M83 — Wait.
Кидман не умеет жить. Совсем. Себастьян исподтишка рассматривает её сгорбленную фигуру, бледные пальцы маникюр аккуратный и свежий, но на подушечках, он знает, мозоли, тонкие губы как всегда бесцветный блеск, Лили сказала, что пахнет «вишенкой», а в самом уголке рта крошка от печенья. Кидман умеет пробивать головы с одного точного выстрела, Кидман умеет обманывать само зло, Кидман умеет не бояться смерти и бодрой походкой прогуливаться через весь Ад. А жить не умеет. Проходит два года, но она всё ещё носит свои чудные фиалковые линзы*, не вылезает из строгих однотонных рубашек, хранит кольт и коробку патрон в прикроватной тумбочке, ежедневно разбавляет кровь убойными дозами кофеина, не видит снов, почти не улыбается. И держится всё время подчёркнуто уверенно, плечи расправляя, говоря только по делу и коротко, и старается смотреть на обычный необычный для неё мир невозмутимо-хладнокровно. Лили говорит, что Кидман похожа на Снежную Королеву, а ещё, конечно же, на Эльзу (Себастьян ни черта не смыслит в мультиках для детей), и она её почему-то обожает. Возможно, разгадка кроется в кошках — их у Кид две, чёрная и кремовая, одну зовут Нуар, другую Бланка, и обе приводят его дочь в неописуемый восторг. Когда они проходят к ней в гости впервые это всё-таки звучит так странно и непривычно, и Себастьян видит на бархатной шейке Нуар алую ленточку, он не удерживается от беззлобного смешка. Что-то остаётся вечным. Они поздравляют её с наступающим Рождеством, и Лили тут же поспешно и нетерпеливо выскакивает вперёд со своим подарком — рисунок, над которым она сидела два дня, и там рассыпные блёстки на клее, и выпуклые стикеры в виде цветов и звёзд, и конечно же, сама Кидман. Немного кривоватая и кособокая, зато с короной на голове. И в очень красивом платье. Себастьян над презентом думает долго — сначала по привычке, в Волмарте его тянет к отделу с кружками стандартный подарок для хорошо знакомых коллег, затем он тратит целый час на бессмысленный поиск подходящей книги в букинистическом, но в итоге в воскресенье на рождественской ярмарке он приобретает кашемировый свитер. Он очень мягкий, а ещё лавандовый. Кастелланосу вечности бы не хватило, чтобы дать ответ на вопрос, почему это вообще для него важно. Кид тоже дарит — с неловкой неровной улыбкой и сомнением на дне космических глаз. Лили достаётся меч. Он не похож на те лазерные пластмассовые дешёвки, что можно увидеть в любом супермаркете; рукоять и лезвие из дерева, покрыты причудливым резным орнаментом в виде роз и шипов. Работа качественная, тонкая и явно дорогая, и Себастьян хоть и бесконечно благодарен, но откровенно не знает, стоит ли вообще отдавать такую вещь в руки дочери, привыкшей к безобидным куклам и плюшевым зверям. Однако та быстро развевает его сомнения: с радостным визгом хватается за оружие и сразу же делает уверенный взмах, со свистом рассекая воздух. А потом гордо демонстрирует отцу прикреплённую Кидман записку с изящными завитушками и резкими росчерками: «Девочки тоже сражаются.» Он только невесело усмехается и устало прикрывает глаза. На языке вновь горчат имена — Эсмеральда, Юкико, Майра. Раны застарелые в грудине отзываются мерзкой ноющей болью. Ещё как сражаются. Его отвлекает лёгкое прикосновение к плечу, и он видит в протянутой к нему руке небольшую синюю флэшку. Кидман вздыхает и говорит с плохо скрытой нерешительностью в голосе: — Послушай… Недавно я отыскала это в своих старых вещах, которые остались у меня со времён работы в Мёбиусе. К флэшке была прикреплена записка. И судя по почерку да и по подписи, она от Майры. Странно, что я не нашла этого раньше, но… В общем, там было написано, что если с ней что-то случится, то я должна вернуть эту флэшку тебе. И что это должно помочь тебе отпустить её. Залечить раны. —…Что там? Она пожимает плечами и переводит взгляд на Лили, что уже успела переключиться с меча на её кошек и, кажется, полностью погрузилась в расчёсывание пушистой шерсти Бланки. Себастьян мимоходом отмечает, что давно уже не видел её такой счастливой. — Я не лезу в чужие дела. Это только между тобой и ней. Но я уверена, что это точно поможет. Я ведь знаю, что ты ещё не до конца смирился с её потерей. Думаю, так тебе станет легче на душе, Себастьян. Свободнее. Как никак, Майра всегда превосходно умела дарить людям свет. В этот вечер Кидман вешает рисунок в гостиной и переодевается в подаренный свитер. Лили восторженно и наивно заявляет, что она самая красивая в мире, а Себастьян неожиданно ловит себя на мысли, что его дочь не так уж и далека от правды. Они ужинают вместе, и это хорошо. И дико. Чуждо. Как и в субботу ходить за покупками в ближайший Таргет, как и по утрам собирать Лили в школу, как и обедать сэндвичами с ветчиной и сыром во Фрайдэйс, как и читать неторопливо в кресле свежую газету, как и под гам вечерних новостей разбирать счета, как и бодро здороваться с дружелюбным соседом-старичком. Как и жить. Кастелланос познаёт простые человеческие истины и обычаи заново и старается привыкать, что нет больше ржавых пятен крови на ладонях, тяжёлой винтовки за плечом и бесконечной безобразной фантасмагории, от которой не спрятаться и не сбежать. Вместо голодного рёва хтонических чудищ у него теперь такие разные и такие настоящие голоса живых и простых людей, вместо до страданий и страхов алчной тьмы ласковый и тёплый свет обыкновенного солнца, вместо разваливающейся по кускам монструозной вселенной привычный и никогда не меняющийся Кримсон-Сити. И вместо маленькой могилы с серым надгробием… Лили. Здесь, с ним. Со звонким смехом и глазами как небо. Живая. Он отмучился. Она отмучилась. Они остались позади. Себастьян заглянул к Дьяволу дважды, и его сердце ещё отбивает свой ритм. И принять это до конца — невозможно. И вряд ли возможным станет. Флэшку он так и не трогает.***
В самом начале он не хотел ей звонить. Номер под буквой «К» продолжал бесполезно висеть в контактах его телефона, а Себастьян продолжал видеть в своих слишком реальных и неистребимых кошмарах, как в агонии умирает О’Нил, как остывает изувеченный труп Торрес, как сгорает заживо Хоффман. Как Майра улыбается нежно и грустно, зная, что больше никогда не увидит свою семью. Ещё раз. Ещё раз. Ещё. Ещё. Лили горько и безутешно плачет по ночам в своей комнате и каждый день спрашивает: — Где мама? Она умерла? Она в Раю? Он смотрит на свою дочь беспомощно и бесконечно устало. И не знает, как объяснить ей, что никакого Рая нет. Есть только Ад, милая. И мама осталась там. Он существует так несколько месяцев — с пачками снотворных, которые нихуя ему не помогают, с ребёнком, разучившимся улыбаться, с пахнущими смертью сожалениями, с болью кромешной за пазухой, с погрузившимися на дно болота мечтами о нормальной жизни. Он застрял во вчерашнем дне, где ещё умерли, умирают, умрут те, кто ему важен, ценен, дорог. А затем... А затем Кастелланос вглядывается в длинный ряд цифр на дисплее и жмёт на продавленную клавишу. И узнаёт, что на том конце трубке происходит точно такой же пиздец. И что у Кидман тоже не получается жить в одиночку. Совсем. Они начинают обмениваться короткими смс-ками с обыденными вопросами типа "как дела сегодня?", звонят друг другу редко, но потом всё чаще, иногда, чтобы просто помолчать в этом молчании даже больше смысла, иногда, чтобы обсудить, что лучше приготовить к ужину. Они никогда не говорят о Мёбиусе, о Маяке, о Юнионе, о том, что они потеряли. О том, почему им так страшно засыпать по ночам и почему они не могут как все смеяться от души, любоваться тюльпанами в саду, строить планы на лето и верить, что всё будет хорошо. Себастьян просит Кидман помочь ему выбрать новые обои в комнату Лили, и когда они единодушно сходятся на том, что вон те, с розовыми единорогами, которые советует им улыбчивый парнишка-консультант, абсолютно идиотские, он чувствует, что ему, кажется, немного лучше. И не только ему. Он замечает в глазах бывшей напарницы что-то яркое, живое, от вечного сна пробудившееся, он видит, что Лили постепенно и осторожно тянется к внешнему миру, о котором она успела уже позабыть. Методом проб и ошибок они учатся жить. Учатся быть людьми. И, может, выходит паршиво, но они не хотят сдаваться. Кидман становится просто Кид (для его дочери она тётя Джули), Себастьян убирает таблетки подальше, а их посиделки и совместные прогулки по времени растягиваются всё больше. Они знакомятся с друг другом заново. Кастелланос рассказывает, что в юности неплохо играл в бейсбол, прогуливал в школе физику, частенько торчал до утра на вечеринках у друзей и к своему стыду читал слишком мало книг. Вспоминает, что многие девчонки думали, будто он коренной испанец и забрасывали его шкафчик письмами с признаниями. А он не отвечал — ему всегда нравились девушки независимые и недоступные. Кид говорит, что он был коварным искусителем и тихонько смеётся. Себастьян слышит её смех впервые, и в груди у него тепло. Ему он нравится. О себе она рассказывает ему чуть позже, неохотно, но честно и подробно. О помешанной на религии матери, о совершенно безучастном отце, о забитых и привыкших полагаться только на себя братьях и сёстрах, о первой сигарете, косячке, банке пива (всё это в четырнадцать лет), о побеге из дома, о неблагополучных компаниях, о кражах, разбоях, драках... Такая всегда чистая, аккуратная, правильная Кидман-холодная-рыбина предстаёт перед ним совершенно другой. Маленькой, хрупкой, озлобленной на весь мир, напуганной, потерянной, сбившейся с верного пути, абсолютно одинокой и не знающей, что такое дом. Кид показывает ему смятую и успевшую выцвести фотографию, и он видит на снимке тощую и нескладную девчушку в растянутой майке со знаком анархии. Длинные тёмно-русые волосы обрамляют скуластое бледное лицо, а в ореховых глазах — настороженность и непокорность. Его это... умиляет? Дальше он даже не думает. Себастьян откладывает фото, резко подаётся вперёд и обнимает. Крепко, сильно, прижимая как можно ближе к себе и вдыхая едва уловимый запах мятного шампуня. Им это нужно. Кидман застывает неловко, глядит ошарашенно, что-то хрипло и сконфуженно шепчет, но затем вдруг неуверенно и медленно кладёт ему на плечи ладони, закрывая глаза. В тот момент он видит в этой сильной женщине ту самую слабую девочку. Он тоже слаб. И поэтому им лучше держаться вместе.***
Два года пролетают незаметно. Кид разделяет с Лили свою любовь к кошкам, терпеливо выдерживает марафоны диснеевских мультфильмов и учит её плести французские косы, Себастьян ходит с ними обеими в кино, фотографирует их на пикниках и думает о том, что другой свою жизнь уже и не представляет. Он всё чаще и чаще замечает за собой, что откровенно любуется бывшей напарницей, наблюдает за ней с совсем не платоническим интересом. Она тоже. И это невозможно, но это есть. Наверное, со стороны они кажутся двумя неуклюжими и закомплексованными тинэйджерами, которые всё никак не признаются друг другу в симпатии. Они ходят вокруг да около, сомневаются и совершенно не знают, что делать со всем этим. Потому что так нельзя. Потому что... Кастелланос вспоминает свою жену и думает, что просто не имеет права. То, что он чувствует — ошибка, иллюзия, сила привычки, привязанность дружеская, всё что угодно. Неправильно. Он смотрит на неё внимательно, ловит её вопрошающий взгляд и эту её улыбку — она улыбается слегка, почти незаметно, едва приподнимая уголки губ. Нечасто, но всегда искренне. И больше не улыбается так никому. Себастьян знает, что между ними слишком много, что у них на двоих мысли, идеи, эмоции, воспоминания и мечты общие, что у них связь — временем, радостями и горестями проверенная да скреплённая. Что им если и жить учится, то вместе только. — Я не считаю тебя другом. Кид склоняется ближе, смотрит пронзительно — у него дух захватывает. И в голове пус-то-та. — Потому что к друзьям такого не испытывают, Себастьян. — Джули. Он впервые зовёт её так. Ему страшно, ему горько, ему стыдно. Но то, что там, в душе его чёрной как смоль бьётся и требует, и жаждет, и светится, светом своим его очищая, сильнее всего остального. Оно позволяет ему дышать полной грудью, видеть цветные сны и быть человеком. Он жив, потому что жива она. — Сними линзы, пожалуйста. Я хочу видеть твои глаза. Джули колеблется, затем вздыхает, отворачивается на миг и, избавившись от линз, смотрит вновь. Кастелланос замирает, вглядывается в каждую солнечную чёрточку на ореховой радужке, в каждую золотую крапинку и рыжий отблеск. "Глаза мне от матери достались. Разрез другой, а вот цвет — один в один. Поэтому я и ношу линзы. Как вспомню её взгляд, пустой, мутный, безразличный ко всему, так в дрожь бросает. Не хочу быть на неё похожей". В глазах Джули Кидман целый мир. Для Себастьяна Кастелланоса уж точно. Он целует её, не жалеет уже ни о чём и с иррациональной нежностью подмечает кое-что. И правда. Как Лили сказала — вишенка.***
На флэшке — вордовский документ в одну страницу. И там всего пара строк. Не живи вчера, родной. Живи сёгодня. Просто живи. Я знаю, что тебе будет трудно. Но ты сможешь. У тебя есть Лили. У тебя есть Джули. Вместе вы научитесь. Потому что в вас верю я. Поверьте и вы сами.С любовью, ваша Майра.