Гарри больше нет

      Гарри больше нет. Гарри больше нет. Гарри больше нет.       Шаг за шагом каблуки оксфордов вбивают в бетон три простых слова. Как гвозди в дерево, они впиваются в голову Эггси, оглушая его своим ужасающим смыслом. Каждый новый шаг – борьба с собой и земным притяжением. Каждый новый вдох - боль, разрывающая лёгкие чистым кислородом, свежим сырым воздухом, который больше никогда не разделит с ним Гарри Харт. Он с силой хватается дрожащими руками за холодные влажные перила, от чего белеют разбитые костяшки тонких пальцев. Навалившись всем телом на облезлую железную трубу, он собирается с духом, чтобы преодолеть оставшееся пространство до двери их квартиры. Лицо Эггси искажает болезненная гримаса, когда он думает о том, что сейчас ему нужно будет объясниться с мамой за своё долгое отсутствие и странный внешний вид. А ещё нужно рассказать, как погиб Гарри, потому что скрыть его смерть не получится. Потому что глаза Эггси говорят сами за себя.       Их маленькая квартира по-прежнему скромная, но уже не похожа на наркоманский притон. Здесь больше не пахнет травой и алкоголем и не смердит присутствием Дина, который не посмел остаться в их доме после разговора с загадочным мужчиной, безошибочно надавившем на все его уязвимые места. Оно и к лучшему, думала Мишель. Её дети с ней, она снова может быть для них заботливой матерью, а большего ей и не надо. Мишель садится в кресло с чашкой чая и вытягивает ноги. На улице совсем стемнело, но тусклые фонари отчаянно освещают своим желтоватым светом молочный туман. Их бандитский район будто парализован этой ночью – ни один привычный для этих мест звук не проникает в приоткрытое окно, и остаётся только удивляться этому затишью. Дейзи спит в своей кроватке. Она больше не просыпается с криком по ночам; пьяная брань и шум потасовок теперь не мешают её сладкому сну. И кажется, что всё хорошо, только Эггси давно не был дома. Мишель старается гнать от себя дурные мысли и не замечать, как по несколько раз в течение дня внезапно сжимается сердце от неясного предчувствия беды.       В замочной скважине подозрительно долго возится ключ. Женщина качает головой: снова перебрал, негодный мальчишка! Всё изменилось, и теперь самое время заняться его привычками. Мысли Мишель обрываются, когда распахивается дешёвая фанерная дверь и в чёрном прямоугольнике дверного проёма вырисовывается призрачная фигура Эггси, окутанная, словно саваном, стылым туманом. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, что холодящая сердце беда уже на пороге. Поставленная на ходу мимо стола кружка чая разбивается вдребезги на начищенной плитке, а Мишель, не помня себя, бросается на колени перед сыном.       В полумраке прихожей Эггси в незнакомом ей безупречном костюме выглядит серой бесформенной массой. Он сидит на полу, обессиленно прислонившись к двери, и смотрит на Мишель пустыми глазами. Ей кажется, что ничего страшнее она не видела за всю свою жизнь. Ужасный абсурд: он сегодня такой красивый, в костюме и белой рубашке, но волосы в беспорядке, на скулах ссадины и кровоподтёки, а живые зелёные глаза потускнели, как старое стекло. Не сосчитать, сколько раз Мишель видела следы жестоких драк на теле сына, но сейчас это было нечто большее, чем разборки в пабе. Она берёт его израненные руки в свои и подносит их к губам, не в силах произнести ни слова, потому что в горле застыл свинец. Что бы ни случилось, решает Мишель, он – её сын. Что бы ни стряслось, она – за него, до последнего вдоха.       Сухие потрескавшиеся губы все в запёкшейся крови - наверное, поэтому ему так сложно говорить. Эггси плотно смыкает веки, сводя брови к переносице, тяжело сглатывает и наконец произносит, не открывая глаз: - Мама, Гарри больше нет.       Ему даже не приходит в голову объяснить ей, кто такой Гарри. Всё, на что хватает сил – произнести это вслух, окончательно признавая своё поражение.       Гарри… Она не забыла. Мишель отматывает ленту памяти на семнадцать лет назад и снова видит высокого брюнета с безупречной осанкой, вошедшего в эту самую дверь с новостью, которая в один миг разрушила её счастливую жизнь и её саму. Гарри Харт принёс ей извинения и медаль, будто это могло заменить ей Ли. В тот вечер она возненавидела этого надменного сноба в дорогом костюме, с его бесцветно-интеллигентной манерой речи, с начищенными до зеркального блеска ботинками, с очками в чёрной оправе, делающими его взгляд драматичным и участливым. Последний факт никак не вязался с его холодно-отстранённым выражением лица, и Мишель до головной боли пыталась понять, как это возможно, но не находила ответа.       С каждым годом ненависть тускнела и теряла краски, уступая место сначала неприязни, а затем безразличию. Последние пару-тройку лет она вспоминала о Харте только с приближением Рождества, которое перестала праздновать после смерти Ли. Мишель не желала Гарри зла. Она не хотела, чтобы ещё одна семья, какой бы она ни была, испытала горечь утраты. И совершенно точно она не хотела, чтобы это снова была её семья. - Как … как это случилось? – Она старается подобрать слова, ясно понимая, насколько это бесполезная затея. - Выстрел в голову с расстояния вытянутой руки. Пафф! И всё… Темнота.       Эггси вытягивает руку и изображает выстрел из пистолета, а затем роняет голову на грудь, и Мишель слышит его сдавленные рыдания. Она впервые видит, как плачет её сын, плачет всерьёз, навзрыд, до исступления. Его плечи сотрясает крупная дрожь, виски зажаты в широких ладонях, будто он хочет расколоть свой череп, выдавить из него все мысли и воспоминания, и от этой безысходности кожу Мишель раздирает мороз. В следующий миг помятое, раскрасневшееся лицо Эггси оказывается в материнских руках. Мишель большими пальцами стирает с его щёк горячие солёные дорожки и думает о том, какой он красивый даже сейчас. Его не портят глубоко залёгшие под глазами чёрные тени и тонкие морщинки, что уже полоснули светлый лоб и разбежались от уголков губ вниз, к чётко очерченному подбородку. Даже едва затянувшиеся ссадины и свежие синяки не умаляют его красоту, и это кажется немного странным, особенно учитывая сложившиеся обстоятельства. - Почему люди говорят о какой-то внутренней пустоте, что приносит утрата?       Он раздражённо отстраняется от материнских рук и смотрит на неё с невыносимой болью в глазах. Мишель не узнаёт своего маленького Эггси, за несколько дней повзрослевшего на целую жизнь. Он так и не рассказал ей, где пропадает неделями, но теперь объяснения оказываются лишними – теперь она знает наверняка, что он идёт дорогой своего отца. И в этом чувствуется участие Гарри Харта, которого больше нет. - Я бы хотел, чтобы было пусто. Но мне так больно, мам… Так больно…       Горячая влага наполняет глаза Мишель, и она притягивает к себе сына, безвольно повисающего на её руках, как большая тряпичная кукла. Ткань его пиджака под её ладонями холодная и шершавая, она колет пальцы женщины и держит её в этом мире, не позволяя провалиться вслед за Эггси в его бездонную темноту. - Я знаю, милый, знаю.       Мама баюкает его легко и без усилий, такого большого и сильного, словно ему снова пять и он напуган ночным кошмаром. Она шепчет ему на ухо, что всё будет хорошо, и для Эггси прошлое сливается с настоящим в сюрреалистичном круговороте воспоминаний и чувств. Вкус тёплого молока перед сном так же реален, как и вкус виски, опрокинутого залпом в столовой Харта; живой Гарри, опустившийся перед ним на колени в их гостиной и берущий у него из рук снежный шар, так же реален, как и отшатнувшийся от пули Галахад, изящно вскинувший в последний раз тонкие руки и навзничь опрокинутый на землю перед церковью в Кентукки. Где взять столько сил, чтобы не сойти с ума, не потерять себя в этих звуках, красках и вкусах?       От тяжёлого рваного дыхания Эггси плечо Мишель горит, как от огня. Кому, как не ей знать, куда приводит эта боль, вязкая и удушливая, чёрная, как смола. Она ведёт на дно стакана, создавая иллюзию исцеления. В конечном счёте, доходя до дна, мираж предсказуемо рассеивается, и ты вновь оказываешься один на один со своей бедой. Эггси словно читает её мысли, потому что задаёт вопрос: - Когда папа погиб, ты чувствовала то же самое?       Он выпутывается из материнских объятий и вновь приваливается спиной к двери, запрокидывая голову и рассматривая Мишель из-под полуопущенных век. Эггси уже не плачет. Его лицо напоминает изваяние из белого мрамора, от которого отсекли всё лишнее, но не успели смягчить черты. Заострённый нос, острые скулы и подбородок оказались лишены привычной детскости, а в геометрии красивого лица читается весь его житейский опыт и невесть откуда взявшаяся мудрость.       Мишель отвечает не сразу. Прежде она пристально рассматриваетсына, стараясь разглядеть в нём знакомого ей Эггси, но он изменился слишком сильно, и ей придётся это принять. - Да, - коротко отвечает она, потому что невозможно что-то добавить к тому, для чего не существует слов.       Эггси трёт руками лицо с такой силой, будто хочет содрать кожу, проводит ладонями по щекам и вискам, впивается пальцами в волосы и вытягивает золотистые пряди, окончательно разрушая причёску, которую Мишель никогда не видела у него раньше и, вероятнее всего, не увидит впредь. Наверное, она была не очень хорошей матерью. Недостаточно внимательной, недостаточно заботливой, сложно это признавать, но и недостаточно любящей тоже. Вот только видит Бог, как много бы она дала сейчас за то, чтобы помочь сыну. Но Мишель знает, что ни один человек не способен заменить тебе того, кто значил для тебя так много. Всё, что ей доступно теперь - это быть рядом с ним безмолвной тенью, гладить его сухие руки и ловить обеспокоенным взглядом каждый его вдох, каждое движение и каждое слово, чтобы не пропустить, чтобы успеть, если… - Ты чувствуешь облегчение?       Голос Эггси глухой и странный, как будто вовсе не его. Мишель не хочет понимать смысл сказанного, но, к несчастью, понимает. - О чём ты говоришь, милый? – Стоит попробовать уйти от ответа, ради него же самого. Лицо Эггси застывает в злобной гримасе, похожей на африканскую деревянную маску, а в абсентной глубине прежде безразличных глаз сверкают всполохи безумного огня. - Отец погиб из-за Гарри, ты же знаешь! Ты не можешь не помнить, как проклинала его, когда он пришёл к тебе, чтобы сообщить о смерти папы. А теперь нет самого Гарри, и ты должна быть довольна… Ты довольна, скажи мне наконец?!       Мишель пятится назад, не спуская глаз с Эггси. Она не боится за себя, её пугает лишь одна вещь – не сломлен ли Гэри настолько, чтобы спятить?       Он видит этот страх в глазах матери, он ещё способен замечать кого-то, кроме себя, и это внезапно отрезвляет его, возвращает в реальность, как электрический разряд. Адреналин и шок последних дней отступают, гонимые новыми чувствами. Эггси становится тихим и кротким, а ответ Мишель без труда достигает обнажённого сердца. - Нет, Эггси. Я не хотела, чтобы ты вновь лишился опоры.       Часы отсчитывают ватную тишину – минуты молчания по отцу и Гарри. Говорить больше не о чем, потому что Эггси не умеет рассказывать о своей боли, а Мишель не сильна в уговорах. Наверное, это неправильно и ненормально, но кто подразумевает нормальность, говоря о них, верно? - Как Дэйзи? – спрашивает Эггси, когда от тишины начинают болеть уши. - Хорошо, - улыбается Мишель, - зайдёшь к ней? Взгляд Гэри рассеянно блуждает по комнате, пока не натыкается на дверь детской, за которой размеренно дышит во сне его Дэйзи. - Нет, прости. Не сегодня.       Как сильно он любит сестру? «До Луны и обратно» - обычно говорит он ей перед сном, но понимает, что и этого расстояния мало, чтобы измерить его любовь к этой светловолосой крохе, которая родилась, чтобы озарить его невесёлую жизнь своим чистым светом. Именно поэтому он не станет осквернять её безмятежный сон своей неистовой тоской.       Мишель только кивает, давая понять, что всё в порядке, и поднимается с пола вслед за Эггси, который уже стоит на ногах и держит руку на дверной ручке. Он до сих пор не уверен, правильно ли сделал, что в первую очередь пришёл к матери, но её взгляд, исполненный тревоги и любви, говорит о верности выбора. Однако, достаточно пользоваться её добротой. Эггси порывисто обнимает Мишель, оставляя на её щеке прикосновение горячих губ, и выходит из дома. В спину несётся её срывающийся на крик голос: - Куда ты теперь, Эггси? Не уходи, прошу тебя!       Он застывает на месте, разворачивается на каблуках и пожимает плечами, одаривая Мишель прощальным взглядом, а затем стремительно проносится по щербатым бетонным ступеням и вваливается в салон чёрного такси. - Куда, мистер Галахад?        Водитель омерзительно жизнерадостен. Эггси расслабляет удавку галстука на шее и шумно втягивает ртом воздух, болезненно морщится, пытаясь сдержать вновь накатившее отчаяние, а затем цедит сквозь зубы: - К Галахаду.