Поздней, чем никогда

Все говорили, что Фарамир рос очаровательным мальчиком. Непохожий на Боромира, с ранних лет полного особой королевской гордостью, он пленял чужие сердца с лёгкостью, непосредственной детской прелестью заставлял в умилении вздыхать слуг, и конюхов, и поваров, и даже придворные советчики улыбались ему, не держа на уме никаких интриг. Боромир тренировался с мечом и щитом, чтобы всегда быть готовым вступить в бой. Фарамир мог сбежать из дворца, мог заблудиться, мог даже забыть своё имя — он был бы защищён первым встречным, убережён от любой опасности, от любой из своих — тогда ещё детских — бед. Фарамир мозолил руки деревянным мечом, чтобы расплатиться однажды за чужую доброту, но этого недостаточно для боевого духа, или же Боромир был сильнее от рождения, но он всегда побеждал так быстро, что ни капли пота не успевало выступить на его лице. Старший брат не давал спуску никому из противников, даже в разминочной дуэли — кто не привык выкладываться в полную силу в учении, не покажет её и в бою. Но Фарамира он ни разу не сбил с ног, и, прорывая его оборону, дотрагивался почти нежно, самым кончиком меча, вовремя останавливая удар; и уж конечно, не желая унизить этой показной осторожности — просто не мог причинить ему даже малейшего, даже мнимого вреда. Так Боромир выражал свою любовь. Фарамир ценил её, пожалуй, больше, чем чью бы то ни было. Он ценил ту любовь, что была доступна ему; купаясь в этой редчайшей роскоши, замечал каждую крупицу и дорожил каждой, не привыкая, ловя их чутко, без жадности. Фарамир с малых лет знал, что есть два вида того, что можно ценить — имеющееся и до сих пор ускользающее, и дорожить первым гораздо проще. Есть лишь одно, что ускользало от него до сих пор. Есть лишь одна рука, которая ни разу не поднялась для того, чтобы погладить его по голове, как, впрочем, не поднималась она для затрещины. Дэнетор не оставлял для младшего сына ни наказаний, ни ласки, и Фарамир порой самому себе удивлялся: как можно желать не только второго, но и первого тоже, неужели безразличие настолько непривычно и горько ему? И зачем ему желать этого небезразличия, если в его распоряжении любовь и признание всех прочих, кого он встречал на своём пути?

***

Ещё не открыв глаз, Фарамир слышит тонкий прерывистый звук, почти нечеловеческие стоны, возгласы, не поддающиеся словам. Он легко узнаёт этот голос, хоть отец никогда прежде не кричал так страшно, он не кричал, даже когда узнал о гибели Боромира. Фарамир хотел бы знать, стал бы Дэнетор убиваться за ним так сильно, умри он первым. Отец гладит его по лицу, как будто они вернулись в прошлое, вот только в прошлом ничего подобного не случалось. Дэнетор ещё не знает, что Фарамир жив, его пальцы, дрожащие в судорогах горя, слепо шарят по неподвижному телу. Это не нежность и не произрастающая из лучших побуждений строгость, это третий, неизведанный прежде вид любви — рождающаяся в потере, и Фарамир не такую любовь искал, но другой у него будет, и лучше уж так, чем никакой вовсе? Фрамир хотел бы успокоить отца, чьё сердце разрывается от потери, но не может шевельнуть и пальцем. Его собственное сердце сжимается тоже, не от физической боли — от чувства безвозвратного упущения, оттого, что лучше поздно, чем никогда, но иногда бывает всё же слишком поздно. Последним тяжким усилием он поднимает веки; искажённое лицо Дэнетора — то немногое, что он успевает разглядеть в суматохе; лицо трепетного родителя, ставшего вдруг одиноким. Почему я обязательно должен был умереть, чтобы узнать о твоей любви?