Так тепло?..

Лихт читал книгу, удобно устроившись на диване. Книга была интересная, полностью завладев сознанием парня, она швыряла его между абзацов и страниц. Но последние несколько часов строчкам, звучавшим в голове пианиста, аккомпанимировали громкий насморк и редкий, но отчетливый чих. А сейчас к ним прибавился ещё и сухой кашель. Тодороки пытался не обращать внимания, старался вновь воссоздать то погружение, в которое он попал, лишь прочтя описание. Но буквы скакали, строчки танцевали вальс и книга, напоследок пошелестев страницами, ушла в последнее плавание, то есть на пыльную полку книжного шкафа. Лихт повернулся в сторону одеяльного кокона, в это время тяжело дышавшего, и сказал: — Хватит распространять микробов, если хочешь чахнуть, то делай это на улице. — вышло грубее, чем нужно. Хайд встал с пола, скинул одеяло и взглянул на Тодороки, нахмурив брови.Лихт почему-то сразу понял, что у сервампа болит голова. — Лихт-чан, сделай чаю. — попросил парень, вновь хватая одеяло и натягивая его на макушку, уже подходя к ершистому дивану и садясь рядом с ангелом. — я присяду? Тодороки его просьбу принял как оскорбление, поэтому лишь отодвинулся, закинув одну ногу на другую. — Вот ещё. — огрызнулся он, прорываясь встать, но Хайд схватил его за рукав и Лихт обернулся. И наткнулся на растроенные, слегка заплывшие глаза сервампа, в которых на данный момент не было ни усмешки, ни издевательства. Грустные и пустые, словно кукольные, и до сих пор нахмуренные брови. По коже словно пустили разряд тока и спусковым выстрелом послужил тихий шмыг. — Только в этот раз. — спокойно ответил Лихт, вырвав свой рукав из хватки нескольких пальцев вампира и тут же пообещав себе, что больше он ему поблажек не даст. Лихт вышел из комнаты и напоследок обернувшись, увидел закутанного в одеяле Лоулеса, который смотрел в пол и улыбался. Кровь прилила к щекам и Тодороки чуть ли не вбежал в просторную кухню, слыша, как громко стучит сердце, словно поёт соло в микрофон Что это?.. Когда из небольшой чашки с золотистой каемочкой уже парил фруктовый чай, вроде бы с лесными ягодами, Лихт точно не помнил, ведь тут их было более десяти сортов и на любой вкус, Тодороки решил порезать лимон. Цитрус пускал соки, пачкав все вокруг, нагло доказывая Лихту — он не умеет резать. Блеклая жидкость стекала по руке и очень манила, поэтому Лихт решился лизнуть палец. И быстро пожалел. Кисло. Как вообще можно это есть и как это помогает быстрее выздороветь? Долго размышлять пианист не стал. Просто взял нагретую коричневой водичкою жидкость, по поверхности которой плавали размокшие лимонные кусочки и вернулся в гостиную. Лоулесс с дивана катапультировался в кресло и сонно рассматривал обои, но при виде Лихта с чаем лицо изменил, вновь улыбнувшись. Тодороки медленно подошёл к нему и только сейчас заметил, что сервамп не может улыбаться. А если быть точнее, то он просто кривит свою улыбку из-за обветренных губ. Сухих и наверняка горячих. А ещё покусанных по уголкам, тут уж и гадать не нужно, для чего вампирам клыки. — Пей быстрее. — Парень вновь делает из себя злодея, стараясь не пялиться на чужие губы, из-за простуды опухшие почти в два раза. Не получается. Хайд, поблагодарив, тихо пьёт, а Тодороки садится напротив, стараясь незамеченно мазнуть по нему взглядом. Волосы у Хайда спутанные, взлохмаченные и торчащие в разные стороны, словно иголки. Нос красный, словно у снеговика в новогоднюю ночь. Даже отсюда невнимательный Лихт видит его тяжелые ресницы и опускающиеся веки. Видимо, хочет спать. Торчащие из-под одеяла руки, сжимающие чашку с парящим чаем — искуственный источник тепла — покрыты мурашками и слегка дрожат. Холодно? Странно, Лихт тут весь вспотел, а этот мерзнет. Тут вдруг из рук сервампа выскальзывает почти опустошенный напиток и обоим режет слух от удара сервиза о деревянный, не покрытый ковром пол. Хайд падает на колени и тянет руки к осколкам, разбежавшимся по полу словно тараканы — Эй. — Лихт тоже встаёт, но ради приличия. Или же… — ‎Извини, Лихт-чан. — Руки парня рыщут под диваном, собирают мелкие отколотые частички, но по прежнему дрожат. Кажется, ещё сильнее. Тодороки не испытывает злости. Ни раздражения, ни грусти и печали о разбитой кружке. Пианист глянул на чужие ладони, уже изрезанные, покрытые маленькими царапинами и тоже сел на колени, перехватывая их. — ‎Прости. — Хайд облизывает губы, опустив макушку. — ‎Иди, я соберу. — Ангел действительно сгребает остатки фарфора, не боясь порезаться. — Ты чего? Это просто кружка. — ‎Да. — Хайд кивает головой, но голос как-то меняется, хрипит. Вместе всё убрав, и пару раз протерев пол, уже ничего не говорило о том, что в сервизе стало на один предмет меньше. Только вот Лихт уже не узнавал свой голос. Какой-то слишком мягкий, заботливый. А вот у Хайда — наоборот. Слегка противный и ещё более тихий. Они вновь сидят в тишине, изредка нарушаемой громким кашлем. Говорят о чем-то невзрачном. О таких вещах, которые через минуту забываются, превращаясь в паутину. А тут уютно. Действительно уютно. Лихту начинает нравиться смотреть на Лоулеса склоняющего голову, зевающего и смешно открывающего рот. И в голове пианиста щелкает. Он поднимается, за секунду сокращая расстояние между собой и Хайдом, и хватает того за плечо, приподнимая на ноги. Хайд послушно встаёт, прижимая к себе одеяло. И зажмуривает глаза, словно ожидая удара или того, что Лихт выпишет ему чек за разбитую посуду и впустую потраченный пакетик чая. Но ничего подобного не последовало. Тодороки молча вывел Хайда из комнаты, таща того в спальню. Тут темно. Единственное окно зашторено плотными темными занавесками, обои тоже тёмные, старинный интерьер и мебель из красного дерева придают комнате шарм. Хайд на странное поведение хозяина не реагирует, лишь облизывает губы и вновь шмыгает носом. Ему все равно, в какой обстановке получать побои — в темноте или имея такого свидетеля — как солнце. Без разницы. Но лишь аккуратный толчок в грудь и Хайд падает на кровать, удивленно расширив глаза. — Хочешь спать? Спи! Холодно? Грейся. — ‎Лихт-ч-чан, я… — Молчи. Пианист натягивает на Хайда одеяло, закрывая даже нос, из-за чего оттуда видны очертания уставших глаз и вздыбленных волос. И это ещё ничего. Через секунду Лихт вновь откидывает одеяло и сам залезает на кровать, прижимаясь к вампиру всем телом, укрывая и себя, и его. Хайду сейчас настолько хорошо, что даже плохо. Руки Лихта обнимают его за талию, прижимаясь носом к рубашке. Сервамп ребрами чувствует его дыхание и хочется выть. В его губы. Тодороки радуется, что в темноте не видно малиновых ушей и общей красноватой раскраски лица. — Так тепло?.. — промурлыкал Лихт, прижимая Хайда к себе. Сейчас, в полной темноте главное — безошибочно определить месторасположение губ. Однако, губы Лихта прижимаются к щеке, так и не достигнув нужной цели. Но процесс лечения только начался. У них на это ещё куча времени.