Однажды осенью 66-го

"Ну, Олька, зараза! Последнюю заначку забрала", — возмущённо подумал Брагинский, доставая из пачки оставшуюся сигарету. — "Совсем осмелела за одиннадцать лет при Хруще... Даже Крым себе отжала — теперь отдыхай и жизни радуйся, а она всё больше командует, никак не уймётся... И до денег жадная просто страсть! Был грузин в царях — так не воровали! А теперь одни хохлы во власть попёрли... Новый вот тоже от Украины. Какого шута я ей так потакаю? Кукурузная диета, что ли, подействовала?" Всё-таки решив приберечь пока курево, Иван положил на ломоть ржаного хлеба большой маринованный огурчик, понюхал и удовлетворённо улыбнулся. С хрустом откусив, Россия в блаженстве прикрыл глаза, наслаждаясь утончённым вкусом своей любимой закуски. На широком столе, застеленном клетчатой скатертью, приятным глазу натюрмортом расположилась нехитрая народная снедь. Вечные рижские шпроты в масле. Большая миска с горячей рассыпчатой белорусской картошечкой. Тарелка с белыми шматками перчённого украинского сала. Блюдечко с колечками репчатого лука. Трёхлитровая банка огурцов в мутном рассоле с улыбающимся татарином на этикетке. Полбуханки чёрного казахского целинного хлеба. Кубик плавленого сырка "Дружба". И, разумеется, самое главное — початая бутылка водки "Столичная" и гранёный стакан рядом. На плите шкварчала сковородка с яичницей, а на подоконнике на блюде громоздились краснобокие польские яблоки в компании нескольких зелёных полукружий кубинских бананов. Из духовки доносился приятный запах пекущегося теста. Небольшое окно с лёгкой тюлевой занавеской заливало кухню мутным солнечным светом. Белый ящик репродуктора на стене мелодично тренькал бодрым маршем утренней зарядки. Радостный голос ведущего призывал трудящихся переходить к водным процедурам. "Щас перейдём, не боись!" — с энтузиазмом подумал Иван, дожёвывая свой огуречный бутерброд и ласково взглянув на бутылку "Столичной". Субботнее утро после тяжёлой трудовой недели необременительного напряга ума, чести и совести на благо КПСС, а точнее, служения могучему и ужасному КГБ, как нельзя лучше располагало к компании с поллитровкой. Именно поэтому Брагинский, сидя за столом на стилизованной под хрущёвку небольшой кухне своего старого, ещё царской постройки, кирпичного дома в подмосковном Зарайске, от души наслаждался моментом. Только очередной бравурный марш из радио уже немного раздражал, так что Иван зло выдернул провод из розетки. "Надо будет вечерком попробовать забугорные голоса послушать на недавно купленной магнитоле, — подумал он. — Или поставить тщательно припрятанную запись прошлогоднего хита английской группы "Битлз" — песни Пола Маккарти "Ес тудей"". Ещё у него иногда получалось ловить "Голос Америки" и вздыхать, вспоминая Джонса. И ту их последнюю — добрую и задушевную, встречу на Эльбе. Старый, ещё послевоенный, одноимённый фильм с похожим эпизодом Брагинский за эти годы смотрел, наверное, раз сто. Но Альфред за это время как-то отдалился... Снова, в который уже раз, любовь Ивана была грубо предана. А вместо камня за пазухой Джонс продемонстрировал ядерное оружие. Потом его президенты вдруг объявили Россию врагом Америки, вспомнив о своём природном буржуинстве и смертельной аллергии на любое упоминание о коммунизме... И началось это глупое противостояние двух мировых систем — с набирающей обороты гонкой вооружений, взаимными обвинениями и экономическими догонялками. Да и вообще Альфред вёл себя грубо, если не сказать, хамски, со всеми остальными народами, выбиравшими правильный социалистический путь. И с неграми особенно. Хотя Брагинскому было глубоко фиолетово до негров, но тут уже дело принципа... Расовая дискриминация — это всё-таки перебор! Попахивало новым фашизмом, а здесь уже полная аллергия обострялась у Ивана. Но при Хрущёве ему удавалось хотя бы встречаться с Альфредом. Теперь же вновь начались проблемы: Америка ввязался в очередную военную заварушку в каких-то малярийных дебрях и был сейчас занят бомбёжкой Вьетнама и Камбоджи. А Иван, как всегда, влез в это дело со своей поддержкой слабых и убогих, но бодро верещащих про социализм. Поэтому видеть Джонса чаще он отныне мог только через прицел винтовки да на радиолокационном радаре, сбивая ракетами его самолёты. Брагинский громко и печально вздохнул, встряхнув головой и отгоняя злые мысли. А по комнате тем временем всё настойчивее расползались аппетитный аромат чесночных пампушек и тепло из духовки. Иван любовно разгладил вытянутые в коленках треники и, закатав рукава тельняшки, расслабил свой неизменный длинный белый шарф, обмотанный вокруг шеи. Окинул хозяйским взглядом кухню. Давно крашеные, местами облупленные, стены. Потолок в змеистых трещинах. Свешивающиеся с верёвки, натянутой над плитой, сестринский вышитый лифчик шестого размера, цветастый узбекский халат и белая майка кого-то из братьев заебалтов довершали уютную атмосферу быта развитого социализма. "Если вместо серой дерюги на пол положить медвежью шкуру из моего кабинета, да расставить на полках матрёшек вместо Олькиных банок с приправами и коллекции витых бутылок от Райвиса, и снять со стены широкий декоративный поднос с гжельской росписью, а на его место повесить балалайку... Хотя поднос тоже сойдёт... — благодушно подумал Россия, — То можно сделать моё фото на этом фоне и послать Альфреду — он обожает такие открытки". В этот момент умиротворения и невинных мечтаний вдруг раздался дребезжащий требовательный звонок в дверь. Брагинский даже вздрогнул. — Оля! О-о-оль! Открой дверь! — Иван отложил бутерброд, с кряхтением поднялся, подтянул спадающие, растянутые в коленях треники, и принялся нарезать ещё хлеба. — Я в бигудях, сам вiдчини! — донёсся возмущённый голос откуда-то из гостиной. Россия вновь тяжко вздохнул: — Натусь! На-а-та-а! Из своей комнаты, широко распахнув дверь, вышла заспанная Беларусь, покрепче завязывая пояс халата. Не глядя, зло пнула ногой куда-то в тёмный угол за высоким шифоньером в коридоре. Иван успел обернуться на шум и заметил, как в потёмках промелькнул убегающий полуголый Литва. — Вань, что-то случилось? — Наталья пригладила волосы и влюблёно посмотрела России в глаза. Снова протрезвонил звонок. Брагинский кивнул в сторону коридора. — Надо открыть дверь. Беларусь замерла, недолго потопталась на месте, но в конце концов пожала плечами, решив, что так трэба, и пошла открывать. — Хайль Брежнев! — раздалось в прихожей. — Советам слава, — ответила белоруска и, судя по звуку, демонстративно хлопнула дверью, вновь вернувшись в свою комнату. Меланхолично слушая знакомое пыхтение в прихожей, Иван нарезал огурчики. Отошёл на пару шагов, осмотрел стол, вздохнул и достал из холодильника тёмный чешский сервелат с жирком. Для придания столу европейского колорита, "как в лучших домах Лондона". Со скучающим видом водрузился на табурет и стал ожидать заявившегося, как всегда, спозаранку незваного гостя. — Гутен морген! — в дверном проёме показался, свежий, бодренький, какой-то неестественно лощёный и гладко выбритый, экс-Пруссия. Оглядел стол, сидящего за ним Брагинского и нахмурился, чуть сведя на переносице светлые, почти прозрачные, брови: — Йоган, ты пьёшь один, водку, да ещё и с утра?! — И тебе здравствуй, — Россия улыбнулся нежданному гостю, указал рукой на соседний табурет, после чего кивнул на угол: — А я не один. Только теперь Гилберт заметил привалившегося к стене в углу латыша - полусидя тихо сопевшего во сне и свесившего вихрастую русую голову. Райвис спал, далеко раскинув вытянутые босые ноги, а вокруг него стояли пустые бутылки. — За что же ты его так? — воскликнул пруссак. — Даже пальцем не тронул! — скривился Иван, покачав головой: — Он ещё с вечера там лежит. Вчера, после работы предложил мне на спор выпить шесть напёрстков своего бальзама... А сам, уже на четвёртом, отъехал в стену. Он там всегда приземляется. Гилберт презрительно поморщился и осуждающе посмотрел на Россию. Брагинский невинно похлопал фиалковыми глазами и пожал плечами: — Не буди, пусть отдыхает. Ты же знаешь - он парень не глупый и на выпивку не слаб. Только сейчас что-то не в форме. И вроде кормлю его хорошо и одеваю - "витрина передового образа жизни", мать его... Ничего, в понедельник снова будет огурцом! — Йа, йа, зелёный и в пупырышках, — констатировал Гилберт. — Да шут с ним... Лучше, рассказывай, ты какими судьбами. Не ждан, не гадан. Но это очень даже хорошо, что ты ко мне заглянул. У меня сегодня в планах, — Иван кивнул на бутылку: — Так что садись, кушаньё моё отведай, да душу излей, раз припёрся. Надеюсь не самолётом добирался, а то народу не говорят как они пачками падают - словно утки в сезон охоты, но я то знаю. Пруссия сел, со страдальческим выражением лица молча оглядев комнату. Его взгляд задержался сперва на духовке, потом на лифчике. — Ну что ты, как неродной! — Россия принялся открывать бутылку. — Ты ещё два года назад собирался перекрасить стены, — Гилберт потянул носом воздух. — Дас ист пампушки. Йоган, как ты вообще можешь здесь жить?! Наверное, окна всё лето не открывал - с тех самых пор? — Конечно, не открывал - я же сам заставил тебя их прошлой осенью гвоздями забить и ватой проложить. Ух, ты же моя радость, помнишь ещё! — заулыбался Брагинский. Вздохнул, поднялся, открыл узкую покосившуюся форточку и достал с полки второй стакан. — Эх, Гил... Не в окнах счастье! И даже не в стенах! И не смотри так на Райвиса. Счастье даже не в алкоголизме! — и пояснил: — Ничему-то ты не учишься! А ведь учение - свет! — Ах, йа, — Гилберт поднялся, вышел в прихожую и вернулся с большим кожаным портфелем, достав оттуда бутылку тёмного пива: — Битте. Оно по ГОСТу, все проверки прошло идеально. Запустили в Берлине первую линию производства ликёрного завода имени товарища Тельмана - вот, заодно, приехал показать. Иван снова улыбнулся: — Данке шён, твой товарищ Тельман это дело очень любил - на пару с Розкой Люксембург, но градус понижать нельзя. Пруссия вновь уселся, пригладив набок светлые волосы, и удивлённо посмотрел на Россию:— Ты же ещё не начал. — Так начну! — в таких вопросах Россия проявлял совсем не свойственную ему целеустремлённость:— Вместе начнём! У нас же, как принято? Гостя надо напоить, накормить и спать уложить. Напоить перво-наперво! — Йоган, сегодня субботнее утро, — заметил Пруссия. — Раньше начнём - раньше закончим! — Брагинский принялся разливать водку по стаканам:— Странный ты всё-таки, немец! Сам выпивку ставит и сам пить не хочет. Так зачем на самом деле пожаловал-то? — Я же писал, — Гилберт сжал губы: — Про подготовку к съезду делегаций Варшавского договора. Точно писал. Дважды! Но ты так и не ответил. Ну, я понял, что ты занят и всё такое... Так что решил приехать сам. Я взял всё... Документы... Необходимые... На подпись... К концу последней фразы пруссак смущённо замолчал, осознав всю её неуместность. Иван понимающе кивнул. — Ну да, в субботу утром - самое то! А на какой адрес писал-то? Рабочий, надеюсь? Ибо если на этот, то у нас почтальон с гриппом лежит уже третью неделю. — Какой кошмар! — Гилберт не сдержался: — Только я один в этом мире осознаю все преимущества планомерности и порядка! Я и мой Людвиг. Но твой беспорядок - это Армагеддон в сравнении с беспорядком в остальной Европе! Здесь же ничего не работает! И никто не работает! Хаос! — Успокойся, ГДР, — размеренно протянул Россия, пододвигая к пруссаку стакан: — Гении властвуют над хаосом. За гениальность! Вот и первый тост готов! — Шайсе, — Гилберт со страдальческим видом схватил стакан: — Был бы ты гением, ну вот как я, ты бы не был таким рассеянным лентяем! За труд и мир! При слове "труд" Брагинский поморщился. — Не напоминай... Давай за здравие почтальона! На том и порешили. От стука стаканов в углу заворочался Латвия. Залпом осушив содержимое своего стакана, Россия сочувственно смотрел на то, как хватает ртом воздух покрасневший Пруссия. — Держи, станет легче, — Иван протянул ему огурец. Гилберт кивнул и откусил сразу половину. Прожевал, проглотил, сморщив лицо от ядовитой кислоты, облегченно выдохнул. — Найн, Йоган, — просипел севшим голосом и вернувшимся акцентом: — Если пить этот твой водка - неизбежный атрибут интернационализма, то - пошёл бы ты в задницу Маркса. — Бедненький Гилушка, совсем со своим пивом пить разучился, — заохал Брагинский, спешно наливая в стаканы ещё по чуть-чуть. — Опять ему дружба народов не нравится. Солидарность мирового пролетариата ему, видите ли, не нравится. Задница Маркса ему не нравится! Что тебе вообще нравится, чудик? Кулаком по сопатке давно не получал? — Ой, йа-йа, да... — мечтательно протянул Пруссия: — Но ты теперь только ядерным ботинком в сторону Альфреда стучать можешь... Его бордовые глаза блестели и глядели уже повеселее, а настрой сменился с делового на лирический: — Может, ты меня ещё пытать начнёшь? Не знаю... Может, меня в Берлинскую стену замуруешь? Или опять штазей-мразей по следу пустишь? Они и так уже чуть ли не в мой ночной горшок заглядывают. Или ещё военных баз понастроишь - по плацу гонять? — Размечтался, — рассмеялся Иван: — Твой Кенигсбергский замок снёс - и будет с тебя. А Республику твою Германскую, просто образцовой хочу сделать. Слишком мне тебя, убогого, жаль. А для пыток у меня своего народа хватает. "ГУЛАГ", вот, уже больше десяти лет как закрыли и полезное производство простаивает. А там такие лужи всякой горючки нашлись! Это же всё снова людьми заполнять приходиться. А тут вы ещё все со своими капризами и заморочками... Пруссак грустно вздохнул: — Тогда лучше сразу убей, чтоб я не страдал. — А ты так страдаешь? — участливо поинтересовался Брагинский. — Безумно, — выдохнул Гилберт и сам потянулся к стакану: — Давай за любовь? — О-о, отличный тост, — тут же подхватил Россия. — За взаимную любовь! В этот раз от цоканья стаканов Латвия окончательно проснулся. — О, и ты тут! — Райвис оглядел гостя, потом заметил бутылку, расплылся в улыбке и, подхватив свободный табурет, пододвинулся к столу. — А я всё лежу и думаю - почему по потолку танки Т-34 на меня гусеницами едут... И голос какой-то знакомый... Как жизнь, крестоносец? — Кстати, действительно Гил, ты-то сам, как вообще? — Брагинский поднялся за третьим стаканом. — Потрясающе, как и весь я, — Пруссия взял с тарелки ломтик чешского сервелата, недоверчиво понюхал, но откусил и остался доволен. Иван усмехнулся. Вообще-то палку этой дефицитной колбасы он берёг к Новому году. Но, раз пошла такая пьянка! Тем более, что Ольга её уже недавно протирала уксусом - сгоняла появившийся зеленоватый налёт не первой свежести... Но Россия вполне справедливо считал, что копчёность, как коньяк - со временем становится только вкуснее. "Вот только желудок у него слабый..." — мелькнула у него мысль о Гилберте. "Хотя, заодно, на нём и проверю - дотянет колбаса до праздника или нет? Ничего с Гилом не станется. А если что, то ему не привыкать..." — глядя на сосредоточенно жующего Пруссию, весело подумал Брагинский. Прожевав, Пруссия проговорил: — Скучаю по сыну - он не хочет меня видеть. Скучаю по Фели - ты не даёшь к нему съездить. А может, ему помощь какая-нибудь нужна после недавнего наводнения*... Ещё над моими людьми издевается чешка. А поляк и жид что-то мутят в Освенциме... И Лизхен вот тоже – даже знаться со мной не хочет, хотя я о ней скучаю иногда – по старой грусти. Но она всё ещё злится, что я её в войну втянул, а потом проиграл и её подставил. Хотя теперь вроде, как и в одном соцлагере живём. Она даже порою мою канарейку подкармливает. А я вот сейчас пью водку в субботу утром. Шайсе, что ещё сказать? Хорошо, что Бисмарк меня таким не видит... Не говоря уже о старом Фрице! "Как же - они тебя ещё и не таким видали!" — прыснул Иван в кулак: "Тоже мне нашёл о ком вспоминать. Поляк и Ита – два мужика в юбках. И одна бешеная баба, которая двух мужиков со стальными яйцами стоит. Надо бы ему ещё водки налить - чтобы, часом, действительно не траванулся..." И, молча, подвинул к Байльшмидту наполненный стакан. — А, по-моему, ты очень даже ничего, — вставил латыш, пальцами выловив из миски горячую картофелину и наколов вилкой огурец: — Всё такой же сильный и крутой. Пруссия и Россия умилённо переглянулись. — Птенчик мой, хоть кто-то тут трезво мыслит и понимает, что я даже марксистом живу успешнее всех вас, — расправил плечи пруссак и подвинул к Латвии стакан наполненный Иваном до края. Латыш тут же взял с плиты сковородку с остывшей яичницей и поставил на стол. Брагинский поднял свой стакан. Выпили за продолжение банкета! — Да, Райвис так хорошо подхалимничает! — широко улыбнулся Иван. — Ути, мой маленький, ты случайно не хочешь в Сибирь - качать нефть? Заодно и протрезвеешь! — Нет, — Латвия даже закашлялся, чуть не подавившись огурцом и, изобразив испуг, пододвинулся к Пруссии: — Слава КПСС! Мне ничего больше не нужно! И тут же, подхватив кусок яичницы, принялся блаженно её жевать. — Ещё один тост! — Брагинский становился всё веселее и веселее. — За альтруизм! Снова выпили. — Знаешь, Гил... — Иван тоже взял тонкий ломтик сервелата и плеснул себе в стакан остатки водки: — Я дурак. — Знаю, — пруссак пожал плечами. — Нет, ты послушай! — русский пододвинулся поближе и наклонился к собеседнику: — Вот спас я тебя. Простил тебе миллионы моих невинно убиенных граждан. Освободил кучу стран, и тебя заодно, от нацизма. Брагинский залпом выпил: — А ведь вы все уже думаете, что было бы лучше, если бы ты тогда победил. Все бы сейчас сидели на чистой кухне с широкими мытыми окнами, и пили бы баварское, а не эту дрянь... Иван подхватил опустевшую бутылку "Столичной" и аккуратно поставил её под стол. — Да, это так, — Гилберт, который до этого лишь страдальчески морщился, самодовольно ухмыльнулся: — Так бы и было. И я вообще не просил меня спасать. Жизнь жестока по-определению и лишь идейные иллюзии придают ей хоть какой-то смысл. А я в твоих жидо-марксистских революционных заморочках не нуждался! — О да, у тебя своих хватало, — поддакнул Райвис. — Тебе-то, птенчик, они тоже нравились! — грозно смерил его взглядом Пруссия. — Заткнулись оба, — рявкнул Иван: — Я ещё не закончил свою мысль! Твои идейные иллюзии, как ты выражаешься, Гил - обошлись человечеству слишком дорого. А если бы ты победил - стоили бы ещё дороже. — Твои тоже вышли недёшево... — буркнул Байльшмидт в ответ. — Не спорю, — согласился Россия, потянувшись к холодильнику, и выставил на стол новую бутылку "Столичной": — Однако, я не проиграл и предлагаю идею чистой кухни с широкими окнами - для всех. Для всех, Гилушка - слышишь! А с твоим нацизмом - баварское пиво ты пил бы в одну свою лощёную харю. Да ещё бы и хлыстиком по сапогу постукивал, наблюдая, как все мы на тебя, за кусок хлеба, горбатимся. Или дохнем в каком-нибудь лагере за колючей проволокой. Во имя твоих идейных иллюзий! — Да не стал бы я тебя совсем убивать, — воскликнул Пруссия:— Просто от жидо-коммунистов освободить хотел... Брагинский стукнул бутылкой по столу, нависая над пруссаком: — Я твою идею хорошо понял! Заразная она... Но я её к ногтю прижал. Иван придвинул к носу Гилберта свой сжатый мозолистый кулак: — Раздавил гадину, как вшу... Не знаю только, как дальше будет... Каждый в своих мыслишках себя сверхчеловеком мнит и изобильной жизни хочет - с чистой кухней, блестящими стенами, жрачкой и фонтанами пива. Россия, усмехнувшись, посмотрел на Байльшмидта своим бездонным фиолетовым взглядом: — Но только для себя, любимого - великого и гениального, а все остальные - унтерменши. И ни чем из башки у многих эти мыслишки не выбьешь... А унтерменши с этим не согласны - и себя тоже в сверхчеловеки пишут. Вечный раздрай это, а не благоденствие. Вот в чём между нашими идеями разница. И я дурак, что тебя спас - не вбил последний гвоздь кровавый в ту заразу, что от тебя пошла. — Так добей - я готов к смерти уже восемь веков! — звонко воскликнул Гилберт. — Это с тех пор, как?..— Иван плюхнулся на свой табурет, сочувственно посмотрев на поникшего и кивнувшего пруссака, — Ох, Гил... А ты говоришь "добей"... Жаль мне тебя, аж сердце разрывается. Была у тебя болезнь - я её ненавидел, а не тебя - больного. Когда лечат - убивают болезнь, а не пациента. Вот что меня остановило... Ну и, остальное тоже... А ты, шельма, всё по южанину сохнешь... Брагинский требовательно кивнул и Латвия тут же кинулся наполнять опустевшие стаканы. Выпили молча. Над столом нависла пауза. Иван распечатал сырок "Дружба" и, отломив половину, другую часть протянул Байльшмидту. После выпитого со зла одним махом стакана, пруссак сидел с широко открытыми глазами пытаясь сделать вдох. Давясь, проглотил сыр и ему помогло. За эти годы он уже почти привык к русскому шнапсу и русской закуске. Даже у себя в Восточном Берлине теперь часто к пиву доставал копчёную черноморскую ставриду или сушёную, как порох, воблу. — У меня ещё армянский коньяк есть, — кинув на Гилберта сочувственный взгляд, проговорил Брагинский: — По случаю конфисковал. — Кстати, почему не зовёшь за стол остальных?— вновь обретя голос, поинтересовался Байльшмидт: — Если не все здесь, то хотя бы сестёр пригласи. — Вот уж нет! — возмутился Иван:— Они мне в будни надоели... Так ещё и выходные на них портить? Пусть сами о себе иногда думают - я никому не отказываю. Вот Райвис - хочет и сидит. Остальные тоже бывает - припрутся, сядут за стол, и давай трындеть, как я их обижаю и не забочусь, да голодом морю. И это в то время пока я им у плиты обед готовлю. Россия обречённо вздохнул:— Четырнадцать охломонов в Союзе! А теперь и этот хренов Совет Варшавского Договора... И прочие кубинцы, сандинисты и лумумбы африканские - соцлагерь, мать его... А тут ещё Ван Яо со своим гонором артачиться начал... Как говорится - "за что боролись, на то и напоролись". Опять Империя - только теперь Красная. А буржуи, вон, в свою Белую собираются. "Железный занавес", "Холодная война" и всё такое... Ничего в мире не меняется... "Назвался груздем - полезай в кошёлку!"— тут же поддакнул поговоркой Латвия. Россия отвесил ему шуточный подзатыльник:— Не учи учёного - учи матчасть. Своё дело я и без тебя знаю... Курс партии и правительства! Я не жалуюсь. Просто наш германский товарищ интересуется... И, подперев голову кулаком, Иван повернулся к Байльшмидту, уставив в него прозрачный взгляд: — Иногда просто отдохнуть хочется или, с чудиками вроде вас с латышом, за жизнь побазарить... Бывала у меня тут как-то в гостях одна заумная поэтесска и ещё старый мой любимый актёр* - здорово сыграл в фильме, где я тебя из озера вылавливал... Только померли они в этом году. Эх, жаль, что ещё и Королёв умер* - вот мужик был умный! С Циолковским я про космос мечтать научился, а с ним - эту мечту осуществлять... Спутник на орбиту закинул, собачек всяких, а потом и Юрку! Хотел уже на Луну замахнуться или даже на Марс... Но теперь - вряд ли. Альфред туда своих зафутболить хочет. Ну и чёрт с ними... Я их там своей автоматической станцией напугаю или ещё чем! У меня с тамошними блат... Брагинский, осознав, что сболтнул лишнего, даже поперхнулся и, закашляв, начал быстро разливать водку по стаканам. — Вам, ребята, крупно повезло, что вы со мной! — переводя тему, заявил Иван: — Меня держитесь - и будет вам счастье... Пусть стены не крашены и окна давно не мыты - так ведь на стройке живу. Коммунизм строю! И вообще - я ядерная супердержава! Локомотив всего прогрессивного человечества и авангард цивилизации! Во-как! А ты Гил, всё о своём буржуйском сыне думаешь... Оттого твои люди, как мухи на навоз через Стену на запад и лезут. — Ну, за победу! — подняв стакан, провозгласил Россия и потянулся чокнуться с Пруссией: — Гилушка, не парься, я не про ту, а вообще... За нашу общую окончательную победу! И светлое будущее... — Гори оно... мать его...— мотнул он белобрысой головой, выпив полный стакан и занюхивая его рукавом. Латыш махнул следом, даже не поморщившись, и снова деловито подцепил вилкой кусок яичницы. А Гилберт лишь слегка пригубил, изобразив страдание на бледном лице. — Э нет, так не пойдёт. По-полной, фраерок! — уставил на него Иван свой требовательный немигающий взгляд и добавил, наблюдая как пруссак пытается влить в себя водку: — Пей, чтобы дурные мысли в башку не лезли. У меня вот тоже, после смерти грузинского Хозяина, при лысом хохле*, всякие диссиденты обиженные из лагерей повылазили. Графоманы, рифмоплёты, да песенники... Под нигерский джаз - как паралитики дёргаются. А за штаны техасских пастухов* и жвачку Альфредову готовы Родину продать и всем задницу вылизать... Суки! Пруссия измождёно хлопнул выпитым до дна стаканом по столу и Россия тут же подвинул к нему сковородку с яичницей, вырвав её из рук Райвиса. — Вот, совсем другое дело! — улыбаясь, смазал кулаком Иван по спине раскрасневшегося и моргающего белыми ресницами альбиноса. Гилберт снова начал дышать. — Пейте и радуйтесь! — продолжил Брагинский, довольно откидываясь на табурете:— Пока, я вам там всем - в ближнем Забугорье, Прагу не напомнил. Вот только со своими упёртыми горлопанами управлюсь. Новый мой Хозяин или, как там по-нынешнему? - а, Генсек, мужик вроде ничего... Не такой психованный, как Хрущ... Как густые бровки насупит, щёчки надует - любо дорого посмотреть! Деловой! Хотя и целоваться любит, как баба... Иван даже сплюнул, вспомнив свою последнюю встречу с Брежневым. — Но может с ним жизнь поспокойнее станет... А потом надо будет кого-нибудь из бывших КГБешников царём ставить - такой быстро порядок наведёт и может даже Альфреда урезонит... А то что-то совсем, лапуля, отдалился... Брагинский вновь поперхнулся и посмотрел на Гилберта. Но тот только рассеянно плавал алыми глазами, вяло пытаясь прожевать яичницу. Иван, прихватив себе пару ломтиков, тут же подвинул ему тарелку с чешским сервелатом. — Как же мне тебя жаль! — сказал Россия, решив немного расшевелить Байльшмидта, напомнив ему про Иту: — Подумать только! Если бы мой любимый хотел меня убить, я бы не принял это, как жертвенный агнец, я бы... мстил! И вошёл по самый Вашингтон... Вон Франциск, говорят, к твоему Ите уже и тоннель под Альпами пробил. А теперь ещё и под Ла-Маншем собирается - видимо, заодно, и к Артуру подкатить хочет. Иван потянулся к стакану и поднял бровь, увидев, что он пуст, метнул взор на латыша: — А ты... Эх! Немчура! Нельзя же быть таким наивным, нельзя! А то так и будут только использовать. А потом предавать! И бросать, как половую тряпку!.. — Заткнись! — Гилберт качаясь вскочил на ноги и опёрся об стол: — Слушай, Йоган, слово офицера - если ты сейчас же не заткнёшься, я... — Выпьем! — Латвия уже наполнял стаканы: — Выпьем за мир! Пруссия и Россия чокнулись, но без особого энтузиазма. Пруссия уселся и взял чешской колбаски. — Ты же всё понимаешь, Йоган. Зачем мучаешь меня? — голос пруссака дрогнул. — Да, я люблю! Да, буду любить! Несмотря ни на что! Потому что наша честь зовётся верность! Потому что я - настоящий рыцарь! Потому что... — Потому что я тебя понимаю, как никто другой, — Россия наклонился к уху пруссака и жарко выдохнул: — Сколько раз ты меня предавал? И ещё предашь! Я же знаю, что только дай тебе и другим волю - сбежите, как паскудные шавки! А я не держу - чёрт с вами... Что ни делай - вам всем всё не так. Везде дурак и виноват... А унтерменшев из вас делать не стану и такими видеть не желаю. Но вам своя гордыня - всего дороже! И тебе Гил - тоже... Рыцарь он, видите ли... Чистоплюй влюблённый! Россия отодвинулся и громко откусил огурец: — Думаешь, что ты, скотина такая - "великий", а я мразь упитая, да?! Ха! А кто тебе сказал, что ты "великий"? Италия! Всемирно известный лжец! — Запомни, Гил, — русский потянулся за бутылкой: — Никто никогда не оценит твои поступки по-настоящему. Только я! А люди - мрази! Не говоря уже про воплощения. И я мразь. И ты мразь. И Иточка твой тоже. ...Через секунду мимо носа русского подозрительно близко пролетел кулак Байльшмидта. Иван, ощутив небольшую боль, ошарашено похлопал глазами и облизал губы - крови не было. Гилберт, потирающий костяшки пальцев, был бледнее обычного, а на лице проступали красные пятна, бордовые глаза смотрели с открытой ненавистью: — Йа, Ванья. И тебя поделил бы. И сестру бы твою себе в кухарки взял. И сбегу при первой возможности. Да, ты - мразь. Можешь унижать меня, но не смей... — Су-у-ука-а-а! — Россия замахнулся и от всей широкой русской души ударил пруссака в челюсть:— Гадина фашистская! А я с тобой ещё пил! Я тебя сейчас под плинтус закатаю! — Давай! — Гилберт, повалившись на пол и держась за челюсть, качаясь, встал в боевую стойку:— Закатай! Ну же! Может я этого и хочу?! Россия замер, а потом усмехнулся:— Хочет он... А я вот не хочу. Видишь, сволочь, опять тебя прощаю! — Сам сволочь! И не надо меня прощать! — взвился пруссак. — Надо, надо... — Иван осушил стакан без тоста и посмотрел на репродукцию старинной иконы на стене:— "Велика ваша награда на небесах"... Райвис, достань-ка ещё бутылку. — Айн момент... — латыш, пошатываясь, встал: — Ребята, пейте помедленнее... И ещё у нас закуска кончается... — Главное, чтобы выпивка не кончалась, — резонно заметил Брагинский:— У воплощений отменная регенерация печени - этим грех не воспользоваться. Снова все уселись за стол. Иван почёсывал свой нос, а Гилберт свою челюсть. — Да ребята, большие у вас проблемы... как у меня член! — сказал Райвис. — Блядь, и почему мы ведём себя как быдло? - вдруг философски спросил Брагинский двух сидящих перед ним пьяных охломонов. — Какой народ - таковы и воплощения! - зло ответил Пруссия. — Значит, теперь нам надо расплакаться и расцеловаться? - просветлев лицом, весело проговорил Иван. — Почему? - не понял Гилберт. — Потому что большая часть нашего быдла - бабы! - припечатал Брагинский. И, приподняв бровь, добавил: — Хотя все бабы самолюбивые, завистливые, мстительные... и злые! Как мы друг друга ещё не поубивали - ума не приложу?! — Мужики вообще-то не лучше... — вставил своё веское мнение Латвия: — И я сейчас, глядя на вас, просто уссусь. И тут же уточнил: — Потому что у меня ещё дохрена стариков и детей! — Ну, выпьем за людей! — тут же провозгласил Иван:— Мы воплощения их общности и своеобразия, их стран и культур, а значит ни что человеческое нам не чуждо! Пруссак сел и посмотрел на Россию пылающими глазами: — Ты долбаный псих, Брагинский. — Ты тоже, — Иван хмыкнул и перестал тереть нос. Латвия поставил на стол бутылку и положил на последний свободный табурет старенькие гусли, до этого сиротливо лежавшие у стены, где недавно лежал он сам. — А это ещё зачем? — Иван кивнул на инструмент. — Ах йа! Райвис, это те самые? Я их помню! — Гилберт заулыбался. Латвия кивнул и открыл новую бутылку, разливая по стаканам: — За искусство! Тост зашёл, а Гилберта снова повело. — Ванья, ты знаешь, кто внёс самый большой вклад в искусство в мире? Дас ист майн либе Италиен! Мой ангелочек придумал ноты! Каждый раз, когда я пишу марши, я вспоминаю про него. Каждый раз, когда где-то звучит музыка, я вспоминаю про Фели. И тогда... майнц херц... о-о-о... оно поёт. — Ха! — Иван захрустел последним огурцом: — Ноты он придумал, говоришь? Музыкальные знаки и до него были - только его удобнее, вот и пользуются все. Вспомни ещё, что твой Ита и латиницу придумал, которой почти все в ваших Европах и Америках пишут. А мои буквы придумал Грек! А до этого все вилами на воде писали. Брагинский смешливо скривился: — Фигушки! Рисунки, да закорючки разные - везде свои, издревле были. И ноты тоже! Знания и основные идеи даны людям свыше! А человеческий прогресс эти идеи только до ума доводит - приспосабливает и сохраняет лучшее. Знания - они, как пожар по сухому лесу, среди людей распространяются. Но их источник не люди и не воплощения. Стыдись, Гил - кому, как не нам это знать. — Любовь - она ведь тоже свыше! — ответил Байльшмидт. Россия понимающе кивнул:— Это точно... Вот у меня первой была Олька. — Йа-йа,— выдохнул пруссак, облокотившись на стол:— Она мне рассказывала. Я, когда в последнюю войну у неё гостил, выспросил все твои слабые места. — Ну вот почему меня всегда окружают исключительно гнилые соседи? И особенно болтливые бабы... — Россия прикусил губу: — Райвис, не спи! Латыш встрепенулся и продолжил разливать водку по стаканам. — Вот кроме Ольки, кто у меня был? — начал перечислять Иван: — Сначала, с какого-то хера, Орда нагнул... Но это мне даже понравилось. Да ты ещё там где-то сбоку мечом размахивал... Потом, ну может, Нидерланды... Америка и тот же Франциск. Ты вот опять, тоже... Это разве много? — Йа, Ванья, это много, — Гилберт разлепил глаза и сел прямо:— У меня был Италия первым... Я с ним даже святой обет нарушил... — Задолбал... — буркнул Иван, отрезав себе кусок хлеба и накладывая на него сала. — Йа, — воодушевленно продолжал пруссак:— Ему было тринадцать, он был как маленький херувим! Это было в 1226 году, в сентябре, шестого числа, в четверг, около семи вечера... И это было очень хорошо... Иван завистливо присвистнул: — Охренеть - какая долбанная немецкая точность... Дас ист фантастиш... Но сколько он твоей крови с тех пор попортил-то... — Нисколько, — Гилберт взял последний ломоть сервелата и прошептал: — Я всё равно люблю его. И знаю, что он меня тоже любит. — Ну да, как я своего Баюна, — хмыкнул Россия, и пояснил:— Кот мой. Тоже лживый, как не знаю кто... Спит сейчас где-то. И ленивый, зараза... — За братьев наших меньших! — Латвия торжественно поднял стакан. Выпили ещё по одной. — Но знаешь, Вань... — продолжал пруссак:— Я Фели всё простил, а вот Людвигу, индюку надутому, не смог. — Да, я помню, — весело отозвался русский:— Интересно, если бы у него напрочь память не отшибло или напомнил кто - он бы тебя простил? Ты же его при мне травил. Иван покосился на поникшего, осоловелого Райвиса. Похоже, что тот, после последнего стакана, просто заснул. — А как мне его было не травить? — шёпотом ответил пруссак, удивленно посмотрев на Брагинского и продолжил громче: — Италюшка был достоин лучшего, чем Священный жирный Римский тупой ублюдок Имперец! Например, верного и храброго рыцаря, который любит его больше жизни... Ведь я сделал как лучше. У Фели теперь есть я, а у меня есть сын! Я же на заботу о нём всего себя положил... Йоган, разве это не прекрасно? Я всегда учил его всему, что знаю и умею. Он такой способный и послушный... Посмотри на моего Людвига - та ублюдочная империя ему и в подмётки не годится! — То есть Людвиг не жирный, не тупой, и не ублюдок? — непонимающе переспросил Иван. — Конечно же! — Гилберт не понял иронии: — Мой Людвиг - в меру упитанный, умный, добрый и ласковый мальчик, который очень любит своего фатера. А то, что он... как бы отрёкся и не навещает... Это всё жидовские козни. "Ага, умный и в меру упитанный",— тут же подумал Брагинский: "А летом на восьмом чемпионате мира по футболу в финале Артуру продул*"... — Я ведь сейчас не могу его от этого оградить, — между тем продолжал Гилберт и глаза пруссака даже повлажнели:— Но так старался от всего защитить! Так мечтал, чтобы мой сын был моей правой рукой в нашем новом, лучшем мире! Я ведь его до начала этого века буквально за руку водил! В солдатиков играл! И в нашу первую новую Империю объединил! На руках качал и к груди прикладывал! Я... — А она ничё такая, — русский смотрел на распахнутый ворот рубашки Гилберта, наклонившись и пытаясь заглянуть глубже, и улыбнулся. — Ох, Йоган... — пруссак стушевался, потеряв настрой: — Конечно же. Ведь не зря я великий! Россия тут же пододвинулся ближе. — Да. Великий. Самый, — вновь съязвил Иван, отодвинулся и потянулся к бутылке: — Давай на брудершафт? Байльшмидт кивнул. Переплели руки - выпили. Глядя, как Гилберт жмурит глаза и, задыхаясь, подаётся вперед, русский не смог сдержать довольного стона. Они целовались долго, то и дело отстраняясь, чтобы вдохнуть, но неизбежно возвращаясь друг к другу. — Нет, — Россия отодвинул руку Гилберта от своих штанов и кивнул на латыша: — Не при малыше... И не здесь. Пруссак понимающе кивнул и вновь припал к губам русского. "Какие нежности", — умилённо подумал Иван, покрепче притягивая альбиноса. — Горько! — очнувшийся Галантис протёр глаза, убедился, что не померещилось, и захлопал в ладоши: — Горь-ко! Горь-ко! Околдо-ованый, очаро-ованый, эх! — Блядь, Райвис! — Иван быстро отодвинулся от Гилберта и раздражённо посмотрел на латыша. — За любовь! — провозгласил Райвис новый тост, разливая по стаканам последнюю водку. — Так ведь уже пили, — возмутился Байльшмидт, но слишком уж хорошим был тост. Поэтому выпили за любовь. Брагинского почти окончательно развезло. Хотелось подвигов и веселья. — Ну-ка, Латвия, давай, соколик! Ударь по струнам, пусть звенит музыка и льётся песня! — Давай нашу, палестинскую... — пруссак лукаво прищурил блестящие глаза. Райвис кивнул и потянулся за гуслями. Удивительно, но он даже после литра сорокоградусной палёнки попадал по струнам. — Эх! В семь сорок мне в дорогу, но я не беспокоюсь, В семь сорок страсть моя - зовет меня туда, Где каждый может быть счастливым без труда, Когда душа навеки молода! Эх! Разгуляй, моя рука! Латвия пел старую еврейскую песню на русском. Может в ней когда-то и был какой-то смысл, но кому он был сейчас нужен. Главное что мелодия была заводная... Иван вскочил и потянул Гилберта за руку. — Давай! Гил, я не обижусь, если ты отдавишь мне ноги! — Нет, — Пруссия упирался: — Йоган, какие твои ноги, я своих то не чувствую... Ты меня, дурак, уронишь... И вообще - я не танцую! — Брось, — русский наклонился ниже и, обхватив Байльшмидта, потянул сильнее: — Никто не увидит! Никто не узнает! А упадём - так вместе! — Ай, шайс-с-се, чёрт с тобой! — Гилберт усмехнулся и встал. Довольно улыбаясь, русский обнял смутившегося пруссака за талию:— Вот так! Видишь, как хорошо получается! Эх! И, как мог аккуратнее закружил Байльшмидта в танце по небольшой кухне, постоянно задевая все углы. При этом Россия не забывал нахваливать его, постепенно опуская руку всё ниже. А свисающие концы распустившегося шарфа Ивана при этом начали нежно похлопывать по крепкому и упругому заду Гилберта. Брагинский улыбаясь, весело смотрел в округлившиеся от удивления глаза пруссака. — Що це за жидовська музыка на моей кухне?! Россия замер, едва успев поддержать Гила на повороте, чтоб тот не упал. Испуганно вцепившись в русского, пруссак всё-таки упал, при этом утащив за собой Ивана. — Эх! — Латвия взял финальный аккорд и торжествующе потянулся к недопитому стакану. Украина, уперев руки в бока, строго смотрела на неуклюже поднимающихся с пола брата и гостя. А Иван отметил, что она уже сняла бигуди и надела уличное платье. — Оля, Оленька... — Брагинский отряхнул штаны и примирительно поднял руки вверх:— Всё! Уже всё! Украина грозно скрестила руки на груди. — Хельга... — Байльшмидт испуганно смотрел на девушку, но убедившись, что у неё в руках нет скалки, тут же посмелел:— А что такого? Великий Я уже не может просто потанцевать? Украина немного о чём-то подумала, после чего рассмеялась:— Ой, Гiлберт, це ти! Але менi нiхто не казав, що ти прийдеш! Какая нежданка! Вибач, я зовсiм не подготовилась к встрече гостей... — покачивая бёдрами и просвечивая выпирающими сквозь платье сосками, Ольга подошла к духовке, приоткрыла её, обдав всех жаром, и выключила: — Хлопчики, пампушки вже почти готовi! Хвилин через десять можно буде брать. — Данке шён, — пробормотал Гилберт. — Данке, — на автомате повторил Иван. — Берите-берите, там ще вареники в морозилке, а то що ви з этой москальской горилкой без закуски маетэсь... — Украина направилась к двери, кокетливо поглядывая на Пруссию: — Тебе ж поди не кормят, бедненький! Отощал совсем, как у сорок першом!.. Гил, якщо тобi там в ГэДэЭРе кухарка потрiбна, чи горничная - ну, ти знаеш, де мене знайти. — Обязательно, Хельга, — Байльшмидт слабо улыбнулся и Украина, бросив последний ласковый взгляд, вышла. А пруссака даже кинуло в пот от воспоминаний от той его военной кормёжки - мутный шнапс-горилка, сало, млеко и яйки... Чуть не помер тогда, в натуре! — Вот бабы! — Россия хлопнул кулаком по столу. — И не говори, — поддержал его Гилберт: — Загадочные создания... — За женщин! — провозгласил Райвис, метнувшись к холодильнику и достав бутылку принесённого Байльшмидтом пива. — Стремаюсь я... — почесал затылок Брагинский. — Я тоже... — поддакнул пруссак. — Пива или баб? — не понял латыш. — Баб, конечно! — в один голос ответили Иван и Гилберт. Рассмеявшись, налили и выпили. — Вернуть бы мой сорок первый... — мечтательно протянул Пруссия. — Я был так крут! — А мне бы мой сорок пятый, — отомстил Иван. — Тебе нравится меня унижать, да? — вновь нахмурился пруссак. — Да! — Россия примирительно поднял руки вверх и полез в холодильник за ещё одним сырком "Дружба":— Не нравилось бы - не прощал так великодушно. — Йоган, не беси, — Гилберт потянулся за стаканом и налил себе ещё и посмотрел на наручные часы. — Ты что, спешишь куда-то? — беззаботно спросил Иван. — Пампушки, — напомнил Гилберт. — А-а, — стукнул себя по лбу русский. — Точно! — Ещё девять секунд и можно брать, — глядя на циферблат, проговорил Байльшмидт. Россия, шатаясь, подошёл к духовке, взял тряпку, открыл дверцу и... — А-а-й! Бля!!! — Йоган! — Гилберт смотрел на то, как русский дует на обожжённый палец, а потом держится им за ухо: — Как ты смог обжечься?! У тебя же была прихватка! — Какого хера, ты сказал что всё? Плита же совсем ещё не остыла! — возмутился Иван. — Йоган, но Хельга же сказала открыть через десять минут! — Пруссия непонимающе смотрел на русского. — Глупый! — взвился Брагинский: — "Минуток через десять" - это совсем не то же самое, что "через десять минут"! Здесь тебе не Германия! Даже не демократическая! Здесь другое время! "Минуток через десять" значит "примерно через полчаса"! Мать твою... Гилберт вздохнул, удивляясь вновь познанному закону физики, и потянул Ивана за здоровую руку. — Где тут ванная? Пошли. Не волнуйся, я обработаю - и не будет болеть. Я же природный госпиталь! У меня талант! Иван и Гилберт вышли из комнаты. Латвия грустно посмотрел им вслед и, жадно схватив бутылку германского пива, начал пить прямо из горла. Осушив ёмкость, нежно поставил её на кухонную полку - полюбовавшись этикеткой и своей выставкой остальных бутылок. Вытерев руки, Райвис вновь потянулся к гуслям. Нахлынули воспоминания, а пальцы начали наигрывать старинную латвийскую мелодию. Играть приходилось тихо. Всё же Украина в соседней комнате, а она, хотя пока и скрывает, но жутко не любит все остальные культуры, кроме своей. *** ЭПИЛОГ: У Ивана с Гилбертом в ванной ничего не вышло. Чуть позже они всё же попробовали перейти в комнату Брагинского... И Райвису пришлось долго держать их головы над одним тазиком. — Два сапога пара. Оба великие, оба гении... И оба - слабаки!— удовлетворённо констатировал Галантис. К утру Брагинскому полегчало и он вновь бодро сидел на кухне, похмеляясь огуречным рассолом. А вот Байльшмидта пришлось отвести в больницу и ставить капельницу... Он очнулся только в понедельник. Увидел сидящего на стуле латыша и три больших ярких мандарина на прикроватной тумбочке. — Фели... Он не забыл меня! — прошептали его посиневшие, пересохшие губы. Но на самом деле эти фрукты ему оставил, заглянувший в воскресенье, еврей. "Агасфер", — хотел было вслух сказать Гилу правду Райвис, но всё же - решил промолчать... * * * * *- после наводнения: 11 апреля - было сильное наводнение в центральных и северных районах Италии. *- одна заумная поэтесска и ещё старый мой любимый актёр: Анна Ахматова - умерла 5 марта 1966. Николай Черкасов - умер 14 сентября того же года. *- жаль Королёв умер: генеральный конструктор космических аппаратов С.П. Королёв - умер 14 января 1966. *- при лысом хохле: Н.С. Хрущёв. *- штаны техасских пастухов: джинсы. *- в финале Артуру продул: 11 июля - открытие восьмого чемпионата мира по футболу, который прошёл в Англии. Английская сборная победила в финале сборную ФРГ, выиграв свой первый кубок чемпионов мира.