И я начинаю говорить

Сегодня 10 октября и, кажется, воскресенье. Около полудня по часам. Откуда-то из самой дали раздалась песнь церковных колоколов. Их успокаивающий перелив вселял в меня надежду, что покой где-то рядом. Стоит только немного потерпеть. Но пока что мне на лицо падал лёгкий, совсем невинный белый снег. Раньше, когда я была маленькой, мне нравилось ловить его губами, чувствовать, как он мягко покалывает на щеках и тает, оставляя после себя нежные, но прохладные капельки, которые, впрочем, замерзали через несколько мгновений. А сейчас… Снежинки оставались пушистыми хлопьями на моих щеках, губах, волосах. Я больше не могла стряхнуть их рукой, слизнуть или стереть ладонью. Нет. Но я приняла эту иронию мира. Я слышала, как кто-то над моей головой горько рыдал, роняя горячие слезы на промерзшую землю; кажется, это был мой папа. Мне даже показалось, что кто-то упал на колени и что-то крикнул в пустоту пролеска; может, это была мама? Но крик был поглощен крепкими, вековыми соснами, что возвышались высоко над землёй и скрывали от посторонних глаз те драмы, что творились под надзором пушистых крон. Я не любила сосны, но сейчас они стали для меня чем-то родным и успокаивающим, хотелось довериться им и рассказать всё так, как было на самом деле. Мне хотелось закричать, чтобы было слышно мой голос в дальних краях и закоулках леса. Но не получалось, холод сковал мои уста, и пришлось терпеливо ждать того, что неизбежно. Лишь холодный и колючий ветер касался моей кожи, напоминая о том, что когда-то было. И напоминая о том, чего никогда больше не будет. В такие моменты невольно начинаешь вспоминать свою жизнь. А ветер мягко подгоняет мысли, напоминая, что времени практически не осталось. А жаль… Мне ведь многое надо было сделать. И многое могу вспомнить, рассказать. Сейчас, когда всё закончено, когда пути назад нет, я начинаю делать то, что нужно. Я начинаю говорить. «Мне было года четыре или пять, когда в соседнем доме поселился мальчишка. Он был настоящим ангелом, как сейчас помню. Легкий, тонкий, с вихрем каштановых волос на голове и большими, словно бы блюдца, серо-зелёными глазами. И взгляд у него был такой… Пронзительный, горячий, всегда чуть влажный от невыплаканных слёз, а вот кожа у него, наоборот, холодная и сухая. И это контраст так ловко сочетался в детском тельце мальчика лет семи, что даже взрослые удивлялись такому чуду. Мы тогда играли в песочнице, строили замки из влажного песка. Мой папа наблюдал за нами из окна. И он видел, с какой улыбкой и нежностью ангел из соседнего дома говорил мне что-то, помогая строить башенку из суховатого песка. В пронзительном взгляде, наверное, читалась полная искренность и дружелюбие, вот только я начинала плакать. И я помню ту жгучую обиду, раскрывающуюся алеющим цветком в груди. Я помню, как ударила мальчишку, а сама рванула в дом, а в голове так и стояли слова ангела с серо-зелёными глазами: «Ты приёмная». «Они тебя не любят». «Они отдадут тебя в детский дом». Я немела и беспомощно хватала ртом воздух. «Ты плохая, поэтому тебя не любят». «Ты плохая». Мне было страшно. Он поселился в моём разуме и шлейфом тянулся куда-то к душе, едва касаясь её своими мягкими лапами. — Папа! — Я ворвалась в дом маленьким ураганом, глотая страх, слезы и обиду. — Милая, ты чего? — Он искренне не понимал, что произошло, но поспешно встал со своего места и, быстро подойдя, присел на колени. Папа обнял меня, прижимая к себе, и погладил по голове. В его объятьях было тепло и уютно. По-домашнему мирно. — Он сказал, что я приёмная, и вы с мамой меня не любите, потому что я плохая! — сквозь дрожь крикнула я, утыкаясь в папино плечо. Мои пальцы цеплялись за рубашку папы, словно стараясь передать всю ту колючую волну эмоций, что накатила на меня. Хотелось разделить эту боль с ним. — Она врёт! — неожиданно голос мальчика перекрыл мой. — Я сказал, что её башне нужно больше влажного песка, а она обиделась! И ударила меня! Папа с непониманием посматривал то на меня, то на ангела. Его объятья чуть ослабли. Будто бы он отпускает меня. — Милая, Стефан не мог такого сказать, он же хороший мальчик, его все любят, — папа отрицательно помотал головой, — нет. Может, ты не так поняла? — Но он сказал… Я слышала! — каждое слово давалось с трудом, словно мне приходилось кричать через вату, захлёбываясь в собственных чувствах. — Она врёт! Я говорил, что вы её любите. И то, что её башне нужна вода! А она меня ударила… Просто так! — опять настойчиво и с легким нажимом воскликнул Стефан, в его больших глазах блестели слёзы, придавая ему ещё большего сходства с ангелом и самой невинностью. — Кэрри, извинись перед Стефаном, — папа сделал свой выбор, — ну, давай. Нельзя бить людей. Будь хорошей девочкой. Его пальцы ласково стёрли с моих щёк слёзы и мягко погладили по голове. — Но, папа! — я опять зашлась в рыданиях, вцепившись в папину руку. — Он сказал… — Кэрри, ты же умная девочка. Извинись, будь хорошей. И я сдалась. Так хотелось быть любимой и хорошей. И так не хотелось покидать маму и папу. А что надо было сделать? Возраст сказок и фантазий, мечтаний и легких обид. Может, я не помню всего того, что было в диалоге, но я помню жгучую боль предательства. — Прости, Стефан, — всхлипнула я и действительно почувствовала вину за сказанное, румянец залил щёки, а губы предательски опалило жаром, будто я пила горячий чай на зимней стуже. А во взгляде ангельских серо-зелёных глаз читалось ликование. — Молодец, милая, — папа чмокнул меня в макушку и одобрительно похлопал по плечу. — Я люблю тебя. А теперь давай, иди играть. И без шуточек. И я пошла, ведь я хорошая девочка и хочу, чтобы мама и папа меня любили». Мне действительно тогда было страшно и одиноко, но я запомнила на всю жизнь, что, чтобы быть любимой, нужно извиняться первой, ведь я хорошая девочка. «Шло время, началась школьная пора, первые уроки, первые влюблённости и тайные записки под партами, послания на пеналах. И моя первая любовь, мальчишка с карими глазами, так горько и тоскливо смотрящий на падающие листики клёна и меланхолично идущий домой с учёбы. Кажется, его звали Деймон. На переменах мы с ним иногда переписывались на задних листках тетрадей, иногда одалживали друг другу краски на рисовании. Да и я бы могла сказать, что мы дружили. Пусть он и был часто грустным, но вместе мы могли веселиться и играться. Иногда мы бегали по школьным коридорам, а иногда могли сидеть и смотреть на проходящих школьников. В такие секунды мы казались себе невероятно взрослыми и мудрыми. — Деймон! — Я догнала мальчика как раз тогда, когда он вышел на мелкую брусчатку около школьного сада. — Эй! Деймон! Он всё-таки обернулся и посмотрел на меня. С холодком и раздражением. — А, привет, — меланхоличный голос мальчика был приятен, как сейчас помню. Хотелось взяться с ним за руки и походить по дорожке, как взрослые старшеклассники. — Ты сегодня грустный был, — защебетала я, весело идя рядом с ним. — Не понравилась тема урока? Мальчик молчал, смотря себе под ноги, хмурясь и надувая губы. Он часто так делал, когда мы разговаривали, но потом расцветал в немного грустной улыбке и, мелко вздыхая, говорил о чём-то своём. — Отстань, Форбс, — буркнул он и пошёл дальше. А я опешила, ведь ничего не сделала такого, просто спросила, чего он такой хмурый… Спросила же как подруга. — Деймон, — я опять предприняла попытку заговорить с мальчиком, но тот резко и неожиданно повернулся ко мне, схватил за плечи и толкнул от себя. И я упала на землю, расшибив коленки и ладони в кровь. А на подоле платья появилась противная затяжка. — Я сказал «отстань». — Деймон сверкнул глазами и, быстро осмотревшись, ринулся прочь от места моего падения. А я… А что я? Я сидела на дороге и глотала слёзы обиды. Но ведь мной действительно двигало желание помочь другу, а он вот так… Растоптал нашу дружбу. Но неожиданный стыд залил моё лицо, вынудив прижать чуть более прохладные ладони к щекам. А тонкий укол вины ехидным голоском коснулся сознания: «Ты всё неправильно поняла, извинись, ты же хорошая девочка». Встав с земли и отряхнувшись, мне пришлось взять себя в руки и, роняя слёзы от боли в коленях, пойти домой, наблюдая, как алые струйки начинают украшать некогда белоснежные колготки. Когда я пришла домой, то мама была уже там. Её легкое подпевание песне по радио я услышала, как только зашла в прихожую. Сама мама что-то делала в гостиной, но как только увидела меня, тут же бросила дела и подлетела ко мне, присаживаясь на колени, с тревогой осматривая мои раны и платье. — Кэрри, что случилось? Ты где так испачкалась и покалечилась? — мама осматривала меня с ног до головы. Короткий ступор, словно бы колючей проволокой пронзил мне нервы. А потом моментальный холод, расползающийся от центра груди к кончикам пальцев. Я разрыдалась, хватая воздух губами и стараясь прижаться к маме как можно теснее. Найти хоть чуточку того необходимого тепла. — Деймон… — я заходилась в рыданиях, вздрагивая всем тельцем, — он толкнул меня. А я упала… И… И… Опять бесконтрольные рыдания и горькая обида. От груди и живота поднималась липкая волна жара, окутывающая меня плотным коконом. И я задавалась вопросом: за что? На щеках расцветал алыми цветками румянец стыда и вины. — Ну, тише, милая. — Мама крепко прижала меня к себе. — Давай я тебе коленки обработаю. Я энергично закивала, больше на самом деле чтобы согнать тот стыдливый жар, нежели для согласия. Мама взяла меня за руку и, отведя на кухню, принялась за обработку ран. Перекись больно щипала, вспениваясь на коже. И я шикнула от боли. Слезы высохли только недавно, но обида так и осталась на душе острым камнем. Мама немного нахмурилась и подула на ранку, охлаждая её, но тем не менее вновь вызывая неприятную, горящую боль. Опять поморщилась и тяжело прерывисто вдохнула. — Терпи, ты же девочка, — мягко и даже подбадривающее сказала мама, погладив меня по щеке. — Что произошло? Почему он толкнул? — Он был хмурый, — начала, вспоминая всё, словно в тумане, — а я спросила, почему он такой хмурый. Он попросил отстать, а я всё-таки окликнула его ещё раз. Он меня и толкнул. Мама мягко обняла меня за плечи и чмокнула в макушку. — Милая, ты же видела, что он был злой, надо было догадаться, что он не скажет, — она с некоторым укором взглянула на меня, — завтра извинись перед ним. Ты же сама вызвала его гнев. Впредь будь умнее. Я кивнула, вновь ощущая колючие камни вины и стыда. — Но мы же друзья, разве друзья могут ударить? Мама немного помолчала, а потом заметила: — Самые близкие могут причинять самую сильную боль, но от этого они не перестают тебя любить. Вот когда я тебя рожала, мне было очень больно, но от этого я меньше тебя любить не стану. Ты же моя родная дочь. Она подбадривающе улыбнулась мне и опять погладила по щеке. А я вновь кивнула, как болванчик». С тех пор я поняла, что близкие могут причинять боль и надо извиняться за это, надо быть предупредительной и следить за эмоциями других, ведь я хорошая. А если мне сделали больно, то надо терпеть, ведь я девочка. А девочки терпят. Порой становилось страшно. И природа этого страха неясна до самого конца. Лишь тогда, когда перед глазами пробегают яркие вспышки воспоминаний, приходит крохотный комок осознания всего ужаса, творящегося вокруг. Он по пятам идёт, дышит в спину, плавно скользит руками по бокам, а потом страстно прижимает к себе. И дыхание перехватывает, слабеют ноги, в глазах меркнет мир, остаётся только взгляд напротив. С вожделением и страстью. «Осень, весна, лето, зима... Неважно, когда сердце наполняется первым трепетным и сильным чувством — влюблённостью. Это уже не простенькое и детское желание держаться за руки, как старшеклассники. Не наивные мысли о том, что любовь — это та невинность, что была когда-то. Это уже вполне серьёзные планы на встречи и прогулки, походы в кино и, иногда конечно, небольшой коктейль на двоих, из двух трубочек, но из одного бокала. Хочется быть лучшей для него, выглядеть красиво, чтобы завидовали и восхищались. Но быть хорошей девочкой, и только с ним — иногда плохой. Он пришёл к нам в класс как раз в середине сентября. Глубокий и уверенный взгляд, мужественный подбородок, волевые скулы и — о боже! — неимоверно глубокий голос. Никлаус Майклсон, парень, выглядящий старше своих лет, слегка печален, но чертовски очарователен. Его взгляд касался меня везде, где мы только встречались: на площадке у школы, в коридорах и библиотеке — везде. И иногда он касался меня, легко, но ощутимо. Кончики его пальцев скользили по моим пальцам, стоило нужной мне книге оказаться в его руках. Или он бережно придерживал меня, когда толпа на лестнице сталкивала нас вниз, в спешке бегущая на желанный обед. — Он очарователен. — Елена, моя милая подруга, подсела ко мне за обеденным столом. Её взгляд плавно скользнул сначала по мне, а потом куда-то мне за спину. — Он так внимательно смотрит на тебя, боится, что тебя обидят. Это так мило. Даже на меня грозно смотрит. Она встряхнула каштановыми волосами и, немного прикрыв карие глаза, вновь открыла их, весело подмигнув мне. Гилберт оперлась локтями о стол и подпёрла голову ладонями, чуть щурясь в улыбке и подсказывая мне, чтобы я обернулась на Майклсона. А я же ощутила, как внутри что-то так мягко заклокотало, к низу живота поползло чувство лёгкости и какого-то возбуждения, ноги немели, даже хотелось упасть в обморок. Но я держалась, и так каждый раз, когда его жгучий взгляд касался меня, пусть даже невзначай. — О, — я обернулась к Клаусу, робко улыбнувшись ему. Парень немного приподнял чашку с соком и ухмыльнулся мне. — Везде за мной ходит. И на него уже пара парней из параллели жаловались мне. Елена вскинула брови, отправляя в рот кусочек булочки, а потом, жуя, мягко и кокетливо повертела головой. — Чествуют конкурента? — Она рассмеялась, а я вслед за ней. Но какое-то странное чувство дискомфорта одолело меня. Хорошая девочка, а привлекла плохого мальчика. Но каждый раз, когда он, Клаус, касался моей руки, у меня по спине пробегал холодок, мне самой же хотелось отвести взгляд и, слегка улыбнувшись, убежать, смущенно пряча покрасневшие щёки. — Он так всех распугает, — я повернулась к Елене и, опустив голову, улыбнулась, бегло смотря на обед в тарелке, — и, если честно, он иногда и меня пугает. Знаешь, такое чувство, будто он везде со мной. Негласным таким призраком. Бр-р-р. Я поёжилась в плечах и зябко потёрла руки. Елена скептически улыбнулась. — Брось, как он может пугать? Он же такой милашка, охраняет свою принцессу! — От кого? — Я тоже рассмеялась. — Драконы вымерли, мамонтов тоже нет. — От посягательств других парней. Ты же знаешь, мужчина охотник, ему азарт нужен, — Гилберт отмахнулась от меня и отпила сок, — им не интересно, если девушка сама в руки идёт. А ты как раз дичишься его, не подпускаешь. Вот и интересуется тобой. Знаешь, как хищник, выслеживает свою жертву. — Звучит не очень романтично, — опять смеюсь, но теперь надрывно и несколько скептично, встряхивая волосами и закрывая лицо. — Пф, это сначала так кажется, но потом будут страстные поцелуи и жаркие объятья, — Елена заговорщически улыбнулась. — Побегу к своему охотнику, а то он меня заждался. — А вроде он должен тебя ловить, — я выгнула брови, — хищник, жертва, всё такое. — Глупости, он меня уже поймал, — и вскочила, подхватив сумку с учебниками. Порывисто чмокнув меня в щёку, Гилберт ещё раз взглянула на Клауса у меня за спиной, а потом ушла в сторону выхода из столовой. Стоило Елене исчезнуть, как я вздрогнула от ощущения, будто чей-то взгляд скользит прохладной ладонью по моей спине, опускается к пояснице, а потом, лаская бедро, поднимается вверх к груди, плавно оставляя холодный след на моей коже. Так мог смотреть только он, Никлаус. Я обернулась. Майклсона уже не было на его месте. — Смущение тебе к лицу, — неожиданный голос парня раздался с другой от меня стороны, вызывая у меня сильную дрожь. Я повернулась к нему, прикрывая глаза от страха. — Ты меня напугал. Никлаус улыбнулся и, взяв мою руку в свою, поцеловал костяшки пальцев. — Удачи на контрольных, куколка, — он фамильярно улыбнулся и встал с места так же бесшумно, как и подсел, — постарайся во все силы, не разочаруй меня. И ушел, оставив меня в легком смятении и недоумении. Я глупо улыбалась, комкая в руках салфетку, кончики пальцев нервно перебирали края бумажки, рвали их, пока не уронила её. Верно, охотник и добыча. А я, как хорошая девочка, просто так не дамся. Он же в меня влюблён…» Это покалывание в пальцах, лёгкость ног и румянец на щеках с того момента станут моими постоянными спутниками. Иногда припоминаю, с какой лёгкостью я взмывала вверх по лестнице, убирала с лица растрёпанные волосы, поправляла шарфик и только потом, когда глаза начинали влажно блестеть, открывала дверь дома. Ведь Никлауса я тогда не разочаровала. Куколка Барби. Его королева. «Руки Клауса сухо скользнули по моим плечам, стягивая тонкий шифоновый шарфик с них и лужицей отправляя его на пол. — Я не готова. — Я поспешно постаралась закрыть плечи руками, обхватывая их ладонями и практически впиваясь кончиками пальцев в кожу. — Слишком… Поспешно… Майклсон улыбнулся и, обняв меня за талию, притянул к себе, целуя в лоб. Внутри меня вновь разрослось то самое чувство жара, щёки запылали румянцем, а губы пересохли. Я облизнулась и вздрогнула, стоило Никлаусу коснуться моих бёдер под тонким атласом платья. Теплые ладони парня скользнули вверх, подбираясь к резинке трусиков, так же изысканно и плавно поддели её и потянули вниз, спуская к лобку и чуть ниже. — Ничего страшного, — он ласково поцеловал меня в губы одними губами, — я же вижу, что тебе нравится. Он уверенно скользнул ладонью между моих ног, проникая одним пальцем между половых губ, а потом дотрагиваясь до клитора. Несколько грубо и сухо. Я замерла, ощущая дрожь в теле и некое покалывание в мышцах. Тонкие струйки страха окутывали жилы, скользили вверх к груди и камнем обрушивались вниз по спине, вынуждая меня сглатывать. Пресловутые бабочки в животе словно бы замерли на месте, а потом взбесились, охватывая тело колючим чувством. Таким странным и необычным. — Не разочаруй меня, принцесса. — Никлаус убрал руку от моего лобка и, обхватив за талию, второй рукой перехватил мою ладонь и, подтянув к своему паху, положил на него. Под пальцами я ощущала твердеющий член, немного подрагивающий, когда парень напрягал мышцы, смущая меня ещё сильнее. — Я… Я… — Я вздрогнула, когда фаллос опять напрягся под рукой. Жар вновь охватил моё лицо, мне стало до жути стыдно от того, что представила. Губы на головке, обхватывают её, выпускают. А потом… — Мне душно! — хрипло воскликнула я, когда шершавые губы Майколсона коснулись моей шеи. — Это возбуждение, дорогуша, тебе просто стоит выдержать его, — парень заскользил губами вверх, доходя до мочки уха, — ты же хочешь меня? Не стоит отвечать, просто будь моей хорошей девочкой». Лишь спустя время иногда приходит странное такое осознание, что вроде всё было хорошо, но было всегда что-то такое, что не умиротворяло, не приносило наслаждения, а заставляло пресловутых бабочек в животе биться сильнее, разражаясь вихрем внутри тела, ледяной кровью и легкостью в ногах. Смесь чувств всегда накрывала меня с головой, обрушиваясь лавиной и снося всё на своём пути. Но каждый раз, когда они вырывались наружу, я кружилась в танце, хохотала и плясала до упаду, лишь бы не плакать. «— Он спросил у меня, буду ли я его женой, — я пересказывала с придыханием Бонни поступок Клауса, — он был такой напористый и уверенный, что даже смутил меня. Метиска рассмеялась и немного прищурила глаза: — Твой ответ? — Я не знаю, — мне пришлось угомонить дикое сердцебиение в груди и выдохнуть, улыбаясь и вновь теребя край кофты, — я действительно не знаю. — Да чего думать, Кэрри? — Бонни улыбнулась. — Он хорош собой, работает, возит тебя по гостям. Чем не хороший муж? И вправду, что же так… — Не знаю, Бонни, — я потерла глаза пальцами и отпила чай, — меня в дрожь бросает от него, слабеют ноги, хочется упасть. — Влюблённость, дорогуша, влюблённость. — Она довольно покивала. — Ноги слабеют, голова кругом, веки тяжелеют, губы к губам и всё такое. Сама знаешь. Бонни рассмеялась, а я посмеялась за ней, и неожиданно меня и саму захватила сильная лёгкость. Откинувшись на спинку стула, прищурила глаза и посмотрела на небо. Голубое, невинное, пронзительное и такое таинственное. Перьевые облака были такими манящими и забавными, что даже хотелось их потрогать руками, провести по контуру и, окунувшись с головой, вспорхнуть над ними. Подняв руку, я очертила одно из облаков пальцем и улыбнулась скользнувшему в прорехах солнцу. — Мне сложно поверить в то, что меня зовут замуж, мне всегда казалось, что я буду работать ведущей новостей, много путешествовать, иногда ночевать в палатке под открытым небом, есть буритто из соседнего квартала и покуривать кальян под чтение Паланика. Такая жизнь холостячки и старость на берегу Израиля под песни волн и визг чаек. Шатенка выгнула брови и, отпив коктейль через трубочку, скептически усмехнулась. — А стакан старости в воду тебе кто подаст? — девушка легко перевернула фразу и мягко убрала с лица прядку волос. — Клаус захочет детей, внуков, вкусный ужин. — А может, не судьба с ним быть? — Я прищурилась и, повернув голову к подруге, показала ей язык. — О, ну конечно, рассказывай, — мулатка фыркнула, — он тебя со школы обхаживает, он у тебя первый был, а сейчас ты от него сбегаешь. — Ну неинтересно мне ходить по древним музеям и рассматривать статуи, — воспротивилась я, ощутив неприятный комок в горле. А ведь Бон права: Майклсон старается помочь мне, показывает искусство, учит оценивать его… Восхищаться им. — Он просто помогает тебе остепениться, чтобы ты стала хорошей мамой. Ну вот что ты можешь рассказать ребёнку, когда он будет спрашивать тебя, почему небо голубое и чем Мане отличается от Моне, — мулатка фыркнула, — меня тоже так Энзо таскал. Сначала думала, что помру от скуки, а потом ничего — втянулась. Елена тоже, кстати, с Кэт так ходили. Хотя Кэт потом взбунтовалась, уехала куда-то в Вашингтон, теперь, говорят, юристка стервозная, расшибает обвинения только так. От неё даже мама с папой отказались. — Оу, ну, Кэт всегда у нас была плохой девочкой. — Я посмеялась, вновь представив себя в горных лесах и с фотоаппаратом. — Из меня плохая мать и жена. — Форбс, ты бы уже остепенилась. Иначе потом локти кусать будешь, что упустила такого мужчину, как Клауса. Ну, ты посмотри, какие на нём девушки виснут, спортивные, красивые, страстные. А он на тебя смотрит и ждёт, когда же ты «да» скажешь. — А если я ему «нет» скажу? — усмехнулась, а у самой сердце запрыгало в груди дикий танец, пальцы похолодели. — Хотя да, знаешь, лучше и не знать, что будет, если скажу «нет». — Правильно, плохо будет, такого мужчину потеряешь. А так доверься ему, он научит тебя быть женой и матерью. Он-то знает, чего хочет. Я опять улыбнулась и провела пальцами по контуру нового облака, вновь взмывая над землёй в своих мечтах и окунаясь в пляску ветра с головой. — Видимо, мне придётся сказать «да», — рассмеялась я, улетая с головой в путешествие по миру, оставляя где-то далеко-далеко задний двор дома Беннет, не ощущая горячего чая на губах и поцелуя от пришедшего Клауса в макушку». Всё так, как на картинках: цветы, шампанское рекой, слова поздравлений и будущей любви. Свадебное путешествие в уединённый домик на краю леса, ночи секса и дрожи в ногах. Вот только глаза почему-то всегда устремлялись вдаль, искали край бесконечных полей, пока на плите разогревался ужин. Остепенилась птичка… Со слезами на глазах. «Дни, ночи, дни и ночи, день — ночь, и так по кругу. Перелёты в Рим, потом в Израиль, а дальше куда-то в Германию, а оттуда во Францию или Англию. Множество музеев, картинных галерей и светских раутов, на которых надо блистать, как королева. Его королева. И ведь какая суровая реальность, но каждый шаг на шпильках мне давался с болью в ногах, и мне приходилось хвататься за руку Клауса, чтобы не упасть. Мягкими шажками идти за ним и улыбаться в объективы камер, поправлять изящно лямку платья, но так, чтобы не опорочить имя мужа. Ходить на фитнес только с подругами из круга. И терпеливо дожидаться новой закрытой, мужской вечеринки, откуда Клаус, безусловно, вернётся домой. И я вновь учую новый аромат духов. Может, они будут морозные, а может, и терпкие, или экзотические. И Клаус, улыбнувшись и отбросив пиджак, прильнёт ко мне, прошепчет ласку и, скользнув рукой по моей руке, положит её на пах. «Ты хорошая девочка, помоги мне». И я помогу, с радостью и энтузиазмом, чтобы доказать, что я лучшая из них. Что мои губы будут ласкать его так, что он будет мурлыкать от удовольствия и таять под моими руками. И даже тогда, когда я сяду сверху на него, буду ласкать его тело, покрывая лицо поцелуями. Ведь он возвращается ко мне. Может, мама скажет мне, что я сама виновата, что позволяю много для него, и надо родить ребёнка, ведь он мужчина и хочет потомства. Или Елена, поставив в пример Кэт, скажет о несчастье той, показав фотографию. Вот только… Близняшка будет рада и счастлива на фото. Или, может, мне удастся украсть немного времени у Клауса между делами и, обняв его за шею, ласкать и целовать, чтобы вновь ощутить себя живой. День может сменяться ночью, но когда-нибудь и заходит небывалое солнце. И тогда, когда эйфория окутывает меня, я могу плясать до сбитых ног, кричать слова песни и прыгать-прыгать-прыгать… И только тогда, когда нога подвернётся, упасть на пол и зарыдать, как когда-то тогда, когда увидела Клауса с другой в своей кровати. И вновь рвануть наперекор судьбе, срываясь на заводные ритмы самбы. Рваться в аэропорт, а потом вновь лететь домой — готовить ужин. Курицу карри, салат из рукколы, сангрию из самых лучших фруктов. И лишь скользить глазами по ночному городу, освещенному сотней огоньков, мечтами уноситься в коралловые рифы Таиланда и душные улочки Анголы. Но и однажды, за все свои грехи, я получу от мужа удар ножом и прямо в сердце. Недостаточно хорошая была в постели, поправила лямку платья слишком вульгарно и не ответила на вопрос, а кем же был Бетховен в раннем детстве… И я приму удар, ведь близкие могут делать больно, ведь я должна была понять его настрой, и, собственно, прости, любимый, за то, что довела тебя до этого. Ведь я была хорошей и правильной девочкой. Его королевой». Но лишь сейчас, когда проходит время, когда сосны услышали мою исповедь, когда я вновь могу скользить по облакам, то могу лишь громко прошептать: «Уж лучше б я была плохой». Ну а пока что… Гроб заколотили. Тишина. Тихий стук дерева об землю и мерные стуки свыше. Три метра под землёй. Четверг. Свобода.