~ ~ ~
Монэ семь и она с обидой смотрит на очередную птицу, которую не удалось поймать: глупое создание вновь упорхнуло, стоило только протянуть руку — а она-то в этот раз принесла больше зёрен, надеясь усыпить бдительность. Смотря на уменьшающуюся вдали белую точку, она тихо вздыхает: ей хочется точно так же подняться над землёй и улететь далеко-далеко, чтобы попасть в те удивительные страны, о которых пишут в книжках. И узнать море: загадочное, невообразимое, будоражащее фантазию. Отец посмеивается, в синеве лукаво прищуренных глаз столько нежности — никогда больше не увидеть: — Бросишь нас с мамой? Все еще насупленная, Монэ бурчит: — У вас скоро будет замена. Хотя на самом деле совсем не хочет оставлять родителей: просто эти разговоры о пополнении в семье её невероятно раздражают. И даже когда мать обнимает её, шепча в макушку тихое «глупышка», Монэ старается не прижиматься слишком сильно к выросшему животу, которому теперь поются колыбельные вместо нее, ведь она взрослая. И все ещё смотрит в уже опустевшее ясное небо.~ ~ ~
Монэ двенадцать и она вертит в пальцах белое пушистое перо, неясно кем потерянное. Четырёхлетняя Сюгар заливисто смеётся — боится щекотки, но ей весело и счастье переполняет. Она хвостиком следует за сестрой с самого рождения, и уже не Монэ ревнует родителей, а наоборот. Правда, лишь в шутку: втайне и мать, и отец рады, что глупая детская насторожённость по отношению к новому члену семьи прошла ещё в первый год. И что девочки так невероятно похожи, хотя Сюгар спокойнее, даже невзирая на возраст, вдумчивее. Есть надежда, что её обойдут стороной пустые фантазии старшей сестры о путешествиях, в которых, возможно, они сами виноваты. Поднимаясь на ноги, отчего недовольная скорым прекращением игры Сюгар обиженно сопит, Монэ сдувает с ладони воздушное перо и шепчет себе под нос так, чтобы никто не слышал: — Я все равно увижу мир. Потому что родители вновь посмеются над желанием девочки, которой совсем не о путешествиях мечтать надо: ей иная судьба написана. Мать уже как два года учит её шить, чтобы вырастить себе замену. Здесь хорошая швея будет на вес золота, замуж легко выйдет, да и голодной не останется. Стоит ли думать о большем? Только, искалывая в тысячный раз бледные пальцы иглой, Монэ все жалеет, что не родилась мальчиком. И беззвучно напевает: «взлетевшая снежная птица, пари со мной».~ ~ ~
Монэ пятнадцать и она борется с волнами тошноты, давится криком и пытается загнать в лёгкие хоть глоток воздуха. Сердце, кажется, совсем не бьется, а она оглохла, потому что даже своё отчаянное беспомощное бормотание не слышит, только все теребит трупы родителей, пачкает тонкие пальцы в крови, задыхается от запаха гари и надеется почувствовать пульс хоть у кого-то. Она не понимает причины. Она не видит никакого смысла. Она едва ли осознаёт, кого ненавидеть и кому мстить (да и что она может — слабая девочка, которую готовили для семьи). Сидя посреди развалин, она даже не способна осознать в полной мере произошедшего. И лишь когда в разум суматошной птицей влетает имя сестры, Монэ словно просыпается: вскакивая на ноги, спотыкаясь на обломках того, что было им домом, вылетает наружу и несётся, куда глядят затянутые пеленой боли глаза, ища сестру. Только не... пожалуйста. Только не... Она даже в мыслях не может закончить фразу: закончить — допустить, пусть даже на миг, её реальность. А эту хрупкую, сухую соломинку Монэ терять совсем не хочет. И сталкиваясь с сестрой, когда солнце закатывается за горизонт, возле пруда, от которого разит тиной и стоячей водой, почти сбивает ту с ног, подлетая к ней словно на несуществующих крыльях. Прижимая к груди плачущую навзрыд Сюгар, сама Монэ не может выдавить из себя ни единой слезы. Вся боль, клубком свернувшаяся в груди, превратилась в огонь, что иссушил и оставил лишь пепел. Сейчас она даже готова согласиться на предложенные отцом кандидатуры для брака и не выпускать иглы из рук, но повернуть назад нельзя. Ей остаётся лишь думать, как не дать умереть себе и сестре. Единственное светлое, что осталось в жизни кроме воспоминаний, она не готова потерять. Даже если потеряет себя. В синих глазах Сюгар — небесный простор и отцовская нежность. Все, что ей так дорого.~ ~ ~
Монэ шестнадцать и она, царапая ладонь о каменную кладку, сгибается пополам в темном переулке: остатки скудного завтрака выходят вместе с желчью. Отвращение к себе затапливает её всякий раз, когда руки — мозолистые и шершавые, влажные и маслянистые, грубые и требовательные, дрожащие и изучающие — сжимают её бёдра, оглаживают грудь, оставляют гнойные раны на каждом клочке разодранного тела. Она не понимает, сколько пар рук уже насладились, оценили, облапали: она просто не считает — так легче. И не вглядываться в лица — тоже легче: она не хочет их помнить, не хочет видеть в ночных кошмарах. Там место лишь трупам родителей. Все они — безликие, лишь с меткой финансового статуса: можно ли с них взять что-то. Никогда в жизни бы Монэ не пошла на такой шаг ради себя, но на её руках восьмилетняя сестра. И если очень везёт, имитировать оргазмы не приходится — только сдерживать рвотные позывы, пока очередной мужчина наслаждается её телом, пока не свалится ей под ноги, не успев дойти до сути. Вынуть деньги, сбежать — схема давно отработана, отточена. Но с каждым разом все сложнее заставлять себя. И искать новое место, где её ещё не знают. Оставлять очередное пристанище не так трудно, как пытаться перебраться в другой город или на другой остров: наверное, это гены родителей, когда-то сбежавших от своей семьи. Монэ никогда не знала, были ли у них родственники и откуда мать с отцом, и не испытывала особых сожалений на этот счёт — ей вполне хватало Сюгар. Разве что наличие ещё кого-то могло бы что-то поменять в их судьбе после смерти родителей, но это неточно. Кровь — не гарант любви. Монэ спокойно набрасывает потрёпанный плащ и, напевая старую колыбельную, берет за руку сестру: наверное отчасти сбылась её мечта о путешествиях. Только все равно где-то там, куда она боится заглядывать уже давно, сидит желание однажды вспомнить, что такое дом.~ ~ ~
Монэ семнадцать и её персональный ад, длившийся больше года, оканчивается: спасение приходит с полубезумным смехом и странными розовыми перьями, блеском алых стёкол и ухмылкой дьявола. Вместо того, чтобы наказать её за попытку обмана и кражи, Донкихот Дофламинго предлагает ей стать частью Семьи. Он обещает защиту и достойное отношение, а ещё он пират и это очень странное, извращённое исполнение её мечты увидеть мир. Если бы не Сюгар, Монэ не знает, устояла ли бы перед этими соблазнительными речами, но девятилетняя сестра — все, что у неё осталось. Единственное, чем она дорожит. И склоняя голову перед внушительной фигурой, Монэ клянётся в верности и преподносит свою жизнь в обмен на заботу, уже зная: однажды она не откроет глаз, повинуясь чужой воле. Иллюзия свободы в небе под куполом птичьей клетки. А спустя полгода, после достаточного — по мнению Молодого Господина — количества подтверждений её преданности, Монэ получает Дьявольский фрукт. Так Молодой Господин выделяет важных для себя людей. Закручиваясь маленькой вьюгой вокруг смеющейся сестры, тянущей руки к колким снежинкам, тающим на её бледных пальцах, Монэ почти может снова улыбнуться — отражением улыбки Сюгар. Сейчас ей этого вполне достаточно.~ ~ ~
Монэ двадцать и она одно из главных действующих лиц в плане по захвату Дресс Розы. Трупы охранников, занесённые снегом, медленно синеют под ногами — она равнодушно переступает через них. Отворяя ворота, чтобы приветствовать нового правителя, она почти готова разделить с ним этот триумф: ей совсем не нужна страна, но исполнение желаний Молодого Господина, заслуживающего править не только отнятой у него Дресс Розой, но и всем миром — её обязанность. Выполненная с блеском. В который раз. И совсем ничего не испытывает, смотря, как раскрывшая ее принцесса становится заложницей. Как ничего не испытала бы, умри Виола здесь же, под её ногами. Только царапает что-то внутри от звенящего в ушах голоса — ради отца она продаёт себя, и это о чём-то напоминает Монэ. Ровно настолько, чтобы на долю секунды взглянуть на неё. Она видит непокорность в глазах бывшей принцессы, примкнувшей к стану «врага», вынужденной слушаться человека, отнявшего у неё отца и страну. Видит и осознаёт, что её роль ещё не окончена, только переведена на новый уровень: бывшая принцесса слишком глупа, слишком эмоциональна, а оттого опасна. Неверное движение в сторону Молодого Господина, и ледяные кинжалы пройдут сквозь её сердце дважды и это самое милосердное наказание, что Монэ способна той подарить. Между состраданием и клятвой она выбирает то, что должна.~ ~ ~
Монэ двадцать два и утопленное в крови заката небо Дресс Розы совсем не похоже на то, что она видела дома. Вообще все, что её окружает, совсем не похоже на то, что она видела дома и что должна была видеть. Проводя щеткой по коротким волосам Сюгар, клубочком свернувшейся на её руках, и даже не задумываясь о мелодии, что льётся с едва шевелящихся губ, она монотонно покачивается на постели: из-за действия фрукта сестра внешне перестала расти, и Монэ кажется, что той все ещё девять, а потому она убаюкивает её как в детстве. Или просто цепляется за не полностью изорванные туманные клочки счастливых воспоминаний, потому что перед слепо смотрящими в стену глазами, в которых погибло горячее солнце — четырёхлетняя Сюгар, смеющаяся от щекотки и просящая рассказать ей что-нибудь: она любит волшебные истории сестры не меньше, чем песни матери. Монэ их тоже любит — это единственный способ оказаться где-то далеко-далеко — только уже пять лет с её губ не срывается и слова прежних рассказов. Потому что и прежней Монэ больше нет: женщина, что укачивает на руках мерно сопящую девятилетнюю девочку, не хочет помнить и малой доли прошлого. А настоящая не видит будущего, зная, что в любой момент может умереть — за Молодого Господина или из-за него. И шансы равны, она в который раз получает тому подтверждение. Даже за пять лет в Семье она ещё не привыкла к тому, с какой лёгкостью её члены умирают. Дофламинго умеет быть благодарен — это Монэ усвоила так же хорошо, как и то, что Дофламинго умеет быть безжалостен по отношению к предателям. Обхватив себя за плечи и сжимая ледяными пальцами бледную кожу, она смотрит, заворожённая отвратительно-пугающим действом расправы, и каждый миг отпечатывается клеймом в подсознании. Семья Донкихот — не только шанс найти себя, но и необходимость стереть все, что к ней не относится. Шаг в сторону равноценен шагу в пропасть к Морским Королям. У неё осталось имя, но за ним нет уже ничего. Однажды произнесенное Молодым Господином «Юки-Онна» говорит о ней куда больше. Вглядываясь в глаза Сюгар, она уже не видит улыбки отца — только бескрайний океан, в который им скоро вновь выходить.~ ~ ~
Монэ двадцать восемь и Трафальгар Ло — очередное её задание от Молодого Господина: побочное, потому что основное это Цезарь, и совершенно случайное, потому что его появления на изолированном острове никто не ожидал. Но пересекаясь первый раз взглядом с бездушными глазами, на дне которых едва-едва даёт о себе знать усталость, Монэ готова поверить, что случайностей не существует. Она видела немало мужчин за свою жизнь: и когда была вынуждена соблазнять их, чтобы накормить сестру, и когда находилась под эгидой Семьи Донкихот, но этот должен был стать ещё одной отметкой на ледяном осколке её сердца. Которое он так равнодушно забрал. Перебирать тонны информации за короткий срок ей не впервой и читать о чужой жестокости тоже: Монэ видела безжалостность, её уже сложно чем-то впечатлить. Но бегло просматривая рост награды за голову Ло и описание его появлений в разных точках Гранд Лайн, она заинтересованно общипывает перо — из новичка в Шичибукаи за такой короткий срок ещё не прыгали. Список вопросов все копится, но скорых ответов Монэ не ждёт. Впрочем, так даже интереснее. Ден-Ден Муши смотрит на неё сощуренными под алыми стёклами глазами; Дофламинго на другом конце совершенно точно довольно ухмыляется — ему ещё не приходилось разочаровываться в лучшем шпионе.~ ~ ~
Монэ двадцать восемь и её мечты все ещё сбываются слишком извращённо, словно бы чего-то правильного она не заслужила. С ужасом наблюдая за тем, как по ноге расползаются пятна глубокого ожога, Монэ душит в себе крик — не столько от ощущений, сколько от зрелища перед глазами: обнаженная кость, пузырящаяся кожа, горящая плоть, разъедаемая кислотой. Почти каждый её визит в лаборатории Цезаря оканчивается маленьким происшествием, после которого сумасшедший учёный выставляет её за дверь, но настолько критичная ситуация — впервые. Монэ осознаёт, что надо что-то сделать, и, стараясь отключиться от наконец проявившей себя дикой боли, хромая и стараясь не тревожить раздробленную руку, вылетает в коридор, чтобы вцепиться в первого встречного. И долго ещё будет сомневаться после — радоваться ли, что им оказался Ло. Лёжа на холодной поверхности металлического стола, от которой ее отделяет только тонкая дешёвая простыня, Монэ напряжённо цепляется взглядом за каждое движение, за каждый взмах, за каждое соприкосновение инструментов с кожей. И когда в поле зрения попадает сосредоточенное лицо Ло, на котором она впервые видит что-то настоящее, она пугается собственного желания продлить этот момент. Раскрыть щель, за которой скрывается живой человек — не всесильный и непробиваемый Шичибукай и один из тех, встревоживших Правительство. Только ей в этом смысла нет: точнее, нет смысла Джокеру. Монэ колотит и она старается выбросить все мысли из головы кроме тех, что об обязательствах. По вискам бьет почти забытый голос матери: «в твоих крыльях – жизнь»; Монэ задыхается. Короткие ногти царапают ключицы; слова врезаются в подвижное молчание словно камень в поверхность воды. Круги расходятся и пока не исчезнет последний, она ждёт ответа. Который звучит лишь в скрипах дверок непонятных больших металлических шкафов, громоздящихся у двух стен. Монэ твердит себе — это ради Молодого Господина. Глупое «подари мне крылья» вместо «собери по осколкам костей мою руку» выдавливается из лёгких с кровью и таким саднящим глотку отчаянием, что ни капли флирта за тремя словами. Ни намёка на второе дно — хотя потом однажды Ло ей это припомнит, и она найдёт, что ответить в своей загадочно-шутливой манере. Например, об удобстве шпионажа. Но сейчас в Монэ только клубы боли. И где-то, где должно быть сердце, щекочут рёбра пушистые перья. Предвкушение. Хотя в момент, когда острый скальпель, бросающий опасные блики, прикасается к её лодыжке, она кусает щеку и давит рвущийся из горла хрип. Больно не будет, обещает Ло, она ничего не ощутит — скорее не хочет её отвлекающих криков и стонов, чем пытается успокоить; но видеть, как от тебя отделяют твои части тела, которыми ты мгновение назад управляла — до тошноты жутко. Монэ уже передумала несколько раз, но поворачивать поздно: остаётся только зажмуриваться крепко-крепко и не представлять под закрытыми веками, что происходит после лёгких уколов лезвия, и о чем говорит слабый поток воздуха, дотрагивающийся словно бы до самого центра кости. Существовать в новой форме... странно. Дополнительный сустав работает непонятно и лапы подгибаются, а вес тела сильно увеличился. Крылья же и вовсе не руки: их будто удлинили, пальцы сшили между собой, оставив возможность шевелить только самыми кончиками. Они гибкие до невозможного, словно мелкие косточки в ладонях раздробили. Монэ может легко их раскрыть — плечевой сустав все тот же, разве что нагрузка возросла, — но не управлять полноценно. Даже для того, чтобы смочить пересохшее горло, ей приходится разлеплять губы и просить Ло. Наблюдая за тем, как он подносит к ее лицу стакан с водой, она спрашивает себя: не воспользоваться ли ситуацией? Сейчас она пациент, и как добропорядочный врач Ло должен обеспечить ей уход. Только Ло в первую очередь пират, а пираты добропорядочными не бывают. Особенно если они не моргнув глазом вырезают сердце, оставляя жертву жить и осознавать случившееся. Теперь она почти такая же, как та снежная птица, только все это — иллюзия свободы.~ ~ ~
Монэ двадцать девять и ей кажется, что минувшие месяцы пролетели едва ли не за один день, только слишком переполненный событиями. Словно предшествовавшие им одиннадцать лет она провела в анабиозе, вспомнив, что значит чувствовать, лишь недавно. Наслаждаясь потоками ветра под огромными крыльями, если прикрыть глаза, можно подумать, что она где-то далеко – совсем не на изолированном острове, переполненном чудовищами (только и она теперь из их числа). Смешиваясь со снежной бурей в ночи, можно ощутить невесомость и лёгкость, о которых она забыла уже как тринадцать лет. И ежедневно улыбаясь стоящей перед ней Ден-Ден Муши, слишком проницательно смотрящей через алые стекла, ровным голосом произнося «все хорошо, Молодой Господин», хочется надеяться, что на расстоянии Дофламинго ложь не уловит. Все совсем не хорошо. Пальцы Ло путаются в её распущенных волосах, пока губы оставляют метки на ключицах. Всякий раз в эти минуты Монэ слабо жалеет о своей форме — крылья слишком широкие, слишком большие, слишком мягкие, а когти на лапах слишком острые, слишком длинные, и она подсознательно боится каждой судороги оргазма. Но еще больше жалеет о том, что ее эмоции выходят из-под контроля и разрывают её изнутри. Начиная игру, Монэ планировала все оставить лишь на физическом уровне. Лишь воспользоваться. Не с Цезарем же ей спать, хотя тому-то на её нынешнюю форму явно плевать. Ло привлекателен внешне и, хотя сложен из сотен миллионов режущих ножей, слишком теплый где-то там, в глубине. Слишком не то, что она предполагала. Ровно настолько, чтобы возвращаться в собственную спальню лишь под утро и только потому, что оставаться рядом с ним — то, чего Монэ не может себе позволить. Последняя дверь до старательно запертого и практически похороненного за семью замками; шесть она уже открыла. Когда рухнет седьмой, она увидит собственную смерть на рассвете. Почти ощутив светлое касание свободы. Под аккомпанемент скрипа закрывающейся за спиной двери Монэ убеждает себя, что она несколько раз за неделю выгибается на холодных простынях под мужчиной с ледяными глазами лишь из-за отсутствия альтернатив. Они удобны друг другу: молчанием и отсутствием утопичных требований; и позиция неизменна. Для Ло не тайна ее шпионаж для Джокера, а Монэ прекрасно осведомлена о его поисках и ненависти, даже если не знает (не готова знать) причин. Дотрагиваясь до изогнутых линий татуировок на смуглой коже, местами изломанных короткими шрамами, Монэ старается сохранить трезвость мысли, концентрируясь лишь на одном: они — взрослые люди с самыми обычными потребностями тела, которые нужно удовлетворять. А еще — это тоже может быть полезно Молодому Господину. И забывает, как на короткие полчаса для неё умирают изолированный остров, сумасшедший Цезарь и ежедневные доклады Джокеру. Отрицает, что они как-то дьявольски идеально сходятся: телами, скоростью, темпераментом. Потому что в этом нет никакого смысла: руки Ло оставляют на её теле почти реальные ожоги, но от взгляда все внутри крошится разбитым льдом. Снежная женщина никогда не чувствовала себя такой мертвой, как в эти мгновения зрительного контакта. И настолько живой до того она ощущала себя лишь с единственным мужчиной: ещё более жестоким и непонятным. Подтягивая колени к обнаженной груди и накрываясь с головой крылом, Монэ кусает щеку изнутри и крепко зажмуривается. Ей очень хочется услышать голос сестры — возможно, это отрезвит. Это напомнит, зачем все пережито. Зачем все. Но до утра ещё несколько часов и старая колыбельная совсем не убаюкивает. Возьми с собой, чтобы разделить твой мир, твои небеса.~ ~ ~
Монэ тридцать и она отчётливо осознаёт — каждая улыбка ложится на грудь могильной плитой и она уже давно не может дышать; совсем скоро задохнётся. Или горло перехватывает от печати чистого, раздирающего сердце страдания, оттиснутого на лице спящего Ло. Даже тени под закрытыми глазами выглядят еще глубже. Лапы поджимаются неосознанно, собирая простынь под ними; крыло приходится останавливать от необдуманного жеста. Губы дрожат: знакомый мотив без слов готов вырваться из легких. Но чтобы спрыгнуть с постели, нужно как-то победить это отвратительное окаменение. Монэ бессильна. За подаренные крылья она отдала сердце уже во всех смыслах. Она не готова даже принять мысль о том, что не ей одной тринадцать лет снится один и тот же кошмар, так и не потерявший своей ядовитой красочности. Что у них обоих есть невосполнимые потери, разломавшие все так мелко, что уже не собрать. Что они оба одиноки. И все тринадцать лет она просыпается с чувством липкой крови на пальцах, когда их давно уже заменили перья. И все тринадцать лет она срывает голос на имени сестры, разлетающемся по улицам. Единственное, чему она научилась за эти тринадцать лет — ложиться спать, не думая о том, каким будет завтрашний день для Сюгар. Потому что об этом позаботится Молодой Господин. Собственное «завтра» давно перестало представлять ценность. Но дрожа от контакта кожи к коже и подставляя шею под горячие губы, Монэ загадывает ещё один день, похожий на триста предыдущих. Еще несколько минут, в которых не существует ничего, и она — всего лишь безымянная снежная птица, растворяющаяся в бескрайнем небе. Прекрасно зная — однажды судьба не ответит на её глупый запрос. И когда голос Джокера вливается в её уши вкрадчиво-предвкушающим «ждите завтра Верго», лицо немеет; «конечно, Молодой Господин» соскальзывает с парализованного языка потому, что именно этого от неё ждут. Судьбе надоело потакать её прихотям. Изначально все шло именно к этому.~ ~ ~
Монэ тридцать и для неё нет завтрашнего дня. Он обменян на новое утро для Сюгар, на очередной триумф для Дофламинго. На «умри ради меня» и «прости», заставляющие горько улыбнуться: это её работа, это её клятва, это её суть. И она верит в искренность сожалений, только знает, что никакие привязанности никогда не станут выше целей. Как не должны и её собственные помешать исполнить последний приказ. Даже если тринадцать лет назад она умерла не полностью, и почему-то сейчас медлит, откинув стеклянную крышку. Красная полусфера двоится в глазах, поддёрнутых дымкой. На месте бьющегося в чьих-то чужих руках сердца вспыхивает дикая, острая боль; крыло соскальзывает с круглой кнопки. Ощущая предательскую, отвратительную слабость в конечностях, Монэ кривит губы и падает на колени. Она не знает, что произошло, но уверена — без Ло здесь не обошлось. Ей даже почти жаль, что его встречу с Молодым Господином она уже не увидит и не узнает исхода. И все сильнее кажется, что между ними слишком много общего и Молодой Господин неспроста желал отдать Ло трон Черв. Какая ирония — она могла бы подчиняться тому, от кого сейчас зависит её жизнь. Тому, кто эту жизнь с такой легкостью уничтожает. Наверное, если бы у Монэ остались силы, она бы рассмеялась – над собой, над ситуацией. Но сил нет и сознание тоже постепенно покидает её. В кусочке синего неба, пробивающегося через брешь в потолке разрушенного корпуса, мерещится улыбка отца и слышится смех Сюгар. Закашливаясь и сплевывая кровь, Монэ закрывает глаза. Если существовали перерождения, она бы хотела однажды попасть в ту почти невозможную вероятность, где реальность не так жестока. Доверенное лицо и лучшая шпионка Джокера, один из лидеров Семьи Донкихот — и только где-то, где остались самые крохи счастливых воспоминаний детства, женщина, которая отказалась от себя. Женщина, не готовая изменить свою судьбу сейчас. Снежная птица, которой не взлететь.