Зашторенные окна

Беларусь ненавидит ждать. Ненавидит себя за то, что может разве что сидеть, упираясь сонным взглядом в окно, и остервенело выцарапывать имя ненаглядного брата с кровавым нравом и детской улыбкой, на полу, недавно покрытом лаком. Солнце уж слишком яркое, слишком отвратительное и обжигающее, чтобы не слепить и без того красные не то от слез, не то – от недосыпа, глаза. Она сидит на полу. Еще не до конца проснувшаяся, еще в ночной мятой сорочке и с покосившимся, надетым кое-как, бантом на макушке. Платиновые локоны, непричесанные толком, клочьями свисают со спины, отдельные волоски – спадают на рот и глаза, щекочут нос. Она – не уследила, не заметила, не придала значения, она ненавидит брата – непостоянного и глупого, своей медлительностью неотвратимо разрушающего все хорошее в хмурой девчонке с ножами в руках и бантом на голове, заставляя некогда чистое и светлое чувство принимать извращенные гипертрофированные формы. Она – ненавидит. — Россия ушел на собрание, его не будет до вечера, – Литва заходит в комнату, не постучавшись, совершенно точно понимая – никто его останавливать не будет. Женщина с плохими манерами и отстраненным голосом в такие моменты слаба как никогда. Слаба настолько, даже не плачет и не нуждается в холодном костлявом плече безвольного мальчишки в военной форме. — Я знаю. Беларусь не смотрит на него, искренне находя каждый жест, взгляд и даже вздох непрошеного гостя знакомым и заученным наизусть, замороженным во времени, как ее неизменное платье, которое все еще больно выбросить или разорвать в клочья. Она не нуждается в зеленых глазах, впитавших лесную зелень, чуть уловимый аромат недосягаемой свободы и холодных вод Балтийского моря. Не нуждается во лживом сочувствии, в легком аромате букета полевых трав, даже в том, кого могла бы обнять, перестала нуждаться. Привыкла, должно быть. — Может, я чем-то помогу… вам, наверное, тяжело. — Наверное. Беларусь рычит. Глупый, не по своей воле плененный ее пугающей красотой, поклонник не вызывает ничего, кроме желания вырвать его полыхающее не по той сердце, и облегчить бесполезные страдания квелого шута с каштановыми волосами и почти женской прической. Она – ненавидит, потому что жалеет и понимает, черт возьми. — Уходи. Зашторь окна и уходи. — Зачем? Разве вы не любите солнце? Литва изображает недоумение, хотя не раз успел застать Беларусь совершенно жалкой и потерянной, безвольно сидящей в позе лотоса, нашептывая проклятия в мрачной комнате, закрытой от солнца. И он, совершенно не желая признаться даже самому себе, в такие моменты испытывает почти торжествующее веселье, все еще надеясь, будто иным столь же солнечным утром его разочарованная возлюбленная не станет закрывать окно и прекратит страдать, питая призрачную веру во взаимность, но становясь лишь безумней и грубей от преследующей на протяжении веков навязчивой мысли. В один солнечный день. — Ненавижу. — А я люблю! Вы посмотрите, посмотрите, какая красота. Обыкновенно робкий и лживый мальчишка в военной форме, волей рока накинутой на дрожащее тело с коллекцией ноющих шрамов, опьяненный солнцем и весной, наклоняется, приобняв Беларусь, скривившую губы так, словно вынуждена делать что-то мерзкое и неприятное. И дело вовсе не в открытом окне, даже не в желании заплакать или показной дешевой гордости. Становится просто немного обидно и смешно от обыденности, с каждым разом все более тошнотворной и бросающейся в глаза. Глупый мальчишка с тонкими пальцами силится открыть окно, а женщина, которую он никогда не поймет, - закрыть, будто шов наложить на кровоточащую рану. И кажется просто совсем, а на деле – к потолку поднимаются столбы пыли, как будто вырываются из самой ее души, где все, должно быть, скисло и запылилось, как в архивах, старых и никем не посещаемых. Беларусь хочет закрыть окно, спрятавшись от смеющегося над ней палящего солнца. Литва – открыть его, дабы выжечь из сердца возлюбленной остаточную боль и заржавевшие воспоминания. Беларусь теперь свободна, он ей не раз и не два это кричал. Не слышит. Задергивает шторы. А Беларусь просто терпит. Она изображает улыбку, делая вид, что не сердится. И все равно – ненавидит. И каждый раз, натужно смеясь, с натянутым участием выдыхает: «Не переживай за меня», мысленно добавляя: «И сгинь заодно».