пижамной рубашки, губы терзают мочку уха. На самом деле Кацуки нравится ведущая роль, и, если бы не неискоренимая скромность любовника, Виктор уступал бы ее куда чаще. В глубине души он даже надеется, что когда-нибудь, после сотого, тысячного раза его любовник изживет в себе смущение и раскроется в руках Виктора полностью, научившись с одинаковой страстью не только отдавать, но и брать.       Юри переворачивает партнера на живот, осыпает легкими поцелуями шею и плечи, поглаживает ладонями ягодицы. Виктор закусывает ткань наволочки, чтобы не застонать. От этих ласк у него буквально сносит крышу. Он так сильно хочет почувствовать Юри, что почти готов умолять, но когда тот входит в него, он испытывает боль. Это нормально и вполне ожидаемо, ведь они уже давно не делали ничего подобного. И все же Никифорову приходится приложить усилия, чтобы не выдать своего дискомфорта и не смутить любовника еще сильнее.       Он накрывает лежащую на подушке ладонь Кацуки своей и переплетает пальцы. Зрелище двух соприкасающихся золотых колец заставляет забыть о неприятных ощущениях. Виктор подается Юри навстречу, побуждая начать двигаться.       Это хорошо. Волшебно. Правильно. Юри больше не смущен. Виктор не чувствует дискомфорта. Они действуют в унисон. Чувствуют друг друга на каком-то ином, нечеловеческом уровне. Дышат одним на двоих дыханием.       Когда все заканчивается, они падают на разоренную кровать и почти мгновенно засыпают. Голова Юри покоится на плече Виктора, зарывшегося носом в волосы на его макушке…       Едва закатный багрянец за окном сменяется мертвым светом уличных фонарей, тишину квартиры прогоняет трель будильника — самолет Кацуки вылетает после полуночи. За суетой спешных сборов между ними незаметно вырастает стена скованной отрешённости. Даже прощальный поцелуй, происходящий в прихожей (конечно, они не позволят себе вольностей в аэропорту), выходит каким-то смазанным. Юри разрывает его слишком быстро и выходит за дверь, пряча подозрительно блестящие глаза. Осознание грядущей разлуки и неизвестности довлеет над ними, не позволяя насладиться последними минутами близости.       В аэропорту, несмотря на поздний час, многолюдно. Перед самой посадкой Юри коротко обнимает Виктора и, понурив голову, скрывается за дверью, ведущей к взлетно-посадочным полосам. Уходя, он даже не оборачивается.       Виктор остается стоять на месте, сверля остановившимся бездумным взглядом затворившуюся дверь. На ней яркими красками написана картина. Фреска довольно крупная, она продолжается на стены вокруг двери, огибает окна, заходит на потолок. Сюжет простой — загорелые юноши и девушки, бегущие вдоль кромки моря, и разлетающиеся до горизонта белые голуби мира. «Вперед в светлое будущее» — гласят венчающие изображение алые буквы.       Никифоров невольно задумывается об этом светлом будущем. Может быть, там не будет сто пятьдесят четвертой статьи и доносящих о каждом шаге любопытных дверных глазков. Может быть, там они с Юри смогут, не боясь никого и ничего, любить друг друга. Может быть, будут целоваться на улице или, чем черт не шутит, на глазах целого стадиона. Может быть, сумеют жить вместе. Может быть, даже поженятся…       Виктор отворачивается от фрески и тяжелой поступью идет прочь из аэровокзала. На ходу он снимает с пальца кольцо, которое не сможет носить, не вызывая вопросов, и кладет его в карман рубашки.       До начала спортивного сезона остается несколько месяцев.       До рисуемого фантазией будущего — десятки лет или целая вечность… * Киевское шоссе — название Пулковского шоссе в 50х — 70х годах ** Ст. 154-а УК РСФСР 1926 года устанавливала уголовную ответственность за мужеложство.