Зеленые стебли мешаются с кровью и сжимают силками бьющееся птицей сердце. Лепестки скользят, забивают все органы. Нежные листья щекочут легкие, заставляя их судорожно сокращаться, вынуждая давиться кашлем, задыхаться.
Шинья хватается за горло, чувствуя, как по глотке вверх снова ползут сильные молодые ростки. Куда сильней его самого, так отчаянно пытающегося заглушить их рост. Он хватает их руками и выдирает из себя, он режет побеги ножницами и ножами, он обрывает листья, комкает их в пальцах, выжимая зеленый сок, царапая сквозь стебли ногтями кожу. А потом начинают лезть они…
Сначала плющ. Затем — ирисы. Лилии, хризантемы, анемоны, астры, ромашки, маки, фиалки, васильки, подснежники, одуванчики. Они лезут изнутри, они сдавливают, свиваются змеями в трахее и заглушают воздух, расцветая в Шинье, как болезнь, и душат, душат, душат!
Его пальцы сжимают шею, ногти проводят борозды по ней, опускаясь к ключицам и в кровь расцарапывая грудь, а затем снова подставляя ладони под очередной падающий в них цветок.
Это невыносимо.
Эти чертовы цветы…
«
Глен», — губы складываются в нелепую потерянную улыбку. Это все из-за него. Шинья знает. Еще когда он был совсем маленьким, ему кто-то читал об этой несуществующей болезни. Он тогда смеялся — какие эти взрослые глупые. А теперь она его душит.
В руки опять падает полураскрывшийся бутон — на этот раз нарцисс. Шинья глупо усмехается, сжимая в пальцах нежные белые и желтые лепестки. Он уже знает, что это. Он так долго не понимал своей болезни, что успел выучить язык, которыми она говорит с ним. С ним и с Гленом.
Безответная любовь.
Цветы калины. Я не могу без тебя жить, Глен. Ты так спокойно улыбаешься другим, так спокойно держишься часами, днями, неделями один, без меня, так спокойно смотришь, как я кладу свою жизнь на алтарь преклонения перед тобой. И лишь иногда твой взгляд меняется — когда цветы калины окрашиваются кровью от чужого меча. Когда по тонким белым прожилкам и зеленым листикам текут неестественно темные капли.
Василек. Невозможность выразить чувства. Деликатность ли? Знал бы ты, как не хочу тебя к чему-то обязывать. Тебе не нужна эта дурацкая, нелепая любовь. Она и мне-то не нужна, но раз за разом, когда ты смотришь вдаль, идешь вперед, к своей цели, я делаю шаг к тебе, протягивая руку и… Лишь успеваю поймать голубую взъерошенную искорку, что так дико смотрелась бы на трещинах асфальта.
Желтая хризантема с маленькими аккуратными лепестками. Отвергнутая любовь. То письмо, что ты, Глен, порвал. То письмо, чьего автора ты так и не узнал. Письмо с желтыми длинными лепестками в конверте, серпантином высыпавшимися на твой стол.
Фиалка. Верность. Между названой семьей, карьерой, славой, достатком, влиянием — опять выбор падает на тебя, Глен. На крысу Ичиносе, отпрыска всеми презираемого клана. Опять и опять, с первого дня и до последнего, когда я наконец пойму, что это ты дал мне время. Время снова поклясться быть преданным тебе.
Сирень. Темные, пурпурные крошечные цветочки, осыпающиеся дождем с грозди и россыпью ложащиеся на выглаженный с вечера китель, расстеленный на кровати. Мое сердце принадлежит тебе. Ты можешь не знать, как эти красивые соцветия, схожие с цветом твоих глаз, на самом деле горчат.
Шиповник. Залечи мои раны, Глен. Колется, обдирает гортань и глотку, небо и губы. Яркие ароматные цветы с яркой искрой в обрамлении благородного бархатного плена. Кровь изнутри, кровь снаружи. Раны в легких, в трахее, на языке, на кровоточащих бледных губах.
Одуванчик. Пока яркий, желтый, лохматый. Счастлив, что мы сейчас вместе. Хватит и того, чтобы с утра приветствовать друг друга дружеским хлопком по плечу, изредка всем вместе обедать, находиться вместе в бою, краем глаза наблюдая за широким уверенным жестом, коим отдается приказ. Со временем солнечные стрелки седеют, срываются, скользят по таким же седым волосам и уносятся ветром куда-то туда, где «вместе» имеет совсем другой смысл и вес.
Подснежник. Нежные и свежие цветки на тонких стебельках, склонившие покорно свои головки. Преданность. Снова и снова. Робкая молчаливая преданность, искренность, нежность. Это все так отчаянно…
Жасмин. Полюбишь ли ты меня когда-нибудь? Белые хлопья снега, как жасминовые лепестки, кружат в воздухе и тонкой пеленой ложатся на деревья, машины и дома, залетают, подхватываемые ветром, в разбитые окна, застилают полы и мебель. Все безжизненно. Все, и наши сердца в том числе — они бесповоротно замерли когда-то восемь лет назад. А застывший воздух все веет июнем и жасмином, как будто действительно еще способен принести свежие порывы.
Мак. Красный и тонкий, но такой тяжелый в подрагивающих от бессилия пальцах. Цветок забвения. Цветок для умирающих. Забудь меня, когда я умру. Забудь, как ты можешь забывать обо мне сейчас. Забудь, чтобы никогда не чувствовать, что это ты подарил мне целый букет алых маков в легких.
Ликорис. Честь, смелость, стойкость, отвага, самоотверженность. Смерть. Смерть на поле боя. Смерть от твоего меча или чужого. Смерть. Красная, душащая, неестественная. Одинокая. Мы никогда не встретимся. Цветы скучают по листьям. Хиганбана. Смотрю вперед, чтобы встретиться вновь. Мы никогда больше не встретимся! Небесный Цветок. Паучья Лилия. Цветок Умерших. Адский ядовитый цветок, ликорис.
Шинья закусывает губы, едва сдерживая улыбку, по которой катятся слезы, мешаясь с кровавыми разводами. Очередное судорожное сокращение грудной клетки, очередной спазм по легким, очередная дрожь по горлу, вновь скребущие кожу пальцы. Капли падают на лепестки — снежно-белые, небесно-голубые, солнечно-желтые, закатно-пурпурные, смертельно-алые — и текут дорожками по стеблям и листьям, по холодным каменным плитам, по десяткам, сотням, тысячам пестрых прекрасных букетов, покоящихся на полу, на стульях, столах, полках, книгах, кровати. Разложенных на тарелках, расставленных по чашкам и стаканам, сдавленных страницами отчетов, запиханных со злобой в мусорную корзину и рассыпанных вокруг нее. Вся комната превратилась в одну большую оранжерею. Нет. В одно большое кладбище.
Как хорошо, что Глен никогда сюда не заходил. Иначе бы подумал, что Шинья сошел с ума, раз не выбросил целый цветочный магазин из своего жилья. Но Шинья не выбросит. Все букеты, все цветки, до единого, помечены его кровью и его пустотой. Все до единого напоминают о том, что этот мир — его мир — должен замкнуться в этих стенах. Ничто не должно уйти дальше этих окон и этих тонких окровавленных бутонов, которые одни в целой вселенной знают, что происходит внутри при каждом взгляде внимательных глаз подполковника имперской армии. Они одни — слушатели того страстного шепота и тех отчаянных криков, когда, с мучительной сладостной болью, изо рта произрастает еще один символ этой безответности.
***
Глен стоит меж металлических столов, сжимая в пальцах белое полотно. Цвет кожи слился воедино с сединой, губы поблекли, привычная улыбка на них — тоже. Ярким пятном — рубцы на шее, темные синяки ближе к позвоночнику и на ключицах, россыпью на груди, параллельными рытвинами от яремной впадины. Из сжатых пальцев — багровый ликорис.
Глен смотрит на тело лучшего друга долго. Запоминает каждую черту. Вынимает из внутреннего кармана кителя небольшую записную книжку, оставляет в изголовье. Из страниц желтой бумаги торчат сухие лепестки. Калины, василька, хризантемы, фиалки, сирени, шиповника, одуванчика, подснежника, жасмина, мака. Ландыша.
Я давно тебя люблю, а ты не замечаешь.
Глен касается ледяной руки и отворачивается. Уходит.
Глен сгибается пополам, сломанный судорогой, что корежит его тело.
Глен с хриплыми тихими проклятьями сплевывает на белый кафель кровавую паучью лилию. «
Мы никогда больше не встретимся».
Адский ядовитый цветок, ликорис.
