***
Однажды отзвук последнего аккорда, охвативший Аллена, вдруг разрезали первые в его жизни робкие, но ужасающе звонкие аплодисменты. – Как здорово! – Высокий девичий голос подействовал на него как хорошая пощёчина. Мгновенно отрезвил, привёл в себя, заставляя повернуть голову на звук чужих слов. Голоса этого он ещё не слышал рядом, а значит – девушка явно пришла сюда в первый раз.То ли она из другого крыла, то ли новый их постоялец – Аллен не знал, но сейчас дело было даже не в этом. Просто девушка эта была первой и, наверное, единственной, кто вдруг… Что-то произнёс. На этом этаже люди подобрались на редкость уже отчаявшиеся. Почти все дожидались своего смертного часа. Кому-то должны были отрезать ноги, кто-то почти ничего уже не слышал, кто-то, так же как он, терял зрение, медленно угасая и теряя связь с миром, потому обычно после импровизированных концертов все молчали. Могли долго-долго стоять рядом, вслушиваясь в тишину, могли тут же расходиться по палатам, но что бы кто-то вдруг заговорил… Этого, на памяти Аллена, еще не случалось. Он не мог видеть девушки, произнесшей эти слова, но ему отчего-то показалось, что в больнице разом открылись все окна. Задул ветер. Ветер холодный свежий и яркий, почти осязаемый. От девушки пахло самой настоящей и давно уже им позабытой… Свободой.***
Линали оказалась его новой соседкой по палате. Дряхлого и вечно возмущающегося нарушением тихого спокойствия старичка перевели в другое крыло, а эта девушка, прибывшая только недавно, поселилась сейчас на стоящей рядом кровати и без устали болтала, рассказывая о себе, о своём Лави, о брате и о друзьях, и Аллену чувствовалось, что он жил вместе с её рассказами. Вся его прошлая жизнь начала казаться такой далёкой и ненастоящей здесь, что он подумывал уже, будто давно перестал существовать. Затхлостью стало пахнуть от собственной одежды, даже от кожи, запах будто въедался в тело, становилось до жути, до истерики страшно, и Линали как-то умудрялась своей болтовнёй вытаскивать Уолкера из этого состояния. Ей отказали ноги. Надежда вернуть их ещё была, и девушка с улыбкой перетаскивала себя из кресла в кровать всякий день, из раза в раз. Аллен этому завидовал. Ей было для чего жить. Она умела жить. В то время, как он сам даже не представлял, как это делается и для чего нужно. – А знаешь, ты напоминаешь мне одного хорошего человека, – как-то произнесла она после долгого молчания. Аллен заинтересованно поднял голову на звук её голоса и нахмурился, пытаясь разглядеть хотя бы цвет её волос. Бесполезно. – Это мой друг. Как-нибудь я обязательно познакомлю тебя с ним. У него недавно погиб любимый, и… – тут Линали осеклась, и Аллен, уловив в её голосе тоску, сочувственно сжался и сгорбился, пытаясь показать хоть какие-то эмоции. Вышло, скорее всего, достаточно жалко и неказисто. – И чем же я на него похож? – Фыркнул он, пытаясь как-то перевести тему. – О, понимаешь… Канда не очень любит говорить с людьми. Он такой… Как бы это сказать… Тоже будто бы отдельно от всех. Тут уж Аллен не выдержал и фыркнул ещё громче, криво ухмыльнувшись. – Ты хочешь сказать, что я не умею разговаривать с людьми? – Шутливо спросил он, слыша в ответ несколько смущённый смех. – Нет, я… Он, на самом деле, просто не очень любит… – Ага, – тут же перебил её уже отчаянно смеющийся про себя Аллен и хмыкнул, – тогда я – ярко-выраженный социопат-затворник? Смех у Линали тоже звонкий и живой, и Аллен очень доволен собой оттого, что ему удалось рассмешить её. – Это похоже на него, да. Этот смех любят все, кто уже успел его услышать, и Уолкер совсем не исключение, потому что только с ним, кажется, тут возможно выжить.***
С тем самым мифическим «Кандой» Аллену приходится познакомиться всего через пару дней, и это меняет абсолютно всё. Все его представления о мире рушатся, когда следом за Лави (парнем Линали, которого Аллен всегда узнаёт ещё издалека по звонкому и веселому голосу и почти что скачущей походке) в дверном проёме появляется фигура, которую он… Видит. То есть, в самом деле, действительно видит. Чётко, как если бы у него было стопроцентное зрение. Он видит длинное тёмное пальто, видит джинсы, стянутые до самых колен высокими шнурованными голенищами сапог, видит длинные воронёные волосы, ниспадающие между лопаток аккуратным хвостом, и наверняка сильные руки, в перчатках-митенках с обрезанными пальцами. Единственным, что Аллен остаётся не в состоянии разглядеть, оказывается его лицо. В воздухе витает странный и чем-то подозрительно знакомый аромат, которого, (он мог бы в этом поклясться!) никогда прежде тут не водилось. Характер строптивого юноши, пришедшего проведать свою подругу, проявляется почти мгновенно. – Чего ты уставился на меня, Недомерок? – Вот так. В долю секунды Аллен, не успевший сказать и слова, уже обзаводится кличкой. Он думать не может даже о том, стоит ли ему злиться, потому что факт того, что появившийся здесь наглец – это единственный человек, которого он хоть как-то способен разглядеть, никуда не исчезает. А ещё Аллен чувствует боль. Это не его собственная боль. Она словно бы витает в воздухе, словно висит между ними стеной, и ему кажется, что ещё немного, и он способен будет даже потрогать её, слишком уж ощутимой и плотной является эта субстанция. Лави весело усмехается и кладёт ладонь на плечо Канды, тряся рыжей гривой. – Я бы не обольщался на твоём месте, Аллен вряд ли так хорошо видит тебя, чтобы запасть с первого взгляда, – громко заявляет он, и, судя по звуку, тут же получает от Линали несильную оплеуху. Однако странный юноша замолкает и в ответ смотрит на Аллена уже с некоторым удивлением. Тот не отводит взгляд. Странный и сладковатый запах усиливается, и Уолкеру кажется, будто голову его сжимают стальные тиски чужой боли. Но Канда отворачивается – и всё проходит, оставляя за собой только ноющие виски и странное ощущение, не вполне ещё понятное самому Аллену. Говорить о случившемся Линали он, почему-то, не имеет ни малейшего желания.***
Ещё раз Канда заглядывает к ним через несколько дней. На этот раз он приходит один, Лави срочно вызвали на работу, и болтливый чудак повесил на друга все покупки, которые необходимо было доставить Линали, сбегая в книжные архивы на немыслимой скорости. Тогда Аллен убеждается, что произошедшее в прошлый раз не показалось ему, не являлось сном и действительно имело место быть. Канда внезапно протягивает к нему руку, чтобы поправить повязку, не так давно появившуюся на больных глазах и уже перекосившуюся то ли от вечно трогающего её Аллена, то ли от нерадивых сотрудников, затянувших бинты слишком слабо. Едва его пальцы касаются чужого затылка, как Аллена прошибает холодный пот. Дело даже не в том, что он совершенно не ожидал прикосновения, просто… Ему казалось, что уж через несколько слоёв марли, плотно закрывающих его веки, разглядеть что-то попросту нельзя, но нет… Он точно видит сильную руку, протянувшуюся навстречу, видит, хоть и размыто, длинный и тонкий нос, видит чёрные брови и раскосые миндалевидные глаза, видит их невероятную, почти неестественную синеву, и не знает, что тут можно сказать. Замирает под осторожным касанием чужих ладоней, а Канда, как на зло, останавливается тоже, не спеша отстраняться. Он, видимо, боится, что сделал что-то не так, но тут Аллен поднимает голову так, что кажется, будто он смотрит точно в чужие глаза, и Канда фыркает, убирая руку. – Что ещё? Линали охает и сжимает тонкие пальцы на чужом запястье. – Тебе больно? – Тревожно вопрошает она, уже готовясь посылать Канду за помощью, но Аллен только качает головой. – Нет. Спасибо, что поправил, было жутко неудобно с ней, знаешь? – Он старается усмехнуться, старается разрядить обстановку, однако, по всей видимости, Канда не считает это удачным выходом из положения, и осторожно убирает ладони Линали со своей руки, отворачиваясь. – Заткнись. Не мели ерунды. И всё-таки Аллену слышится в этом голосе лёгкое, почти незаметное смущение. Сладковатый запах, с которым начинает ассоциироваться их новый гость, обволакивает Аллена сильнее, и он улыбается, сам не зная, чему. – Что ты, милый. Я просто стараюсь поддерживать разговор с тобой на одном уровне, вот и всё, – ухмыляется внезапный двадцатиоднолетний и полуслепой мальчишка. Воздух между ними будто бы вздрагивает, Линали тихо охает, и Уолкер, прекрасно осознающий, что перегибает палку, почти физически чувствует, как Канда разворачивается к нему всем корпусом. Он видит это через свою марлевую повязку, однако признаться самому себе в том, что он вообще что-то видит, слишком сложно, и он попросту отметает эту мысль, скидывая всё на бурно разыгравшееся воображение.***
Через некоторое время они начинают своеобразно, но довольно неплохо общаться между собой. Линали больше не приходится напрягаться, пытаясь угадать следующий выпад двух озлобленных на мир юнцов, подколы их в сторону друг друга становятся острее, но, вместе с тем, осторожнее, они нередко устраивают жаркие перепалки, во время которых палаточные соседи обычно стараются уйти куда-нибудь, чтобы не быть сбитыми насмерть летящей в их сторону подушкой, а девушка искренне веселится, наблюдая за друзьями, несколько оживившимися с новым знакомством. Аллену кажется, будто бы то тёмное, жуткое, что он почувствовал вокруг Канды в первый день их знакомства, чуть-чуть рассеялось. Он слышит чужое спокойное дыхание рядом, придумывая новый колкий ответ, и понимает, что дышать Юу стал действительно легче. А ещё он замечает, что всякий раз, когда Канда приходит к ним, он чаще всего смотрит на него самого. Так, будто бы знает, что Аллен действительно это видит.***
– Линали? – Девушка поднимает глаза на соседа и ласково улыбается, усилием воли разжимая руку на своём бедре и тихо выдыхая, чтобы он ничего не заподозрил. – Да? – негромко отвечает она. Ночная темнота окутывает их с головой. Линали от этого становится чуть легче, чуть теплее и уютнее. – А какого цвета у Канды глаза? – Неожиданно спрашивает Аллен, хочет понять в самом ли деле видел, и смущается, понижая голос и отчего-то краснея, но та лишь улыбается в ответ на столь странный вопрос. Она давно заметила, что угрюмый и неразговорчивый Юу, сторонящийся людей ещё до смерти Алмы, а теперь и вовсе невыносимый в своей замкнутости и жесткости, рядом с Алленом будто забывает о том, что с ним произошло. Становится таким, каким был когда-то очень давно, ещё до Алмы, до психушки, в которой ему пришлось провести несколько месяцев после самоубийства любимого, до изрезанных рук и непроходящих голосов в голове, до чертовых розовых цветов, окружавших его каждую, невероятно длинную, секунду. – Ну… Знаешь, это трудно описать, – спокойно отвечает она и улыбается уже чуть более настоящей улыбкой. – Они… Синие-Синие. Алма когда-то говорил, что они похожи на небо поздним летним вечером. Или на океан перед бурей. Аллен на некоторое время умолкает, стараясь представить услышанное, и теребит пальцами края ставшей ненавистной повязки. В голове его шумит прибой, а звёзды светят невыносимо ярко над головой. И он думает, что это на Канду действительно похоже. Он слышал об Алме. Слышал, но никогда не расспрашивал. Не считал нужным лезть в чужую душу насильно, думая, что Канда всё расскажет сам, если захочет. Тот не хотел. И винить его за это было нельзя. Линали и Лави иногда неосторожно задевали его словами, и Канда превращался в маленький колючий комочек, вечно шипящий и отказывающийся разговаривать, порывающийся всякий раз уйти прочь из палаты. Тогда Аллен неизменно поднимался с кровати, неизменно падал, и неизменно бывал пойман именно Кандой, шипящим и плюющимся, но обладающим невероятно крепкими и надёжными руками. Иногда Аллен думает, что влюбился в эти руки. Конечно, всё это совсем не так. Однако размышлять об этом слишком сложно и слишком тяжело, как и вообще думать о чём-то, касающимся его жизни, потому что жизни этой самой он теперь попросту… Не видит. – Расскажи о нём ещё что-нибудь…***
Аллен не понимает, что между ними происходит. Не понимает странного поведения Канды, слишком часто оказывающегося так близко к нему, что перехватывает дыхание, не понимает его двусмысленных фраз и шуток, не понимает его взглядов, слишком открытых и разглядывающих. Он вообще отказывается что-либо понимать. Сильные руки касаются его собственных тонких и длинных пальцев слишком часто. Осторожно сжимают, поддерживают и направляют, чужое дыхание порой опаляет шею, и притворяться, что всё это остаётся незамеченным, слишком сложно, слишком тяжело. Иногда Канда почти улыбается уголками губ, и когда Линали для чего-то выходит из палаты, усиленно стараясь передвигаться на собственных ногах, а не на осточертевших колесах, он прижимается плечом к чужому боку на несколько секунд, притворяясь, что занят одёргиванием чужой одежды или повязки. – Что ты делаешь? – Обычно спрашивает в такие моменты Аллен слишком тихо и глухо. Чаще всего Канда пожимает плечами и усмехается, так и не снисходя для ответа. Иногда он словно бы ненадолго задумывается и поворачивает своё лицо к чужому, и тогда Аллену кажется, будто бы он почти понял, почти раскусил, почти догадался, что глупый Недомерок прекрасно его видит. Вот только лицо его разглядеть чётко всё ещё никак не получается, и Аллен сам не понимает, почему же от этого так грустно. Аллен падает на кровать, растягиваясь в полный рост, и Канда ухмыляется, наблюдая за ним пару секунд, а затем ладонь его вдруг оказывается в сантиметре от искорёженной шрамом щеки, большой палец задевает некогда оставленную Тикки метку, и Уолкер морщится, непроизвольно отодвигаясь. Вспоминать о прошлом любовнике нет никакого желания, как и о том, что пришлось пережить после его ухода. Как жутко саднила и жгла вырезанная на лбу звезда, как болело исполосованное синяками тело, как ломало душу. Всё это совсем не то, о чём сейчас хочется говорить, и Канда будто бы понимает это нутром. Чуть ухмыляется, а Уолкер внезапно осознаёт, что лицо его оказывается настолько близко, что можно почувствовать чужое дыхание, если только податься чуть-чуть вверх. Синие глаза сверкают, губы почти касаются чужих, и совершенно не хочется дёргаться, отстраняться ещё раз, но… В коридоре слышатся шаги, Канда выпрямляется, мазнув напоследок пальцем по нижней губе и подбородку Недомерка, в палату входит Линали, и остается только прерывисто выдохнуть. Он видит чужую ладонь, лежащую в пустоте до неприличия близко, но коснуться её ещё раз почему-то… Боится.***
Аллен не хочет, чтобы Канда слышал, как он играет. Он не понимает, почему, но точно знает, что совершенно не желает садиться за рояль, в то время, когда Канда находится в их палате. Игнорировать инструмент сложно. Он зовёт, он манит к себе, он просит, так тонко и едва ощутимо, чтобы Аллен нажал на клавишу. Умоляет о ещё одной композиции, ещё только одной песне, которая затягивается на долгие часы, и Уолкер с трудом заставляет себя всякий раз проходить мимо, касаясь стены кончиками пальцев, чтобы ни за что, ни за что, ни за что не приблизиться, не нырнуть опять в это музыкальное безумие, в какофонию звуков и мелодий, чтобы только, не дай бог, не открыться, не позволить этому человеку видеть то единственное, что ещё осталось от него скрытым. Однако Канда приходит сам. Неслышно крадётся больничными коридорами, когда Аллен привычно растворяется в музыке, становится позади толпы людей, стараясь быть как можно более незаметным, слушает, замирая, но… Его выдаёт запах. Тот самый, обволакивающий с ног до головы, безмерно приятный запах, что Аллен так и не смог разгадать. Уолкер поворачивает голову, до последнего надеясь, что не увидит никого, однако… Канда стоит там. Нет никого, кроме Канды. Маленький зал полнится звуками. Шаркающие ноги, скрипы колёс, шуршащая одежда. Но Аллен видит только лишь его. Мелодия обрывается на резком и высоком звуке. Люди начинают шептаться, не понимая, что произошло, а Канда поднимает глаза (Аллен до сих пор почти не видит его лица, но жест этот, кажется, чувствует дрожащими внутренностями) и смотрит прямо на него. Становится страшно. Настолько страшно, что унять дрожь в руках почти не удаётся. Аллен с трудом заставляет себя закончить композицию и резко поднимается на ноги. Он тут же запинается обо что-то и летит на пол. Народ отступает, позволяя ему падать, желанием ловить странного пианиста никто не горит, и Уолкер выставляет вперёд локти, надеясь только на то, что на полу не стоит больше ничего лишнего, но… Сильные пальцы подхватывают его руку. Вторая ладонь ложится на живот и резко дёргает вверх, возвращая равновесие, а чужое лицо оказывается слишком близко. – Ты не говорил мне, что играешь. Линали успевает подбежать слишком поздно, потому не замечает, как вздрагивает её друг в чужих руках. Аллен хмурится. Повязку с его глаз уже сняли, и сейчас это опять непривычно. Операция, конечно, не помогла, врачи вгоняют под кожу всё новые и новые лекарства, заставляют жевать бесчисленные таблетки, пахнущие болезнью и безнадёгой, и обещают, что нужно только чуть-чуть подождать, но… Но Аллен знает, что это значит. Знает, что больше не сможет вести твёрдой рукой красивую и тонкую линию чертежа, знает, что никогда не увидит Линали и её жениха, знает, что вряд ли удастся ещё раз разглядеть солнце над головой, и потому вся эта беготня вокруг только нервирует его, только раздражает ещё больше. День ото дня он становится всё злее, всё жёстче, день ото дня пропадает за роялем всё больше времени, и только изредка заглядывающий Канда способен вздёрнуть его на ноги, способен встрепенуться, только вот… Аллен совсем не думает, что это затянется надолго. Линали постепенно начинает ходить. Её обещают выписать через пару недель и Аллен, конечно, этому рад, только вот… Сердце его сжимает тоска, думать становится слишком тяжело, чувства сгорают, оставляя лишь тихую и привычно темную пустоту внутри. И боль начинает медленно разъедать его изнутри. И он хочет ещё раз увидеть Канду. Просто чтобы убедиться, что его всё ещё видно. Просто чтобы знать, что всё это не иллюзия. Не обман, не жалкое воображение, не мираж цепляющегося за реальность мозга, боящегося сойти с ума. – Какого хрена ты пришёл? – Тихо и зло спрашивает Аллен, не обращая внимания на слова Канды. Тот поднимает брови в удивлении и чуть усмехается. – Думал, ты этого хочешь, – с долей ехидства отвечает он, сжимая чужой локоть и уводя странного и непонятно на что разобиженного Уолкера в палату. Тот резко дёргает рукой, опять чуть не падает от неловкого движения и злится ещё больше, когда Канда вновь ловит его за талию и чуть прижимает к себе, явно не намереваясь терпеть возражения. – Отпусти! – Шипит Аллен. – Я сам могу дойти! Канда фыркает где-то у него над ухом, и наверняка довольно щурится. Пальцы его сжимаются на талии Недомерка чуть сильнее. – Я заметил, – спокойно отвечает он, и тут же произносит, не позволяя Аллену вставить и слова, – Ты превосходно играешь. Будет чем заняться после выписки. Уолкеру почему-то кажется, что боль, окружающая Канду, растворяется. Её с каждый днём становится всё меньше, с каждым их диалогом Аллену становится проще пробиться сквозь эту стену. Но сейчас у него нет ни малейшего желания разговаривать. – Если жаждешь выступать с концертами – я тебя не держу, – почти рычит он и, всё-таки, выдёргивает свою руку, падает на кровать, ударяется бедром о металлическую спинку и неслышно шипит от боли. Он готов поклясться, что Канда опять усмехается. – Разве Линали не рассказывала тебе о своём брате? Комуи – дирижёр, и мне кажется, что он… Аллен замирает на этих словах и отказывается слушать дальше. Только щурится по старой привычке и громко фыркает в ответ, перебивая Канду, заштриховывая в воздухе еще не до конца произнесенные слова, чтобы не услышать, ни в коем случае не услышать то, что последует дальше. – Заткнись! – Кричит он так громко, что Линали, ковыляющая в палату, вздрагивает и едва не падает, успевая вовремя схватиться за дверной косяк. Канда ловить её не спешит. Даже не замечает появившейся рядом девушки. Он не может отвести от Аллена глаз. Темнота сгущается вокруг, становится, в самом деле, осязаемой, но Аллен не чувствует. Не желает чувствовать. – Ты ничего не знаешь, слышишь?! Какого чёрта ты пристал ко мне, а?! Канда действительно злится. Он бессильно рычит, ударяя кулаком в стену, и впервые отворачивается от Недомерка, скрывая взгляд. – Ты не желаешь даже попробовать! – Шипит он, стараясь ещё держать себя в руках, но терпение его исчезает, испаряется, смешиваясь с мерзким больничным запахом. – Ты ни хрена не желаешь делать, только ноешь о том, что у тебя ничего нет, в то время, как… – Пошёл вон!!! – Орёт Аллен, вскакивая с кровати и чудом умудряясь твёрдо встать на ноги. – Слышишь?! Проваливай отсюда! Я тебя вмешиваться в мои дела не просил, так что пошёл отсюда к чертям! Сам-то, небось, жить не очень хотел, после Алмы, а?! – Да у тебя и нет никаких дел! Сидишь и играешь на этой деревянной херне, страдая по жизни, ничего делать не собираясь для того, чтобы это изменить, и только… Канда осекается. Он вдруг шире распахивает глаза, расправляет плечи, и фигура его кажется Аллену неестественно прямой. Она расплывается перед глазами, и Аллен пока ещё этого не понимает, цепляется за цвета, за звуки, напрягает глаза, пытаясь лучше разглядеть, лучше увидеть, но… Канда выходит из палаты, хлопая на прощанье дверью, а Линали так и остаётся стоять в двух шагах от друга, не смея даже положить ладонь на его плечо. Ей кажется, что воздух вокруг горит.***
Аллен задыхается. Тёмная и больная, какая-то липкая субстанция окутывает его с головой. Он видит руки. Руки изрезаны, руки окровавлены. Руки тянутся навстречу, пытаются ухватить, но Аллен боится их, Аллен отшатывается и опять падает в пустоту. Темнота душит, темнота не даёт ему вздохнуть, и он кричит. Он молит о помощи всё громче, однако никто не приходит. Только сладкий запах на мгновение укутывает его, на мгновение укрывает от ужаса, и Аллен пытается уцепиться за него, но просыпается. Пот застилает глаза, и мальчишка стряхивает его небрежным движением кисти. Лотосы, – вдруг всплывает в его голове, и Аллен тихо и прерывисто выдыхает, пытаясь прийти в себя и понять, при чём здесь цветы. – Так пахнут Лотосы, идиот. Канда приходит ещё только один раз, перед самой выпиской Линали. Он не разговаривает с Уолкером и даже не глядит на него, а Аллену становится действительно нечем дышать в его присутствии. Вокруг него слишком больно. Фигура Канды похожа на акварельное пятно. Его почти не видно в обыкновенной темноте, и Аллен приходит в отчаянье. Он уже сотню раз успел пожалеть о том, что так постыдно и глупо сорвался. Он думает, что Канда, быть может, знает об отчаянье даже намного больше него самого, но сейчас это уже не имеет значения, потому что… Он растворяется. И Аллен понимает, что теперь уже точно всё пропало. И ему снятся руки. Ему снятся крепкие пальцы, сжимающие его талию, снится тихая усмешка Канды, снится его голос, его запах и цвет. И всё это уходит, исчезает и растворяется. Он всё это потерял. Его самого выписывают через несколько дней. Его встречают Лави, Кроули и Линали. Приходит даже Кросс. Усаживает в собственную машину и увозит домой, заявляя, что теперь глупый пасынок вряд ли может снимать квартиру. Аллену от этого настолько тошно, что он не выдерживает и пары дней. Натягивает куртку и заявляет отчиму, что если тот не соизволит довезти его до квартиры, то Уолкер уйдёт пешком. Кросс ухмыляется, но ничего не отвечает, лишь подкидывает в ладони ключи от машины. – И кто же он? – Усмехается рыжий чёрт, так противно, что Аллен хочет как можно сильнее ему врезать. – Не твоё дело, – только и находится ответить он, и падает в машину, закрывая всё равно ничерта не видящие глаза. Теперь зрение не вернётся уже никогда. Теперь всё потеряно.***
Стук в дверь застаёт Аллена врасплох через пару недель после того, как он опять начинает жить один. Юноша не представляет, кого могло принести в его захолустную квартиру. На днях звонил Лави, однако он занят сейчас тем, что вертится вокруг едва держащейся на ногах Линали, нуждающейся в постоянной поддержке. Кросс не пришёл бы потому, что прекрасно осознаёт, что его пасынку это совершенно не нужно, Кроули уехал в командировку на несколько дней, а значит, остаётся лишь один человек, но… Это просто невозможно. Во-первых, Канда не знает его адреса. Во-вторых… Разве всё не было кончено ещё три недели назад? Ещё в тот день, когда он позволил себе так глупо сорваться, когда наговорил такой ерунды… И всё-таки, это оказывается Канда. Аллен понимает это по запаху ещё до того, как подходит к двери. Он несмело открывает замок и поднимает голову скорее по привычке, нежели, в самом деле, для того, чтобы что-то увидеть. Однако… Он, всё-таки видит. Синие глаза прожигают его насквозь, ехидная усмешка расцветает на бледных губах, чёлка красиво обрамляет лицо, а волосы, в этот раз не забранные в тугой хвост на затылке, свободно лежат на плечах. Он видит всё в мельчайших деталях. – Чего уставился, Недомерок? – Спрашивает Канда и улыбается, кажется, ещё шире. Аллен моргает и сглатывает, опуская голову. Он не знает, что отвечать. Красивый... – Зачем припёрся? – Только и может выдавить он. Несколько секунд проходит в полной тишине. Несколько секунд, за которые Уолкер успевает придумать себе такое множество совершенно разных и одинаково идиотских причин, что его начинает подташнивать. А затем… Тёплые пальцы жёстко обхватывают подбородок. Запах становится таким сильным, что у него кружится голова. Канда смеётся ему в лицо. – Думаешь, я не понял сразу? – Тихо спрашивает он, и Аллена прошибает дрожь. – Что… Понял… – мямлит мальчишка как-то не слишком убедительно, цепляется пальцами за удерживающую его руку, не сразу понимает, когда вторая ладонь ложится на его поясницу, обхватывая и притягивая ближе к горячей груди. – Что… Канда не выдерживает и всё-таки тихо смеётся прямо в чужие губы, осыпая плечо Уолкера бархатом тёмных волос. – Ты полный идиот, Недомерок. Я вижу твой взгляд. Я вижу, как ты пялишься, как ощупываешь глазами. Я вижу, как ты осматриваешь меня, как… – Прекрати! – Перебивает его Аллен. Щёки начинает нестерпимо жечь, горло сдавливает, он выталкивает слова с огромной натугой. – Прекрати… Канда успокаивается и замолкает, но улыбаться не перестаёт. Только наклоняется чуть ниже, вздёргивая чужой подбородок, и целует мягкие и дрожащие губы, тихо посмеиваясь в поцелуй. Больная и пожирающая душу темнота вокруг пахнущего лотосами человека почти окончательно рассеивается. Аллен скашивает взгляд, замечая глубокие и старые шрамы на оголённых сейчас руках, и с силой сжимает пальцы на белой коже, перекрывая страшные борозды, чем вызывает ещё один смешок. Аллену Уолкеру двадцать один год отроду. И он, наконец, понимает, что же такое… Жизнь.