***
Только два обстоятельства держат меня на Земле. Сила притяжения и саксофон, покоящийся в старом кофре за спиной. Ремни чехла растянуты, и он напоминает о своём существовании на каждом шагу. В детстве ненавистный, навязанный родителями инструмент, теперь — это лучший друг. И единственный… … Я остановился, чтобы перевести дыхание. Путь предстоял неблизкий, а денег на такси у меня, увы, не было. С завистью смотрел я на жёлтые автомобильчики, манившие теплом, запахом сигарет и возможностью поговорить хоть с кем-то. Но они проносились мимо, унося неизвестных мне людей вперёд: туда, в тёмную пасть вечернего, осеннего Лондона. Сырой октябрь пробирал до костей, а теперь решил проверить на прочность, поменявшись местами с январём. Я поднял голову: седины снега, презрение неба, но дело не в нём, совсем не в нём, а в событиях последних лет, щедро рассыпавших соль в уголках глаз, дальше по вискам, а в характере растворив её полностью. Я один. На обледенелой улице и в целом мире. Я почти привык мёрзнуть. … Отдышавшись, поправив кофр, я прибавил шагу. Нужно было преодолеть мост, а за ним оставалась всего пара кварталов. Странно — совсем ранний час, пятница, а улицы пустынны. «Один-два-три-четыре», — я считаю опоры вслух, и вот, картинка перед глазами меняется: светлое, залитое музыкой и теплом помещение. Вижу себя стоящим у музыкального автомата. В руке зажата мелкая монетка, и я знаю, какую песню закажу сегодня… «…At last My love has come along My lonely days are over And life is like a song…»(1) — Господи, прости, — раскатом грома прозвучал в тишине голос. Распахнув глаза, я увидел маленькую фигурку, до ушей закутанную в нелепое клетчатое пальто. И не успел я сообразить в чём дело, как этот человек решительно перенёс через ограждение ногу и в мгновение ока оказался на узкой площадке по другую сторону. Тонкие длинные пальцы ещё держались, но человек всем телом подался вперёд, готовый отпустить в любой момент. Не совсем понимая что делаю и зачем, я в один прыжок оказался рядом. Локоть самоубийцы в морском узле из моих пальцев. Чайки крик посреди чёрного океана — страшная музыка. И инверсивные ноты этой мелодии — белые снежинки на нотном стане волос. Длинных. Каштановых. Девушка. Я держал крепко и, изловчившись, свободной рукой ухватил её за талию. Она не сопротивлялась, но и не помогала, а только издала какой-то слабый всхлип. — Я сейчас втащу тебя обратно, о’кей? Только, прошу, без глупостей. Мы просто поговорим. Ладно? Главное, больше не делай глупостей. Девчонка не ответила ничего, только промычала что-то нечленораздельное. Уверен, она согласилась; во всяком случае, протеста не выразила. Кое-как втащив лёгкое тело на мост, я усадил её так, чтобы она могла опереться о парапет. Девушка сидела не шевелясь. Её руки были неестественно вывернуты, точно у гигантской механической куклы. — Эй, ты пьяна? — спросил я, протянув руку, чтобы убрать космы с её лица, но в следующий же миг отскочил на несколько футов. — Грейнджер?! Она продолжала сидеть неподвижно, глядя в одну точку перед собой. Мне не оставалось ничего, как позвать снова: — Эй, Грейнджер, ты в порядке? Моя фраза сдетонировала. Девица вздрогнула всем телом и также, не включая взгляда, стала подниматься на ноги. Я смотрел, как она снова разворачивается ко мне спиной и заносит ногу, чтобы перелезть. Словно кадры испорченной старой кинопленки, где вместо царапин и пыли — белые хлопья снега. Не совсем растворившееся видение: музыкальный автомат, мелкие серебряные монетки и… — Мать твою, да что же ты делаешь?! — моя реакция оказалась намного быстрее грейнджеровской. Неловко развернув её к себе лицом, я что есть силы ударил. Воистину чёрно-белое кино, нет, дешёвый комикс, где в замершей картинке алым тюльпаном расцветают лепестки отпечатков моих пальцев на её щеке. Слишком ярко. Больно. Так, что она приходит в себя: «Малфой?». У меня нет времени на разговоры, да и лимит добрых дел на сегодня исчерпан — я, видите ли, спешу, потому что в кармане меньше фунта. А она стоит, преградив дорогу: бесчувственная, потерянная, так, что не переступишь. — Ты, гриндилоу тебя дери, что такое творишь? — Не твоего ума дело, — тихо отозвалась Грейнджер. — Ступай, куда шёл. — Да, блестящая идея. А потом я получу приглашение на твои похороны, и будешь ты ко мне во снах являться, обвинять. — Не буду… — Много ты знаешь! И о моих снах тоже! — рявкнул я и, подхватывая её под локоть, потащил за собой, не задумываясь, зачем это делаю. Маленькие башмаки на каблучках скользили по обледенелой мостовой; она предпринимала вялые попытки освободиться. — Слушай, Грейнджер, прошу, угомонись. Сейчас мы придём в одно место. Подождешь там с полчаса, пока я отработаю, потом поговорим. Только не сматывайся… прошу. — Что делаешь?.. Просишь? Я снова дёрнул её за локоть: — Ходу прибавь. Если опоздаю — мне не заплатят. Усекла? А с недавних пор я не привык расшвыриваться деньгами. Мы шли ещё несколько минут, и я отчаянно пытался найти тему, чтобы разговорить её, но более удачной идеи, чем спросить напрямую о произошедшем у меня не возникло. — Да так, личные обстоятельства, — выдавила Грейнджер и, честное слово, я кожей ощутил, с каким трудом дались ей эти слова. Стеклянные двери ресторанчика Грина манили посетителей уютом желтоватого, электрического света. С удовольствием заметив, что посетителей много, я ступил в помещение, волоча за собой Грейнджер. Почти все столики оказались занятыми, а значит, можно было рассчитывать на чаевые. — Привет, Малфой, — протянул мне руку метрдотель по имени Олли, — Давай пальто. Остальные уже на месте. — Привет, — отозвался я и попросил: — Усади девушку за стол и принеси ей кофе. Чашку горячего, мать его, кофе. —Шутишь? — хмыкнул Олли. — Твой кредит исчерпан. Хозяин не велел наливать тебе даже воду, пока ты не расплатишься с долгами. Я снова обвёл взглядом макушки посетителей и уверенно произнёс: — Сегодня и расплачусь. За всё. А пока принеси ей чашку кофе, — с этими словами я достал из кармана четвертак. Тусклый металл уныло подмигнул в электрическом свете. А ведь я просто хотел подойти к музыкальному автомату, опустить в него эти последние деньги и… «…at last…» Прежде чем покинуть её, я счёл необходимым подчеркнуть: — Дёрнешься с места — побегу за тобой. Догоню — сверну шею своими руками. Это тебе понятно? Не меняясь во взгляде она закивала, как китайский болванчик. — Я вернусь очень скоро. А ты будешь сидеть за столом, греться, пить кофе и слушать музыку, о’кей? Она снова кивнула и оглянулась в поисках свободного места. — Олли, проводи, пожалуйста, даму. … Квартет гадкий, но и джаз выбирают не первый сорт. Хрипят — свистят инструменты, безумным смехом отзывается виолончель так, что и мой сакс начинает кашлять. Впрочем, публика не привередливая и в канун выходных уже захмелевшая. Играя, я с завистью смотрел, как опрокидываются стаканы, и янтарного цвета жидкость согревает этих людей изнутри. Я бы многое отдал, чтобы почувствовать такое тепло. Я почти привык мёрзнуть. Мы играем «Маленькую Долли» — старую бульварную песенку. И мой саксофон выглядит так, словно породистого скакуна запрягли в торговую телегу и колесят на ней по дворам. Сакс — всё, что осталось от прежней, красивой жизни. Разыскиваю взглядом Грейнджер. Дурацкое фиолетовое платье выделяет её из толпы собравшихся. Невыгодно. Слишком глубокий вырез, обнажающий больше схождение ребер, чем грудь. Последней у неё никогда не было. Перед Грейнджер чашка кофе. Остывает. А эта, мать её, девица пялится в одну точку и… теребит какую-то цепочку на шее, пальцем оттягивая кулон… нет, медальон. … Заплатили мне хорошо, с той лишь оговоркой, что проторчали мы там половину ночи. Я расплатился с Олли и положил в карман несколько бумажек: если взять такси, то, наверное, ещё и на кошачий корм хватит. Как раз на завтрак. А ещё я хотел всего одну монетку. Но в кармане, мать их, бумажки. — Грейнджер, у тебя есть четвертак? Сглотнула, будто до того держала во рту щебёнку, и та провалилась. — Нет, — прохрипела она, точно пару лет провела в подземельях. И тогда я вновь грубо схватил её, проволок к гардеробу, думая только о том, что не она, а я в темнице. Осуждён навек. И сердце моё заточено вместе с родителями в Азкабан. — Куда тебя проводить? — рявкнул я, вываливаясь наружу. Метель хлопнула белой рукой по плечу, приветствуя меня, своего лучшего друга. Грейнджер пожала плечами и ссутулилась, а я, мысленно уже проклиная её, себя и сраное своё воспитание, сказал: «Пойдём. До утра побудешь у меня. У меня есть диван — считай, что на сегодня он твой».***
В квартире она уже не выглядела такой жалкой. Согрелась. Только платье у нее всё же дурацкое. Ещё и короткое, обнажающее тощие, по-цыплячьи жалкие коленки. Грейнджер поняла, что я смотрю и попыталась опустить юбку как можно ниже, странно озираясь при этом. — Можешь не дёргаться, ты не в моём вкусе, — неожиданно огрызнулся я. — Ты не говорил, что в твоём доме только один диван, Малфой. Где ляжешь ты? — Не твоего ума дела, — снова резко ответил я, но, глядя в распахнувшиеся глаза, добавил чуть мягче. — Это тебе не Малфой-Мэнор… Хакнэй (2). Я привык. Тебе тоже стоит осмотреться здесь получше. — Хочешь, я приготовлю тебе ужин? — вдруг предложила она. И тогда я подумал, что она, верно, голодна. — На что-то изысканное не рассчитывай. В буфете есть пачка макарон, в холодильнике консервы. Возись с этим сама, а я в ванную, промёрз до костей. Я уже развернулся к ней спиной, как вдруг она задала странный, но ожидаемый вопрос. — Там, в ресторане… зачем тебе нужен был четвертак? — Я хотел услышать песню. — Какую? — Этта Джеймс «At last». Только в толк не могу взять, тебе-то какое дело? Я появился в комнате, заменявшей кухню, столовую, гостиную и спальню спустя полчаса. Грейнджер где-то разыскала весёлые тарелки с красными и оранжевыми полосками и в ту же масть чашки. Посреди стола стояло испускавшее облачка пара блюдо с макаронами, чайник сердито ворчал на плите. Молча, жестом, она пригласила меня к столу. Так же, в тишине заняла своё место. — Приятного аппетита, — пожелал я и не дожидаясь, стал есть. А она смотрела на меня, не прикасаясь к еде так, что я чувствовал себя неуютно и уже готов был рявкнуть: «в-чём-ТЕПЕРЬ-дело», как вдруг она осторожно выбралась из-за стола, выпрямилась и… запела. Ту самую песню. Голос-лос… ок. Голосок у неё был нежный и чистый, звучавший без надрыва и пафоса. Пела Грейнджер закрыв глаза, чуть покачиваясь в такт той музыке, которая звучала внутри: «…Oh yeah yeah At last The skies above are blue My heart was wrapped up in clovers The night I looked at you…»(3) Яркая полоса света воспоминаний ножом полоснула по чёрной материи внутри. В голове раздался трёск рвущейся ткани. Я словно увидел то, на что смотреть было никак нельзя. Добровольно приняв темноту, я снова оказался у двери, которую по незнанию приоткрыла передо мной Грейнджер. В эту щель я увидел танцующую пару, и их призрачные силуэты сжали сердце такой тоской, что стало необходимым захлопнуть эту дверь, избавиться от воспоминаний, оборвать песню, что всё ещё лилась из груди Грейнджер. Мне хотелось заткнуть ей рот кляпом, а получилось только поцелуем, когда я вскочил и, опрокинув на своём пути стул, подскочил к ней. Три яркие отметины от моих пальцев на её щеке — я непростительно грубо ухватил её лицо, зажимая алый рот. Моя ярость, сведшая челюсть так, что я только мазнул по яркой картине её губ своими вместо кисти и стыдливо отпрянул. — Что… что?! Зачем ты это сделал? — пролепетала она, коснувшись своих губ в неосознанной попытке стереть печать прикосновения моих губ, испуганно моргая. — Сейчас я хочу тишины, слышишь? Поняла? Никогда больше не пой, не предупредив. — Эту песню? — Спокойной ночи! — Тогда и ты… никогда больше так не делай. — Как?! — Не трогай меня, не спросив. … Спалось мне чертовски плохо. И дело даже не в тонком спальнике, едва ли спасающем от склепного холода каменного пола. С проклятьями я подвинулся ближе к камину и развернулся к нему спиной. Грейнджер не спала. Она лежала с открытыми глазами и пялилась в потолок, но услышав мою возню, крепко зажмурилась. Что ж, не одному мне хотелось тишины.***
— Твою мать, прекращай на меня так смотреть, — пожелал я ей «доброго утра», когда открыл глаза и увидел Грейнджер в нескольких футах от себя, стоящей, перебирающей подол своего платья, — у меня от этого мороз по коже. — Пойду я, наверное, — неуверенно протянула она. — Где моё пальто? — Тебе есть куда идти? Она покачала головой. — Тогда оставайся пока, — сказал я твёрдо. За завтраком, состоявшим из вчерашних макарон, она молчала, поглаживая ручку вилки указательным пальцем. Я же, быстро закончив есть, вынул из кармана деньги, что заработал вчера и занялся подсчётами. Разложив банкноты на три неравные кучки, я сказал: — Умывайся. Сейчас пойдешь со мной. — Куда? — Увидишь. … Средней руки салон привлекал меня ценовой политикой и бесплатным кофе с булочками. Хозяйка его, немка по имени Марта, сама орудовала ножницами у парикмахерского кресла. — На сколько их укоротить? — спросила она, пропуская между пальцами длинные локоны Грейнджер. — Так, чтобы хорошо было видно лицо, — ответил я. Их не осталось почти совсем. Тугие кудряшки на три четверти дюйма едва выбивались из-под пальцев Марты, когда она завершала укладку. Модная прическа, озорные колечки уложены у висков чем-то липким и блестящим. Марта предложила цветочные духи, но я уже торопился дальше. Я заметил, что у входа Грейнджер на секунду задержалась у зеркала, и был уверен, что она рассматривает новую прическу, но девица лишь достала из старенькой сумочки яркую помаду и обвела и без того яркий контур губ. Небрежно. Неровно. Так, что хотелось оттереть эту краску со рта собственной ладонью. Немедленно. Но она прервала странный ход мыслей коротким: «Почему ты стоишь? Я уже готова, пойдём». Магазин дамского платья тоже не был шикарным, но низкорослая продавщица ловко подобрала несколько нарядов для Грейнджер, руководствуясь моими вкусовыми предпочтениями. Два платья-футляра, в которых её бедра выглядели изящным скрипичным корпусом, а неброский орнамент на груди напоминал о музыкальном ключе. Где-то здесь и должна была начаться мелодия… — Я думаю, это добрый знак, чтобы начать делать что-то вместе. — О чём ты? — Будешь петь, а я играть на саксе. — Я? Петь? — Теперь, когда ты такая, всё получится, — уверенно сказал я. Грейнджер всё ещё рассматривала своё отражение в зеркале. Из него на нас обоих смотрела темноволосая женщина, выглядевшая чуть старше своих двадцати пяти. Я это точно знал, мне ведь и самому столько же, но на вид сорок… Странно. Очень странно, но этот костлявый, жалкий силуэт вызвал во мне улыбку, которую я с удивлением поймал в своём зеркальном отражении. И вот ведь ирония судьбы. Прямо-таки парный портрет. Скажи мне кто-то во времена юности, что мы с Грейнджер окажемся ближе чем на фут друг к другу, я бы рассмеялся глупцу прямо в лицо.***
Договориться с ребятами из квартета о расширении состава оказалось не трудно. Тем более, что мы давно подыскивали подходящего солиста. Признаться, остальным вообще было по барабану, что происходило в коллективе, если это, конечно, не сказывалось на заработке. Проблемы возникли с самой Грейнджер. Когда мы репетировали дома, она пела чисто и уверенно, да так, что порой я забывал как играть от внутренней дрожи, которую вызывал её голос. Не совру, если скажу, что был уверен: остановится моё сердце, когда она исполняла «Oh, Lord». Помню, она тогда резко оборвала куплет и сказала: «Ни за что не буду петь это со сцены». Воскресла. В последнее время я стал узнавать её, грейнджеровский, характер. Она начала спорить со мной, хозяйничала без разрешения и даже починила мой парадный костюм. Но я боялся, что всё пойдёт под хвост собакам, когда она окажется перед публикой. Потому что на репетиции с группой от её уверенности не осталось и следа, а эмоциональная «The End» звучала плоско и гадко. В день «икс», она аккуратно выставила меня за дверь квартиры на пять минут раньше, предупредив, что ей нужно приготовиться и накраситься. Появилась она через добрых полчаса с таким тёмным и жутким макияжем, будто старалась замазать собственное лицо совсем. Перед выходом на сцену я хлопнул её по плечу, жест неуместный хоть и дружественный, и пожелал так искренне, как только умел: «Ну давай, удачи нам». Публики было не очень много, и никого в зале не заинтересовало появление на сцене худенькой женщины с короткими, блестящими волосами. Грейнджер поправила микрофон и робко поздоровалась. Никто даже не повернул головы. Первой вещью мы должны были играть лёгкую «Seaside», но, не дожидаясь вступления, Грейнджер запела совершенно другую песню. Мощно, глубоко, так, что мне показалось: в людских руках зазвенели в ответ бокалы. Она замолчала только когда допела песню до конца, и та последней, ледяной нотой, застыла в зале — музее восковых фигур. Замерли и мы, музыканты, не шевелился метрдотель, казалось, не дышал ни один из присутствующих, невыносимо долго текла каждая секунда. Вы слышали когда-нибудь треск дерева, в которое попала молния? Похожим звуком в давящей тишине был первый хлопок ладони о ладонь. И тогда, подобно приближающейся грозе, зал заполнил ветер, свист, раскаты грома. Я не был уверен, но, кажется, кричали «Браво». Нас не отпускали со сцены часа два или больше. Щёки Грейнджер налились румянцем августовских яблок, а до моего музыкального слуха донеслись лёгкие хрипы; голос, выходя из неё, запинался обо что-то в горле. Она же охрипнет. Но ничего, Грейнджер справилась на «отлично» и даже больше, когда я в разговоре с Олли уверенно сказал: «Передай хозяину, что теперь я и она будем получать в два раза больше остальных». — Не много ли ты хочешь, Малфой? — Двери открыты, — неожиданно вставила Грейнджер. — Мы ведь можем уйти и не вернуться. — Хорошо, — мрачно отозвался Олли, — я поговорю об этом. … Мы работали по три ночи подряд, отсыпаясь по целому понедельнику. Платили нам невероятно щедро. Уверен, что хозяин не пожалел о принятом решении, ведь с тех пор, как появилась Грейнджер, ресторанчик еле вмещал всех желающих услышать её голос. — Почему ты никогда не пела в школе? — спросил я её как-то раз. — Ты вообще не много обо мне знаешь, — ответила она. Признаться, меня стала раздражать эта её манера разговаривать. Я делал попытки как-то наладить партнёрские отношения, спрашивал о событиях, приведших к событиям той ночи, и натыкался на глухую, высокую, нерушимую стену из-за которой безразлично звучало: «А шёл бы ты к чёрту». Но, вместе с тем, она и сама проявляла живой интерес: «Где твои родители? Как ты докатился до такой жизни?», и тоже получала в ответ невежливое: «Дашь на дашь», на которое неизменно отвечала: «Со мной такое не сработает». В общем, по большему счёту, мне она не доверяла. Зато несколько новых рубашек сверкали чистотой и выглажены были идеально. В моей комнате завёлся странный предмет: похожий на гигантское чучело пингвина смокинг, вывешенный на плечики прямо на вбитый во входную дверь гвоздь. Рядом висело платье Грейнджер. То самое, что я купил для неё. Насквозь пропитанное запахом дешёвых духов, паразитирующих на моей одежде. Трудно поверить: даже когда её не было рядом, я дышал Грейнджер.***
Наверное нам следовало разъехаться и видеться по этим пятницам-субботам-воскресеньям, прячась друг от друга в сизом тумане табачного дыма. Это было бы лучшей идеей, чем одомашниваться рядом, но она иногда пропадала куда-то на пару вечеров и возвращалась притихшая, во взгляде несчастная. Бледная. Я ждал её. Терпеливо. Но через день не находя себе места. И странно, и страшно было признавать, что стены собственного дома выдавливали меня из себя словно старый, назревший гнойник. Я метался по обледенелому городу. Не в поисках Грейнджер, но окончательно потеряв себя. А потом она возвращалась. И молчала часами и вечерами. Я наливал чай в щербатые чашки, и тогда она выжимала из себя скупое: «Спсбо, Млфй». Я перестал задавать ей вопросы и разменивал несколько фунтов четвертаками. И тогда мы танцевали по полночи у музыкального автомата в ресторанчике Грина, а под нашими каблуками распевался жидким тенорком деревянный пол. Помню, что именно тогда моё сердце впервые сжалось. Я позволил себе самую малость. Повторив виток кудри у виска, мой палец самовольно скользнул по скуле и остановился, обведя контур ярко накрашенных губ, поставив точку символического вопросительного знака на подбородке. Темноту в зале нарушал лишь разноцветный свет, льющийся из автомата, но я заметил, как из глаз её выкатились две крупные слезы, реактивно смешавшиеся с тушью и ставшие угольно-чёрными дорожками к самым ключицам. — Давай оставим всё, как есть, — глухо прозвучал её голос. У меня не было аргументов, чтобы оспорить.***
В тот памятный вечер на Лондон обрушился страшный снегопад. Ледяные слезы февраля ткали причудливые кружевные узоры прямо на земле. — У тебя чертовски счастливая рука, — улыбнулся я, глядя, как Грейнджер пыталась достать мягкую игрушку из механического автомата. — Есть! — не слушая меня, воскликнула она, вынимая из лотка для призов что-то розовое и уродливое. — Прости, я не слышала, что ты сказал? — Ты везучая. Она одарила меня долгим, непонимающим взглядом, теребя в руках дурацкий сувенир и вдруг, ухватив за руку, увлекла за собой. Минуя неизвестные улочки, я успел подумать о том, что Лондон огромен, но понятен, а Грейнджер непостижима и не любит отвечать на вопросы. Темнело в это время года всё ещё очень быстро, и когда мы оказались на месте, я не смог удержать возгласа изумления. — Казино? — Да, — отвечала она. — У тебя есть, что поставить? С сомнением посмотрел ей в глаза, но спросил строго: — Ты любишь играть? — Понятия не имею, я не пробовала никогда. Сомневался я лишь миг, глядя, как равнодушно мерцала яркая вывеска, а потом сам подтолкнул её ко входу. Мне тоже нужно было кое-что проверить: до того дня, как в моей жизни повторно появилась Грейнджер, всё шло наперекосяк. Внутри было накурено и очень тесно. Людской поток виделся волной, во всяком случае, гул от него стоял тот же. Какой-то парень на ходу улыбнулся Грейнджер и получил улыбку в ответ. Фальшивая нота… будто кто-то когтем провёл по стеклу, сжались все внутренности. Тесно и душно. Орала дрянная музыка, а я инстинктивно прижимал Грейнджер к себе и удерживал за талию, пока она вертела головой, осматриваясь. Но оживлённый её взгляд, быстро сменился растерянной гримасой. — Ты что-нибудь об этом знаешь? — она с надеждой посмотрела на меня. — В Мэноре часто играли в преферанс, но я… не готов повторять то, что было в Мэноре, — сказал я и что-то в моём тоне побудило Грейнджер прекратить развивать эту тему. И вдруг запах её духов петлёй затянулся на моей шее. Она наклонилась близко-близко, так, что коснулась губами моего уха. — Жутко громко, я не слышу тебя. Давай пройдем к рулетке, думаю, там всё должно быть понятно. Работа крупье — быть отзывчивым малым. Грейнджер терпеливо, по кругу прослушала правила раза три, потом на несколько минут исчезла и по возвращению выложила перед собой разноцветные фишки, точно старый мальтийский мастер — мозаику. Почти все ставки уже сделаны, когда её соловьиный голосок нараспев произнёс: «Тринадцать. Красное», чтобы скоро выкрикнуть грубоватое «Wo-o-o-o-o-w», тут же растворившееся в десятке восторженных криков. Она выиграла сходу. Следить за Грейнджер было странно и удивительно. Она не ставила каждый раз, а будто чего-то выжидала. Тогда я пробрался к ней и встал за спиной. И хотя мне не стало видно её лица, юркие пальчики, переплётшиеся с моими, говорили слишком о многом. — Теперь ты, Малфой. — Уверена? Я не слишком удачлив, — засомневался я. — Говори скорее, — оборвала она нетерпеливо, подталкивая к выкрику. — Зеро! В это было сложно поверить, но я впервые не мог оторвать взгляда от скачущего шарика. Мышонок, бегущий с своей норке, спасаясь от кота, белый кролик, преследуемый Алисой. Чёрное. Красное. Чёрное… Зеро… Это казалось почти невероятным, особенно, когда Грейнджер потянула меня к себе, так, чтобы зашептать: «Нам пора. Остановиться». — Да ты что?! Нам только начало везти. — Давай просто уйдём, ладно? —…Хорошо. Ладно. О’кей.***
Дни понеслись со страшной скоростью и следовало признать, что поменялось немногое. Находясь рядом, мы всё так же большее время просто молчали. Только вот готовить еду Грейнджер перестала. Денег теперь стало достаточно, чтобы обедать и ужинать в кафе. Отдельно друг от друга. И хотя я не мог себе в этом признаться, мысль о том, что в один из дней Грейнджер может покинуть меня насовсем, сводила с ума. Пусть уж лучше она молчит, пререкается или дуется, чем молчит собственная тишина… полного одиночества. Но Грейнджер, казалось, и не задумывалась о переезде, наоборот, в один из самых заурядных вечеров в дверь нашу постучали: двое здоровенных детин в серых куртках затащили в комнату новый диван. — Поставьте у окна, — велела Грейнджер и, расплачиваясь, прокомментировала для меня. — Мне так больше нравится. Той ночью, помню, я долго не мог заснуть. Всё ворочался, слушая, как подо мной поют на все лады пружины. Грейнджер не возмущалась, наверное, спала. Тогда я встал и подошёл к ней. Лунный свет, проходя сквозь неплотный тюль, оставлял на девичьем лице и шее теневую вуаль, и тогда, впервые за много лет, я заметил, что Грейнджер очень красивая. Не такая, как все остальные красавицы, а живая, необыкновенная. Я не смог удержаться и прикоснулся к топорщащимся во все стороны прядям, ярко контрастирующим с белизной подушки. И снова её волосы напомнили мне нотный стан в тетради. И опять я вспомнил нашу недавнюю встречу на мосту: как в этой тетради её волос запутывались «фа» и «соли» снежинок, как я тогда впервые услышал грейнджеровскую музыку. Слышал я её и сейчас. Она, признаюсь, не умолкала с той самой ночи, в которую мы встретились. Я закрыл глаза, и она зазвучала ещё громче, бередя свежие, ещё не зажившие раны. «I found a dream, that I could speak to, A dream that I could call my own…»(4) … Я помню, как эта песня металась птицей под потолками Малфой-Мэнора. Отец и мать знали, что за ними придут, и в день, когда авроры переступили порог семейного поместья, мистер и миссис Малфой были готовы. Я тоже находился рядом с ними в тот момент, когда мужчина, облачённый в форменную мантию министерского работника, совал под нос отцу какую-то бумагу. Я слышал лишь обрывки фраз сквозь песню: «Ордер. Решение. Визенгамот. Арест». Родители не сопротивлялись. Помню лишь палец матери, приложенный к губам, обозначивший границу разговоров и тишины. Она просила пришедших лишь об одном: «Эта песня звучала в день нашей с Люциусом свадьбы. Я хочу перед разлукой дослушать её до конца. Закончить этот танец». И тогда пришедшие остановились в нескольких метрах от кружащейся пары. Я тоже замер не в силах пошевелиться, произнести хоть слово. Глаза в глаза. Для родителей в тот момент никого не существовало. Никого и ничего. Они просто смотрели друг на друга. Прощаясь навек… — Твои родители осуждены? — слишком резкий звук в тиши своих мыслей, и я понял, что последние несколько минут, наверное, разговаривал сам с собой. Вслух. Грейнджер смотрела на меня широко раскрыв глаза, обведённые вокруг зрачка бриллиантовыми кольцами лунного света. — Думаю, что из Азкабана они уже не вернутся, — ответил я. — Но как же так? Почему? И как же… — Почему не тронули меня? — Да… — ответила она не боясь показаться бестактной. — Не знаю, если честно. Наверное сочли, что худшим наказанием для меня будет изоляция и одиночество. И тут они не ошиблись. — Но почему ты здесь? Не дома? — Все просто, Грейнджер. Я оказался на улице, когда осудили родителей, арестовали, а потом и полностью конфисковали всё наше имущество. Забавно даже, что от всей прошлой жизни остался только мой саксофон, да и то потому, что был подарен покойной теперь бабушкой. Я пропустил тот момент, когда оказался сидящим на полу рядом с Грейнджер. Её рука свободно бродила в моих волосах, а взгляд… где-то совсем глубоко, будто знала она то, чего я не знаю, не знает никто, но вслух она лишь попросила: — Продолжай. Я хотела бы узнать всё. — А ты и так знаешь уже достаточно много. Дальше ничего интересного не происходило. Я снял самую дешёвую квартирку из всех, что удалось найти, расчехлил свой саксофон и стал зарабатывать деньги тем, чем умел. А мог я, увы, не так уж много. Я замолчал, потому что пялился на ее губы, беззвучно шевелящиеся, будто проговаривая немую историю. — Со мной дашь на дашь не получится, — подобно пощёчине рассекла воздух фраза. Но я опередил. Да и не так была важна сейчас её история. Скорее было интересно, какой он на вкус — поцелуй Грейнджер. На вид её губы — замороженная вишня. Такие же холодные, как и руки, змеями пробравшиеся под мою рубашку. Затягивало так, что невозможно перевести дыхание. Тысячи колец змеиной сущности Грейнджер сковывали моё тело. Нижнее — самое сильное, и моя талия зажата между её лодыжек, в кольце рук подобно пойманному в сачок мотыльку, трепетало сердце. Она на секунду отпустила мои губы, и целая россыпь странных нот проскользнула между нами, чтобы через мгновение соединиться в гармонию. С точностью настройщика её руки пробежали по позвоночнику, проверяя струны нервов, прикреплённых к нему. Что-то во мне отозвалось низким басом, абсурдным и глупым каким-то: «Я так давно об этом мечтал», а в ответ прозвучало: «Мне это не трудно». Стоило задуматься, прервать эту симфонию, пока не вступили все инструменты, особенно пошлая партия сердца, слишком громкая, чтобы её не слышать, игнорировать. А Грейнджер обманным маневром, не отпуская губ оседлала меня, продолжая сжимать бедрами. И, честное слово, я подумал тогда, что вскоре умру. Мне не хотелось, чтобы время шевелилось, двигаться должен был только я. Но, подобно треснувшей ткани, разорвался поцелуй, и она выгнулась в спине, почувствовав меня изнутри. Я никогда не считал себя нежным или внимательным любовником просто потому, что никогда не пробовал вишню с мороза. А теперь она везде оставляла свой сладкий след, требуя от меня того же самого. И я старался, но выходило, наверное, плохо, потому что вскоре перед моими глазами вспыхнуло и погасло несколько тысяч звезд, а у Грейнджер даже дыхание не сбилось. Отдыхая я чувствовал, как расслабляется её тело на мне. Поцелуй в висок, но она не отозвалась, наверное, уснула. — Знаешь, какую самую страшную ошибку я совершил? — шёпотом спросил я её, но в ответ услышал лишь тихий вздох. — Твои волосы. Они — нотная тетрадь, а теперь я совсем не могу вспомнить, увидеть, что там было. Какая музыка. Я поспешил. Прости меня, Гермиона. Дернулась. Чуть потянулась ко мне… Она прошептала тихо и неразборчиво, будто боясь, что кто-то в этой комнате может подслушать её сокровенное. Я не услышал ничего. Только обрывки фраз: «Рональд… Неудачница во всём. Никто не поможет».***
Утром она ловко уклонилась от поцелуя и сказала, что сегодня у неё вновь настроение посетить казино. Мне очень нравились такие моменты. Она тогда будто зажигалась изнутри, становясь ещё красивее, чем обычно. К тому же здесь всегда был верняк. Рулетка сулила нам выигрыш. Теперь всегда, когда Грейнджер делала ставки. Не знаю как у неё это получалось, и как получалось у меня, но когда она говорила: «А теперь ты загадай число», я всегда ставил на нужное. В тот вечер всё шло, как обычно, если не считать платья, которое надела на себя Гермиона. Фиолетовый цвет был совсем не к лицу Грейнджер, так же как и эти глубокие вырезы. Что-то тревожно отозвалось в сердце, как только мы вошли в игорный дом. Нет, внешне всё было как обычно. Вот только её взгляд задержался на моей щеке чуть дольше, чем всегда. Ногти больно впились в ладонь. — Всё в порядке? — Конечно, — насмешливо произнесла она. Я был уверен, что мы проиграем, и это вселяло тревогу, но теперь я думаю, что лучше бы мы спустили все деньги, и снова в моем буфете была бы только пачка макарон, с той лишь оговоркой, что варить их будет Грейнджер. Но нам везло, впрочем, как обычно. И я расслабился. Заказал нам пару виски. Лица парня я не видел. Только серый капюшон маггловской толстовки, склонившейся над ней. Я чуть прибавил шагу. Между барной стойкой и столом, за которым я оставил Грейнджер, оставалось несколько футов. Парень исчез, как сквозь землю провалился, а Грейнджер, как ни в чем не бывало, сделала следующую ставку. — С кем ты разговаривала? — спросил я, пытаясь сделать голос как можно более равнодушным. — Четыре. Чёрное, — вставил бармен с улыбкой чеширского кота. — Мисс сегодня сопутствует удача. — Что? — рассеянно спросила она, принимая из моих рук бокал с виски. — Кто тот человек, что подходил к тебе? — Не понимаю, о чём ты? — Грейнджер была явно раздражена. Это казалось странным. В последнее время Гермиона всегда сохраняла спокойствие. Два раза выиграло зеро, а мы впервые ушли в небольшой минус. Это было совсем не страшно, мне как можно скорее хотелось увести её домой и там… зацеловать, пусть даже сопротивляется. Мы вышли на улицу, и пока я искал такси, она вдруг спохватилась и, сказав: «О, кажется, сумочку забыла. Я на секунду», — исчезла за дверями казино. Это были последние её слова, ведь ни через секунду, ни через месяц, она так и не вернулась. Я помню каждый день и час, возвративший в мою жизнь кошмар. В такси, под ворчание водителя, я ждал её тогда минут десять. Было жаль отпускать с трудом пойманную машину. Я заплатил водителю десятку и, приказав ждать меня на месте, поспешил за Грейнджер. Я искал её по всему зданию до тех пор, пока не ушёл последний посетитель. Стрелки замерли на отметке половины пятого утра. Конец. Занавес. Я метался, как лев в клетке. Опросил всех, кого только смог, но никто не заметил, куда исчезла девушка в фиолетовом платье с глубоким вырезом. Я вышел на улицу, когда почти рассвело. Ленивое утро не хотело сбрасывать туманное одеяло. Таксиста, конечно, уже не было, да и я представить не мог, чтобы сейчас вернуться к себе… хотя… Шальная мысль пронзила мой мозг: «Конечно. Она дома и ждёт меня там…» Никогда раньше я не перемещался с такой скоростью. Ключ бодро заскрежетал в замке, но квартира встретила меня пустотой, притаившейся тишиной и первыми лучами солнца, пробравшегося в окно. Оно всё-таки решило проснуться. А я… Я — нет.***
От Грейнджер осталось только несколько платьев, насквозь пропитанных ароматом дешёвых духов. Осталось достаточно много бумажек-денег, чтобы не думать ни о чём, кроме огненного виски. Я пытался. Пытался обратиться в полицию, но люди в форме лишь крутили пальцем у виска, ведь на вопрос: кем я прихожусь Гермионе Грейнджер, мне, увы, ответить было нечего. Не искал её сам, понимая… с ней дашь на дашь не получится. А потом отчаялся… и всё равно искал. Да, и ко мне снова возвратилась привычка мёрзнуть. … Неделя проносилась за неделей, сходил снег, превращая мостовые в шустрые ручейки, затекавшие в ботинки с напоминанием: такой зимы и весны в Лондоне не было. А вот фортуна в отсутствие Грейнджер покинула меня напрочь: пару раз я пытался делать ставки, но, проигравшись вчистую, так и уходил ни с чем. Музыка тоже перестала приносить доход: денег снова хватало лишь на то, чтобы еле-еле сводить концы с концами. Да и то лишь потому, что на последнюю, отложенную на чёрный день сумму, я купил подарки отцу и матери и отправил их почтой, совершенно не уверенный, можно ли в Азкабане иметь граммофон. В мае стало ещё хуже, несмотря на то, что ночи стали теплее, а деревья выпустили, наконец, свой белый цвет, ранее всегда вселявший надежду. За пьянство меня уволили из квартета и теперь не осталось ничего, кроме саксофона. Платить за кров и за стол стало нечем, но не это тревожило меня. В тот вечер исполнялось ровно два месяца, как меня покинула Грейнджер, а я получил письмо, датированное мартом, в котором она просила простить её. Несколько мало связанных между собой строчек сообщали мне довольно сухо и официально, что она «…помирилась с Рональдом и хочет дать ему и себе шанс». Грейнджер просила не искать и не писать ответов. А в последней строчке благодарила за всё. И тогда я почувствовал, КАК каждая из этих букв раскалённым свинцом оставила свой след в сердце. И вдыхать теперь страшно. Болит. … Я шёл через мост, проклиная маггловскую почту, что задерживала для меня такой арифметически простой ответ. Я проклинал свою глупость, а Грейнджер не мог. Я даже разозлиться на неё не мог и, видите ли, любил.***
Никогда раньше не видел я таких прекрасных дней, не узнавал их в лицо. Я шёл домой и оставалось лишь пересечь мост, а за ним миновать всего несколько кварталов. Небо синеглазое. Улыбчивое солнце, что касалось кожи ласковыми весенними поцелуями. Я и не заметил, как оказался у парапета. Тело реки извивалось, искрясь на солнце подвижной чешуёй ряби. Словно золотая рыбка, готовая исполнить любое желание, она манила к себе, и я наклонился, чтобы она, только она услышала моё самое заветное желание: «Грейнджер» Но ничего не произошло. Пустота, ни одного человека рядом, несмотря на то, что это довольно оживленная часть города, а время уже далеко не раннее. И тогда я решил, что должно быть просил тихо или слишком далеко стоял. Оставив сакс за парапетом, я перелез. — Саксофон. Твой саксофон, — послышался голос, но я не понимал, кому он принадлежит сквозь рёв воды, раздававшийся в ушах. Сквозь темноту нераздираемых век и слабость пальцев я не мог развернуться, не хватало сил даже выдохнуть. — Саксофон. — Пусть останется. Он дорогой и может ещё кому-нибудь пригодиться. — Драко! Нет! Я успел сделать шаг. Не знаю в какую сторону. Но шаг единственно-верный. Впервые в жизни. Потому что наградой в конце пути был знакомый вкус мороженой вишни. — Ты совсем с ума сошёл?! — тонкие пальцы цеплялись за воротник пальто, а я ослеп, не в силах наглядеться. Кажется, наконец, весна началась и для меня. На лице её кончики солнечных лучей напечатали веснушки. Нежный рот — лепесток тюльпана. А губы кривит, вздрагивает. Вот-вот заплачет. — Драко, ты совсем с ума сошел?! — повторяла она. — Пойдем! Пойдем со мной… куда-нибудь. С этого проклятого моста. И я дал увести себя, хотя ноги, признаться, совершенно не слушаются. На мостовой остался мой дорогой саксофон, а под мостом по-прежнему изгибала спину речка, вся в золотых чешуях от солнца. Гермиона крепко держала меня за руку и… слезы пыталась сдержать, часто-часто порхая чёрными мотыльками ресниц. — Мне, наверное, некуда тебя пригласить, — сказал я тихо, в надежде, что у умницы Грейнджер есть в арсенале тысячи умных ходов. Как раз для меня. Для нас. — С тех пор, как ты ушла, жизнь не баловала. Мне перестало везти, и я снова на мели, прости, Гермиона. Она остановилась и надолго утонула взглядом в моём. Подушечки нежных пальцев заскользили по моей небритой щеке. Колется. Но ей, кажется, всё равно. Прижимается к скуле губами: «Боже мой, Драко, как я скучала». … Мы пришли в тот самый ресторанчик, где я когда-то, будто лет сто назад, играл на саксе, а она пела. И только теперь я понял, что именно отсюда началась НАША музыка. Всё на местах: и я, и Грейнджер, и даже Олли стоял за барной стойкой и недоверчиво поглядывал на нас исподлобья. Денег не было, и мы не могли заказать даже чашку самого дерьмового кофе. Даже одну на двоих. Самое дно. Но тут Грейнджер неловко завозилась в карманах своего дурацкого пальто и извлекла оттуда что-то блестящее. Четвертак. Монетка тускло сияла на маленькой ладошке, а Гермиона попыталась передать её мне. Но я вернул и тихо прошептал: «Выбери сама. Теперь уже можно». В зале кроме нас и метрдотеля никого не было. Олли не зажег свет. Сквозь окна за нами изумлённо подглядывал полдень. Но этого света было мало, и в ресторанчике царил полумрак. Разноцветными огоньками горел, привлекая внимание, музыкальный автомат. Грейнджер опустила монетку и нажала на кнопку. Диск прыгнул, и песня началась с середины, там, где она когда-то оборвалась… «I found a thrill to press my cheek to А thrill that I have never known. Oh yeah yeah You smiled, you smiled Oh and the angel’s spell was cast And here we are in heaven For you are mine At last»(5) Я, кажется, первый протянул ей руку, и она с готовностью вложила в неё свою ладошку. Щекой царапаясь о мою, Гермиона тихо-тихо повторяла мне на ухо то, что лилось из автомата. Эти слова в целом мире предназначались только мне. И в этот момент счастье можно было потрогать руками. Оно оказалось тёплым, пахло дешёвыми духами, и сердечко его колотилось так, что и моим рёбрам стало больно. Песня давно закончилась, но Грейнджер не отпускала меня. Между нашими лицами так мокро от слез. Надеюсь, это не моя слабость. И тогда тихо-тихо Гермиона начала свой рассказ, повторив перед этим, что с ней никогда не получится дашь на дашь и, вообще, не стоит ни о чём договариваться заранее. А ещё для пущей верности она уточнила: — Драко, ты сможешь меня простить? Когда-нибудь… — Я на тебя и не злился. — Но поступок, что я совершила… он не честен по отношению к тебе. — И к тебе тоже. Здесь мы равны. Но позволь спросить, Гермиона, ты ушла, потому что любишь его? — Это немного сложнее. Во всяком случае мне так казалось или хотелось верить. Грейнджер мучительно долго подбирала слова. Невыносимо ласково перебирала пальцами мои, будто вела учёт: не потерялось ли каких-нибудь запчастей Драко Малфоя в её отсутствие. Она чуть не потеряла своё сердце, а я — самое главное. Гермиона тем временем продолжала: — Ещё на первом курсе в Хогвартсе я поняла, что Рон особенный, но только в последний год войны поняла НАСКОЛЬКО. Видишь ли, Драко, к человеку можно испытывать много разных чувств, но когда дружба объединяется с симпатией, кажется, что это навек. Но было ещё кое-что. Когда Волан-де-Морт, по сути, пришёл к власти, мы с Роном и Гарри остались одни: только смерть и опасность бродили рука об руку неподалёку. И вот тогда, когда не знаешь доживёшь ли ты до следующего рассвета, начинаешь смотреть на тех, кто рядом совершенно по-другому. Не раз именно Рон, очертя голову, бросался навстречу любым испытаниям. Это дарило уверенность в том, что «завтра» всё-таки наступит, и в том, что это и есть любовь, когда с тобою рядом человек, которому ты без раздумий вверишь в руки собственную жизнь. Так и было. Он был моим Драконом, я его Принцессой. Я могла позволить себе быть слабой. Он защищал. А потом война закончилась, и наступили такие светлые дни, что поначалу я просто ослепла от счастья. Конечно, война отобрала многое, собрала богатый кровавый урожай, но людям свойственно забывать, залечивать раны. В том числе душевные. А вот Рон потерял в войне брата, и он нужен был дома, родителям. Уизли никогда не намекали мне на то, что я лишняя, но тут я чувствовала, что горе это только семейное, что им необходимо время. Я ушла в сторону, а в моей собственной жизни начало происходить такое, что и слов не хватит описать. Гермиона замолчала и остановилась. Её ладони переместились на лацканы моего помятого пиджака. Взгляд её из теплого и доброго вдруг стал осенним, и я, подчиняясь какому-то непонятному сердечному порыву, подхватил тонкие руки, развернул ладонями кверху, чтобы наполнить эту тёплую чашечку своими поцелуями, и там среди них спрятать гораздо более важное признание. Я собирался, но опоздал, и она заговорила вновь: — Перед тем, как уйти с Роном и Гарри на поиски осколков души Волан-де-Морта, я забрала память у родителей при помощи магии. Но пришло время и мне вернуться в свою семью. Что-то пошло не так, Драко. Ни я сама, ни более опытные маги так и не смогли повернуть процесс забвения вспять. И я, точно неприкаянная душа, приходила под окна отчего дома каждый вечер, чтобы просто посмотреть на родителей, заглянуть, как в теплой кухне пьют вечерний чай. И в один из таких вечеров я увидела за общим столом маленькую кудрявую девочку: мама и папа взяли ребенка из приюта. И это хорошо, Драко, ведь ей они нужны, а я уже взрослая. Но. С ними осталось моё тепло. А со мной вечный дождь и холод. Я всё время мерзла. И почти привыкла к этому. Дальше неприятности посыпались на меня, как из рога изобилия. Не понимаю, как такое произошло, но я потеряла работу. Денег не осталось совсем. Я могла, конечно, обратиться к друзьям, но оказалось, что вокруг никого нет, или я сама не хотела этого. Рон появлялся тогда в жизни эпизодически. Редко и тяжело давались нам разговоры. Меня больше не нужно было защищать, а дома он был необходим. И он выбрал семью, предложив остаться друзьями. Это было ноябрьским утром, и целый день я ещё боролась, пытаясь вспомнить: кто я в этом мире и зачем. Но я не нашла ни одного ответа, а вечер взял меня за руку и повёл вдоль обледенелых улиц. Он подарил мне тебя, Драко. Если вспоминать события той ночи, кажется, что ты меня спас, но это не совсем так. Я приняла решение, и словами тут никто бы не помог. Я решила ещё немного задержаться на Земле, когда заглянула в твои глаза. Ты был такой странный, жалкий. Я тогда подумала, что, возможно, у тебя дела ещё хуже, а двум неудачникам будет легче рядом. Ошиблась я только в одном. Вместе мы не были неудачниками. Третьей в нашем союзе стала Фортуна. — Но почему же ты тогда ушла? — Сердцу не прикажешь, ведь, несмотря ни на что, оно пело в груди, отзываясь на знакомый призыв. Жаль только, что я не поняла сразу, что песня эта принадлежит тебе и звучит только потому, что ты рядом. Рона я встретила случайно. Но не в тот вечер, когда ушла. Мы виделись около месяца, и мне казалось, что эти встречи дают мне силы двигаться дальше. А потом он попросил переехать к нему, но я боялась за тебя и не могла сделать этого сразу. — Ты спала с ним? — грубо ворвалось в её повесть, то, что мне, конечно, на самом деле было важно. — Нет. С тех пор, как я стала жить у тебя, нет. Мне казалось это странным, ведь сердцем я тянулась к Рону, но… мне совершенно не хотелось к нему прикасаться. А ты… у меня каждая жила натягивалась, готовая вот-вот лопнуть, стоило тебе просто дотронуться до моих волос. — Но почему же ты не вернулась сразу? Зачем провела с ним столько времени? — От Рона я ушла через неделю. На этот раз не предлагая дружбы, не получая встречного предложения. Мы снова ошиблись, и больше ничего нет. Это не грустно. Просто это так. Но мне было так стыдно перед тобой, что я никогда бы не пришла на порог твоего дома. Каждый вечер я ждала тебя на мосту. — Я потерял работу. — Я знаю. Точнее предполагаю, ведь мне и самой не везло с тех пор, как мы расстались. Ты — моя удача. Я слишком поздно поняла: ты — счастье, ты —любовь и песня. Она давным-давно закончила свой рассказ, молчал и музыкальный автомат, а мы всё стояли, неловко обнявшись, прямо посреди зала небольшого лондонского ресторанчика. И никогда раньше мне не было так хорошо, никогда раньше песня Этты Джеймс не доставляла столько радости. Так, что казалось: ещё немного, и она расплещется через край. Губы Грейнджер чуть приоткрылись, выпуская мелодию. Она снова запела ту же самую песню. Я потянулся к алому источнику её уст в надежде отпить этой волшебной песни, впустить её в себя. А Грейнджер… она давным-давно заполнила меня до краёв. _____________________________________________ Примечания: (1)— отрывок песни, взятой за основу фика. В оригинале она исполнялась американской исполнительницей Эттой Джеймс (Ettа James) и называлась «At last» (Наконец-то). Ниже я приведу перевод этого отрывка: «Наконец-то, Моя любовь нашла меня, Закончились мои одинокие дни, И жизнь превратилась в песню» (2) Хакнэй — один из беднейших и неблагополучных районов Лондона. (3) Следующий куплет основой песни: «О, да, да! Наконец-то! Надо мной появились голубые небеса, Моё сердце словно обернулось в клевер-четырёхлистник, В ночь, когда я увидела тебя». (4) Песня продолжается: «Я нашла воплощение своей мечты, С которым я могу поговорить, Мечту, которая всегда будет со мной…» (5) «Я испытала трепет, прижимаясь к нему щекой. Трепет, которого не знала прежде. О, да, да, Ты улыбнулся, ты улыбнулся. Ангелы потрудились не зря. Теперь мы оба на седьмом небе от счастья, Ибо теперь, наконец-то ты мой».