Док берет выходной

      Двадцать девятого марта Моррис никого и ничего не принимает. Он достает из шкафа парадную военную форму, хранящуюся в трех чехлах, чтобы здешняя вонь не впиталась в нее. Из тайника достает ровно половину тех денег, что удалось заработать за год на штопанье мерзавцев, вторая половина, как это водится, уходит на оплату счетов, убогую еду, бухло и наркоту — чудесная половинчатая жизнь, в которой смерть маячит желтой финишной лентой — или неловким полицейским ограждением на месте преступления, — а он все никак не доберется. Самый медленный спринтер на свете. Самый глупый судмедэксперт.              Моррис моет голову, но волосы все равно кажутся сальными, когда он стягивает их в хвост у основания шеи. Моррис меняет очки на линзы, и лицо делается чужим и узким — скулы и подбородок остро выделяются, и он каждый раз думает, что нужно жрать больше, но всегда знает, что не будет. Форма, несмотря на это, сидит как влитая, как вторая кожа, словно ужимаясь вместе с ним. Змеи привычно оплетают посох на круглой нашивке на левом рукаве. Моррис проводит по ней пальцами с вычищенными ногтями и усмехается. Человек в зеркале копирует движение и выглядит вполне сносно, едва ли хуже, чем прошлом году.              — Ты фальшивка, — говорит он, и Моррис кивает, потому что это правда.              Дверь закрывается со скрипом, и с замком, отвыкшим от ключа, приходится повозиться. Сегодня скоты с пулями или ножом в животе терпят или топают к другому. Сегодня док берет выходной — три дня в конце марта, когда он становится тем, кем был когда-то. Это даже забавно. Это как игра.              В центре Чикаго многолюдно. Все спешат и толкаются. Моррису вспоминается базар в Афганистане, там тоже все кричали и пихали друг друга в бока и плечи, а потом всё разнесли к чертям собачьим. Бомбы безразличны, падают, куда им укажут, даже если координаты ошибочны.              В банке его встречает Люси — милая девушка с профессиональной, будто пришитой к губам, улыбкой.              — А, — говорит она радостно, — мистер Лэш! Что-то поздновато вы сегодня.              — Часы сломались, — скупо отвечает Моррис, игнорируя и улыбку, и жест, предлагающий присесть. — Я хотел бы пополнить счет.              — Я знаю. Вы наш самый постоянный клиент, мистер Лэш. Из года в год в один и тот же день.              — Да.              Люси продолжает улыбаться, но смотрит печально — жалеет. Моррис спокойно протягивает ей пухлый конверт, давя в себе желание дать ей пощечину, чтобы увидеть, как губы Люси меняют форму — из вогнутой дуги в выпуклую, — как удивление вырастает в страх, жалость — в боль. Как картонная Люси становится настоящей.              — Паспорт, пожалуйста, мистер Лэш, — говорит она, забирая деньги, вытаскивая разрозненные мятые купюры и без лишних вопросов вкладывая их в лоток машины для пересчета. — Нужна выписка о состоянии счета?              — Нет.              — Как всегда.              — Ничего не меняется, мисс Дерринг. Абсолютно ничего.              Через полчаса он едет в метро, держа видавшую виды армейскую сумку на коленях. Пассажиры скользят по нему взглядами, секундно задерживаясь то на форме, то на бесцветных волосах, а потом теряют интерес, переключаясь на соседей, на тупые рекламные объявления, расклеенные по вагону, на раскрытую книжку в руках. В автобусе повторится то же самое. Моррис вздыхает и по привычке поправляет очки на носу, которых сейчас нет.              До крохотного Куинси пять часов. Автобус полупустой, а значит, все пялятся на него с утроенной силой — не на однотипные пейзажи же смотреть, ей-богу? Моррис смотрит: на проносящиеся черные деревья, еще не обзаведшиеся листвой, на поля, на серое небо над ними. Он запрещает себе спать, потому что в дороге ему обязательно приснится какая-нибудь глупость: война или мама, или, что еще хуже, сестра, вытворяющая что-нибудь несусветное. Так и происходит. Пора бы начать ошибаться.              Аманда как всегда в ботинках на босу ногу. Сколько раз он просил ее надевать носки — не слушает. Маленькая, а уже упрямая.              — Мозоли не буду тебе заклеивать, — говорит он, складывая руки на груди. Дверной косяк, к которому он прислонился, шершавый. Грубое дерево давит плечо через тонкий рукав футболки. — И вообще, вернись-ка в дом. Холодно.              — Уже весна, а весной тепло, — смеется Аманда, поднимаясь на цыпочках на табурете, чтобы достать до ветки. — Смотри, я сделала листочки. Уже весна, а листочков нет. Разве так бывает?              — Это что, деньги? — Моррис подходит ближе. Франклины, гранты, джексоны вперемешку трепещут на ветру, прицепленные за нитки к веткам яблони. — Где ты их взяла?              — Я не знаю, зачем ты их копишь. — Аманда спрыгивает с табуретки. Ситцевое платье в мелкий синий цветочек задирается, когда Моррис ловит сестру и берет на руки. Худые белоснежные ручонки обвивают шею. — Почему я маленькая, а ты большой? Мы должны быть одинаковыми.              — Я старше.              — На четыре минуты. Разве за четыре минуты можно так вырасти?              — Наверное.              — А когда большой любишь сильнее?              — Может быть.              — Надо вырасти, — серьезно говорит Аманда и разводит ручонки в стороны, чуть отклоняясь назад. Моррис плотнее прижимает ее себе, чтоб она не упала. — Чтоб любить тебя во-о-от та-а-ак.              — Ты уже любишь меня в-о-от та-а-к, — передразнивает Моррис и целует ее в щеку. Аманда фыркает, смешно морща нос.              — Мокро, — говорит она, — и у тебя мокро тоже.              Моррис проводит рукой под глазом — и пальцы действительно мокры. Он просыпается от того, что плачет. Семилетняя Аманда в ситцевом платье в крохотную незабудку и ботинках на босу ногу остается бегать на заднем дворе их дома в Куинси без него.              Моррис снимает номер в маленьком мотеле, в котором он всегда останавливается, но в котором работники вряд ли задерживаются больше месяца. Парень панковатого вида делает ему скидку, видимо, форма производит должное впечатление. В прошлом году Моррис его не видел.              На часах почти двенадцать — электронные красные цифры ярко выделяются в темноте комнаты, но бледнеют, как только он включает свет. Люминесцентная лампа гудит. Моррис аккуратно вешает китель на ободранные деревянные плечики, брюки, потерявшие «стрелку» после долго пути — на спинку стула. Завтра он все отгладит, чтобы выглядеть прилично, когда пойдет к матери, как будто она не знает, какой он на самом деле. Мертвым все известно. Мертвым все равно.              Моррис остервенело трется мочалкой — бледная кожа краснеет, синяки на сгибах локтей темнеют. Как от них отмыться? Как отмыться от всего? Никак. Слишком поздно. Моррис заворачивает кран, на ощупь выбирается из душевой кабинки и цепляет очки на нос — ненавистные линзы сняты и лежат в контейнере, залитые раствором до утра. Он бы тоже чем-нибудь залил себя — виски, водкой, возможно, бензином, чтобы запалить и сдохнуть наверняка, — но потерпит. Моррис устраивается в кресле, слишком низком и неудобном, чтобы уснуть в нем, что хорошо. За окном ночь, и он отражается в ней мутным призраком, застрявшим на этой стороне, бесцветным человеком, прикидывающимся живым.              Вот глядите на меня — я сижу здесь почти голый, в трусах и в футболке, у меня поднимается грудь, я трезв во всех смыслах, я жду рассвета, чтобы вы убедились еще раз, что я упрямец, что я бессмертный, похоже, иначе, как объяснить все это, зачем я вам нужен, почему вы меня не хотите, разве так поступают с теми, кого любят хоть сколько-то, вам все известно, но все равно, катитесь к черту, катитесь по небу, глядите и смейтесь, я, похоже, тут для радости, как посмешище, как шут, как последний выживший, забавные игры, забавные.              Солнце встает медленно, и Моррис встает медленно — ноги затекли и не разгибаются. Моррис ходит по комнате, разминаясь, варит кофе и съедает пустой тост, чистит зубы, бреется, достает утюг из шкафа, наводит идеальные «стрелки» на форменных брюках, одевается. Каждый год одно и то же.              Тридцатое марта — день белых камней, врытых в землю. Моррис уверенно петляет среди них, несмотря на то, что их становится больше. Все умирают рано или поздно. Поздно или рано. Даты, разбитые точками и тире, мелькают перед глазами. Морзянка смерти.              — Здравствуй, как твои дела? — говорит Моррис, дойдя до края кладбища и остановившись у посеревшего надгробия. Выбитые буквы плохо читаются: снег, дожди и ветер почти унесли имя, сровняв камень. Моррис прекрасно знает, что тут написано, помнит шрифт и наклон букв. Он закажет новую плиту и напишет на ней то же самое.

Долорес Карла Лэш 12.09.1927 — 30.03.1980 Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5:8).

      — Ну что ты, мама? Разве ты не рада мне? Красивые крокусы, кстати. А я вот розы принес… — Моррис аккуратно кладет букет у основания камня, стараясь не помять фиолетово-белые крокусы, и молчит. Разговор не вяжется. Моррис виновато склоняет голову и произносит на память молитву, какую-то из множества, заученного в детстве. Издалека он наверняка смотрится круто — сын-герой, пришедший на могилу матери, сблизи — так себе, просто как чувак, нацепивший старую военную форму, стоящий над истершимся поблекшим гранитом. Дерьмо. — Ну как там Большой Бэ? Мой, представляешь, умер три года назад. Я почему-то не рассказывал тебе. И сынок его ублюдочный тоже умер. Подстрелили из снайперской винтовки, как в Кабуле каком-нибудь, представляешь? Хотя ты, наверное, видела. — Моррис стряхивает с надгробия спрессовавшиеся за зиму и приклеившиеся намертво листья. Они рассыпаются противной трухой в пальцах. — Почему ты не хочешь забрать меня, мама? М? Там для меня не место, да? — усмехается он. Ветер дует в спину, подталкивая вперед, проникая под китель. Моррис ежится и уходит, не прощаясь. Отец оттаскал бы его за уши за такое неуважение, но вот только преподобный Томас Лэш тоже лежит в земле, далеко отсюда, в Чикаго, в церковном дворике, но зарастает травой абсолютно так же, как мать. Как многие поколения семьи Лэш. Моррис думает, что из этого списка выпадает Аманда, которую он эгоистично предпочел держать при себе. Моррис думает, не все ли равно, где быть мертвым — в земле или в банке из-под печенья.              Вернувшись в мотель, он переодевается сразу же — натягивает привычные джинсы и растянутую футболку с длинным рукавом. Парадная форма аккуратно упаковывается в чехол до следующего раза и отправляется в сумку, занимая в ней все место. Коробочка с линзами летит туда же, и Моррис застегивает молнию, становясь снова самим собой — тощим бесцветным мужиком в очках, который отыграл свою роль, но не сорвал оваций, потому что у мертвецов сгнили ладоши, чтобы аплодировать.

Моррис Адам Лэш 20.12.1967 — когда-то …ибо что легче сказать: прощаются тебе грехи, или сказать: встань и ходи? (Мф. 9:5)

      Моррис встает и идет. В бар. Маленький и темный, а, стало быть, хороший. Столик в углу пустует, и Моррис занимает его, заказывая у подошедшей неприметной официантки бутылку дешевого виски без закуски. Людей немного поначалу, но потом набиваются, почти все неинтересные, похожие на него, потерянные бродяги. Внимание привлекает только аляповатая парочка — парень лет двадцати и девчонка, старающаяся выглядеть старше и для этого, вероятно, размалевавшаяся, как на панель. Моррис прикидывает сколько ей: лет шестнадцать — не больше. Девчонка неустанно смеется и вертится у парня, который бесцеремонно лапает ее у всех на виду, на коленях. Наверняка приняла что-то, какую-нибудь синтетическую дурь, от которой все кажется радугой. Девчонка смеется, смеется и смеется, и ее звонкий смех застревает у Морриса в ушах, ровно до того момента, как парень, шепнув что-то ей на ухо, не спихивает ее на скамейку, картинно опрокидывает себе в рот остатки выпивки и уходит. Девчонка растерянно глядит ему вслед, а потом ревет, как ребенок, выдавая себя с потрохами. Что ж, кажется, кому-то впервые разбили сердце. За такое грех не выпить, думает Моррис и глотает горький виски, наблюдая, как девчонка утирает слезы, а потом, гордо дернув головой, на нетвердых ногах тащится к барной стойке, у которой отчего-то всего один человек.              Моррис подслеповато щурится, чтобы лучше рассмотреть профиль молодого мужчины в кожаной куртке, задумчиво раскручивающего стакан.              — Да быть такого не может, — бурчит он и с шумом подвигает стул, вставая. Что этому несносному мерзавцу тут делать? Определенно, нечего. Но если вдруг это он, то девчонка нарвется на неприятности.              — Привет, я Бэтси, — сладенько тянет она, кладя ладонь мужчине на плечо. Моррис замечает, как тот напрягается, оборачиваясь. Ударит, думает Моррис, но ошибается.              — Что, прости? — говорит мужчина, озадаченно оглядывая девчонку, на секунду останавливаясь на розовом крае лифчика, торчащего из-под короткого топа, но отводя глаза.              — Составишь мне компанию? — не унимается девчонка. — Этот придурок Билл меня бросил. Ну и хрен с ним, правда? Вокруг столько красавчиков. — Она подмигивает, и это жалкое зрелище. Мужчина молчит и смотрит на нее, не зная, как реагировать.              — Эй, отвали-ка от этого мужика, — холодно велит Моррис, — и иди домой.              — А то что, мудила?              — Я сказал, вали домой. Давно ремнем тебя не стегали?              Девчонка обхватывает себя руками, словно защищаясь, но все равно в надежде поднимает глаза на мужчину.              Позволь мне остаться, я буду любить тебя, мое сердце говорит, что я должна любить кого-то, это можешь быть ты, почему бы тебе не быть им, пожалуйста, не гони меня, я всего лишь хочу быть с кем-то, я не хочу быть одной.              Мужчина отрицательно качает головой. Девчонка понуро плетется к выходу и скрывается за дверью, грубо звякнувшей колокольчиком.              — Если ты пойдешь за ней…              — Ты видел, сколько ей лет? На кой она мне сдалась? — Мужчина поворачивается к нему. Моррис, наконец, может лучше рассмотреть его, чертовски похожего на Джерико, за которого он принял этого парня, но все равно другого. Моррис даже не может уловить точно, в чем различие между ними — грань тонкая. Возможно, Джерико в какой-нибудь иной жизни мог выглядеть так — чуть более мягким и чуть более уставшим, что ли, как будто много часов провел в пути, переезжая из города в город, торгуя чем-нибудь бесполезным, раздавая библии, например, — маловероятно — или тумаки в случайной драке в безымянном баре, повторяющий этот, как капля воды другую. Забавно. Говорят же, что у каждого есть двойник, и, похоже, он только что встретил одного.              — Я где-то видел тебя, — говорит Моррис, хохоча внутри над этой шуткой так, что голос по-настоящему хрипнет и приходится откашляться. — И где же я тебя видел, парень?              — Дин. Меня зовут Дин.              Моррис усмехается: ну конечно, а как тебя еще могли назвать.              — Мы с братом много путешествуем, может, и пересекались.              — С братом? — переспрашивает Моррис: все интересней и интересней. Может, это реально Джерико и он просто прикалывается над ним? Мо, старик, тебя провести, как курок спустить — секундное дельце. — И где же он, Дин?              Если бы парень был Джерико, он бы ему врезал за тон, с которым Моррис позволил себе произнести его имя, но этот Дин просто молчит и отпивает гнусного пойла. Молчание тяжелое, и Моррис в первый момент принимает его за скорбное, но вскоре понимает, что оно, скорее, раздраженно-обиженное. Склока, думает он и тоже вливает в себя виски, отхлебывая из стакана, заботливо появившегося перед ним. Какие бы проблемы ни возникали у Динов-с-одним-лицом, они обязательно были из-за братьев. Гребаные связи.              Спасибо, Большой Бэ, я оценил твою шутку, хочешь, чтоб я рассказал ему, как легко все рвется, как ничего нельзя возвратить, хочешь, чтоб я постоянно проговаривал это, тебе нравится смотреть на мои воспоминания о ней, это мое наказание, да? я тебя ненавижу, но ты знаешь, ты все знаешь.              — У меня есть сестра.              — И где же она? — повторяет вопрос Дин. Моррис слышит издевку в его голосе и усмехается.              — Умерла. И те, кто ее убил, тоже умерли. Мне кажется, ты знаешь, каково это стрелять в людей. Бэнг-бэнг-бэнг — и готово, — почти со смехом говорит Моррис, шутливо стреляя из сложенных пистолетом пальцев в темноту бара. Дин, смотрящий на него искоса, напрягается. Нет, парень, ты точно не Джерико, мысленно подмечает Моррис и продолжает: — Побереги нервы, чувак, я свое отсидел. И знаешь, что я понял? Кажется, все это дерьмо было затеяно только для того, чтобы вбить мне в башку, что как бы я ни старался для сестры, что бы ни совершал для ее блага, для ее счастья — это был мой выбор, а не ее. Она должна была принимать мои великие жертвы, так я думал, ведь они были ради нее. Нихрена она не должна была, на самом деле. Она просто хотела свободы, хотела быть самостоятельной, сама решать за себя. А тут я, ну… Старший брат, который знает, что лучше, который диктует условия. И к чему это привело? Она мертва, я сижу тут и лакаю дрянное пойло. Забавно, Дин, правда? Помирись с братом, пока не ушло время. Близнецы должны быть вместе.              — Мы не… — начинает Дин, но Моррис, едва качнув головой, поднимается и уходит, оставляя на стойке смятые купюры и за бутылку, и за выпитую за разговор порцию виски.              Конечно, вы не близнецы, думает он, шагая по какой-то из десяти улиц Куинси, но мы близнецы, и наше время ушло.

Аманда Ив Лэш 20.12.1967 — 15.05.1990 Родственники же и все, которые смотрели на нее, плакали (Дан. 13:33).

      Тридцать первого марта Моррис поднимается по лестнице к непривычно закрытой двери своей убогой квартиры.              — Приема нет, — бросает он в сторону закутка на площадке, где точно кто-то прячется или выжидает — хрен разберешь в темноте. — Даже если ты истекаешь кровью, вали. Мне плевать.              Красный огонек сигаретного кончика зажигается, когда кто-то затягивается.              — Не с той ноги встал, Бесцветный?              — Вали, — повторяет Моррис и наваливается плечом на дверь, чтобы провернуть ключ в замке. «Язык» с трудом сдвигается.              — А что если я не хочу?              Моррис цокает и оглядывается. Джерико стоит, оперевшись на невысокие перила. Капюшон кофты откинут, открывая лицо, выбритые виски и волосы, зачесанные ото лба назад. Джерико смотрит прямо — Моррису кажется, что его сканируют. Неприятно. Холод взбирается по хребту. Сигарета, зажатая в пальцах Джерико, дымит и осыпается пеплом. Не курит — плохой знак.              — Что? — наконец выдыхает Моррис, чтобы нарушить тишину. — Не знал, что ты в городе.              — Я ездил, — говорит Джерико странным тоном. Моррис хмурится: хочется уйти, но сдвинуться он не может, пригвожденный взглядом Джерико к месту. — А все гребаные дороги, как известно, ведут в Иллинойс.              — Ты один?              Джерико кивает, выбрасывает дотлевшую сигарету и достает новую, но не зажигает, мнет и мнет, пока она не ломается.              — Зачем ты пришел?              — Сэм умер, — спокойно говорит Джерико и поднимает уголок губ. — Полоумный Пайк его пристрелил, прикинь. Двенадцатый калибр в живот — стенку было видать сквозь дыру.              — Что ты несешь? — Моррису становится страшно — по большей части от хладнокровия, с которым Джерико произнес эти слова. — Дин?              — Забавно, правда? — продолжает он, будто не слыша. — Вот так бросить меня после всего, что было. Мелкий сучоныш. Не прощу его.              — Ты что, серьезно?              Джерико ухмыляется шире и отделяется от перил. Моррис отступает назад, но упирается в стену — дверной косяк давит между лопаток.              — Думаешь, я бы стал шутить таким, Бесцветный? — спрашивает Джерико, нависая над ним. Моррис успокаивает себя мыслью, раз он не валяется со сломанной шеей, значит, Джерико все еще держит себя в руках. Но это хрупкое равновесие. Моррис сглатывает комок в горле, когда видит воспаленные красные глаза Дина. Черт возьми, Джерико плакал — Сэм действительно умер.              — Где он? — выдавливает из себя Моррис.              — Оставил его в Милуоки отсыпаться.              — Ты прикалываешься? — цедит Моррис, отталкивая его. — Посмеяться решил, идиот чертов?              — Сэм умер, а потом воскрес, как Лазарь. Ты же слыхал про такого, Мо?              — Да пошел ты! — Моррис протискивается мимо и распахивает дверь квартиры, но не успевает переступить порог.              — Сожги меня, как сестру, о’кей? — тихо просит Джерико. — Не дай Сэму закопать меня. Не люблю, когда земля набивается в рот.              — У тебя крыша съехала, Дин? — интересуется Моррис с издевкой, но тот лишь качает головой: я серьезно, чувак. — Что ты натворил?              — Ты не поверишь.              — Что ты натворил?              — Заложил кое-что ненужное в счет Сэма.              — Ты опять влез в долги? — Моррис складывает руки на груди. — Забыл, чем это заканчивается?              Джерико смеется, искренне, запрокидывая голову, но Моррис все равно слышит горечь в словах, следующих после:              — О, это краткосрочная ссуда на год, чувак. Я точно расплачусь.              — Я тебе не верю.              — А тебя никто и не просит. Я прошу спалить меня — только и всего.              — Когда ты умрешь.              — Когда я умру.              — Через год.              Джерико лыбится и смотрит исподлобья: какой ты, Бесцветный, догадливый, — а потом разворачивается и уходит. Ступеньки глотают его рост, уменьшая Дина постепенно, пока от него не остаются только шаги, стихающие на лестнице. Моррис медленно закрывает дверь, от скрипа которой сводит зубы. Господи, ну и выходной выдался — пора бы это все завершить. Жгут, игла и морфий прекрасно подходят. Никогда не подводят, что важно.              Сумка остается стоять неразобранной у порога. Моррис сидит на матрасе и прижимается спиной к стене для равновесия. Шприц валяется рядом.              Рядом бегает сестра с печеньем в одной руке и маленькой цветущей веткой яблони в другой. Аманда ударяет ею по белым камням, рассыпанным по зеленой траве, как клыки, и цветы облетают, падая вниз лепестками. Моррис ловит ее у одного из надгробий за ручонку и присаживается перед ней на корточки. Он снова большой, а она маленькая.              — Не тревожь мертвых, Аманда, — говорит он мягко и убирает выбившуюся прядь ей за ухо. — Ты же не любишь, когда тебя будят, если ты спишь.              — Дядя спит? — спрашивает она, указывая на камень. — Я его знаю, кажется. Я ему читала однажды, когда он болел.              Моррис, чуть повернув голову, смотрит на четкие, будто только что вырезанные буквы.

Дин Винчестер 24.01.1979 — когда-то в 2008 Что такое раб твой, пес мертвый, чтобы мог сделать такое большое дело? (4Цар 8:13)

      — Пойдем, братишка. — Аманда тянет его за ладонь, сделавшуюся крохотной. — Слышишь колокольчик? Мама звонит к обеду.              — Ты такая красивая, — смешно мямлит он, плохо выговаривая «р». Приходится почти бежать: его маленькие ноги в болтающихся ботинках не по размеру не поспевают за широкими шагами сестры.              — Я выросла, чтобы любить тебя бесконечно, Моррис. Ты веришь?              — Да.              Они входят в их старый дом. Пахнет картофельным пюре и куриным рулетом. Мама еще раз звонит в колокольчик.