— получается, она все же спустилась за ними как примерная дочь! В сказках через пару месяцев, а то и поворотов всенепременно нашла бы и выволокла на свет — ослепших, полузадохшихся, подавившихся кромешным мраком и безнадежностью, но живых! Но в нее только швырнули слухами вперемешку с глумливым хохотом — множеством. Кошмаром. Кровью. Ужасом.
От Семьи, в раз определивших цену ее жалкой тошнотворной слабости и омерзительным захлебывающимся рыданиям— она плелась и ползла за ними, сколько хватило сил и сердца, она верила, что в конце концов ее не оставят — запрокидывала голову, вглядывалась в лица. Получала звонкие оплеухи, скулила и до крови расчесывала пылающую кожу. Ее действительно не покидали. Скорее планомерно потрошили, с расстановкой и смаком.
Это во сто крат хуже. Как пожар. Как костер для лживой предательницы-ведьмы. Как полнейшее растворение в слепящем белом свете злее кислоты. Арде корчит. От его доброты, его нежности не укрыться, не спрятать глаз. Только войти по горло и кашлять, чувствуя каждой клеточкой, какая же ты грязная, подлая, отвратительная, гнусная!!! Она кричит, срываясь в трескучий надсадный визг, тычет в счастливо улыбающееся, исцарапанное лицо гнилой правдой на широко, едва ли не гордо распахнутой ладони, неистово, жарко умоляя про себя: «Возненавидьте. Бога ради, прошу… Скривитесь, отбросьте, пните — и я пойму. Снова окрепну и поднимусь, наберусь желчи смотреть бестрепетно и прямо, презирать и люто отвергать как прежде — дайте мне повод, дайте мне шанс, помогите встать с колен, выбраться из этой бездны униженного презрения к самой себе! Что же Вы глумитесь? Прощаете — клоните голову набок и протягиваете руку… Я и так прекрасно вижу, как низка, как чудовищна и бесчестна, мне мучителен каждый вздох, глубоко противна всякая мысль, я и без того п р о к л и н а ю себя!!!» — Я плохая!!! «А Вы хороший!!! Такой хороший, что кружится голова, что мне хочется искусать себя или ударить, убиться о стену, но никогда, никогда больше не заслонять Вам путь! Я главный урод из всех, что Вы встретили в этой вонючей норе, отчего Вы не убьете меня?! Точно, я ведь даже кинжал у Вас сперла! Видите, кидаю его Вам в лицо — я опасная, бешеная, агрессивная, избавьтесь же от меня! Умоляю… прогоните… Почему Вы так жестоки со мной, за что смотрите с такой безоглядной лаской?! Мне так больно… хотя бы одну пощечину, вялый пинок, лишь бы заглушить эту дикую судорогу…» — Вы монстр! «…который как будто не слышит перечисления моих грехов, где каждый непростителен, и словно начисто забыл, что мог с легкостью погибнуть по моей вине, хладнокровному плану, четко продуманной затее!» — Чудовище… «…говорящее такие несусветные, разрывающие до костей глупости, сохраняющее жизнь только потому, что, видите ли, я это я, и такой порядок дел ему почему-то крайне нравится!» — Тиран! «…предлагающий помощь и тем самым неисправимо доламывающий, лишающий защитного истерического гнева, заставляющего нести совершеннейшую ядовитую чушь…» — Вы не сердитесь!!! У него тяжелые, теплые, очень уставшие руки и железный, заляпанный кровью панцирь на груди. И маленький изувеченный комочек страдания и всхлипов, с размаху уткнувшийся головой в чужие ребра, с сотней жалящих, осклизлых и гноящихся «Меня так много били, я столько боялась, я так зверски желала им смерти, если бы Вы знали, как от этого тяжело и лихорадочно-муторно, как глухо и беспросветно потом, насколько гадко и тошно никого не любить!!!» и единственным еле слышным, сорванным «Не оставляйте… От меня ничего-ничего не останется, если Вы отшвырнете. Я просто погибну. У меня и так внутри одна смерть…».***
Конечно же, предательство не может остаться безнаказанным, и дочь Сомы заплатит. Узнает, как вопиюще трудно бить без промаха, даже просто выбирать цель, когда руки трясутся, на лбу доблестного искателя блестит пот, с разбитых губ капает кровь, а ты бесконечно, до потери пульса и безграничного самозабвения любишь его, своего великодушного светлого господина. Лилирука научится. Она ведь поклялась себе, а господин Белл поверил. Так что по-другому и быть не может.