Лекарство для души

Chase Holfelder – All I Want For Christmas Is You

Осаму Дадзай не любил праздники, потому что в эти дни он особенно остро начинал замечать своё душевное одиночество и моральную неполноценность. Особенно не любил он подарки, которые не вызывали должной радости, а лишь патологическое чувство вины за своё существование, за то, что люди тратятся на него, на человека никчемного. Зато для других молодой человек любил устраивать праздники и преподносить самые лучшие и дорогие презенты и видеть взамен счастливые улыбки и горящие детским восторгом глаза, подобные искрам бенгальских огней. Потому Рождество не вызывало в душе Дадзая ничего, кроме тяжёлой жгучей тоски, а подарки, которыми сегодня обменялись все сотрудники Вооруженного детективного агентства, угрызений совести. Весь день юноша чувствовал себя более, чем паршиво. Даже прогулка по оживленному вечернему городу, которая обыкновенно помогала Осаму освободиться от навязчивых мрачных мыслей, не давала ни малейшего облегчения. Разум поглощал дёготь размышлений о суициде: повеситься ли на той розовой мишуре, что украшает витрину магазина одежды; или же о чем-нибудь задуматься и незаметно для себя шагнуть на проезжую часть прямо под машину; или все же сигануть с моста в какой-нибудь канал с ледяной и грязной водой; или лучше дотерпеть до дома, отогреться в горячей ванной и под музыку вскрыть себе вены одноразовым лезвием, обращая воду в вино, подобно Богу. Мысли сходились, как все дороги в Риме, на несчастной мишуре, как-никак это был более праздничным из всех вариантов. Даже в некоторой степени забавным. Чёрный юмор и самоирония стали неотъемлемой частью Дадзая. Крупные хлопья снега оседали на Осаму тяжело, как тоска на меланхоличное сердце. Мрачные идеи о самоубийстве мешались с болезненными воспоминаниями об одном человеке, которые вызывали неопределенные чувства. Желание снова встретиться и, наоборот, наконец-таки отделаться раз и навсегда от мысли о нем, безжалостно стереть из памяти, как ненужный файл на компьютере. Но тоска и одиночество толкали парня в объятия ностальгии по ленивым вечерам, проведенным за разговорами, по вкусу крепких вин с чужих губ, по пламенным кудрям, пропитанным дымом ментоловых сигарет и чуть сладковатым парфюмом, по бессонными ночам, проведенные в одной постели под страстный шепотный бред и блаженные стоны. Как бы Дадзай хотел все это вернуть, как бы хотел вновь так любить! Он бы отдал практически всё, все свои подарки на Рождество, лишь бы опять пережить сладкие моменты, когда чужие руки нежно касаются его исполосованного шрамами тела, когда потемневшие от вожделения голубые глаза с обожанием смотрят на него, когда с опухших, истерзанных жадными поцелуями и собственными зубами, губ срывается обрывистое и частое дыхание и приглушённые стоны удовольствия, когда чужой острый язык выводит витиеватые влажные узоры на теле. В этот раз молодой человек не был бы эгоистом и постарался бы доставить максимум удовольствия и своему партнеру, а не только его получить. Ведь Осаму никогда не воспринимал своё увлечение Накахарой Тюей как нечто серьёзное, считал это лишь мимолетным пристрастием — его больше привлекали нежные округлости женской фигуры, хрупкость образа и покладистость характера. У напарника этого ничего не было. Тело не имело плавных изгибов, всегда было немного угловатыми и напряженным, готовым в любую минуту начать ожесточенный бой. Каждое движение показывало мощь, сокрытую в невысоком парне, а характер был, подобно лесному пожару, разрушительно вспыльчивым и своевольным. Но именно эта грубость, резкость черт и острота привлекали юношу. С каждым разом ему все больше не хватало пряности в их отношениях, и Дадзай намеренно доводил компаньона до белого каления, до бешенства быка, увидавшего красную тряпку, своими особо унизительным шуточками и провокационными действиями. Молодому человеку до умопомрачения нравилось вытягивать из Накахары нервы и сматывать их в клубок, с радостью коллекционера наблюдая за тем, как растёт моток нервного волокна в его извечно обветренных руках. В противном случае Осаму страшно скучал, ему жизненно необходима была подпитка извне сильными негативными эмоциями. Чужая злость и угроза для собственной жизни воскрешали парня из глубин депрессии, заставляя организм вырабатывать упавшие до нуля адреналин и норадреналин. Дадзай интуитивно лечил себя, губя другого. Однако ничего не бывает вечного, последнее нервное волокно с треском оторвалась от тела Тюи, и он возненавидел того, кого некогда страстно любил. И на очередные приставания со стороны Осаму ответил тем, что сломал ему руку и разбил нос, напоследок небрежно обронив, что физическая боль это малое, чем он может отплатить за все истраченные нервы. Дадзай навсегда остался без своего лекарства, в котором нуждался в этот момент как никогда. Единственный подарок, который юноша желал всем сердцем, это Накахара Тюя. Вот только как Осаму мог спустя четыре года после своего предательства мафии, после того, как изрядно поиздевался над компаньоном, вдруг к нему заявиться и просить об излечении души? Нет, не так, слишком велика честь, даже о возможности возобновления общения парень не смел думать. Его изнутри сжигал огонь стыда, и леденил душу страх перед Тюей. Для Дадзая было чем-то невозможным мысль о том, что он когда-нибудь искренне заговорит с напарником о чем-то кроме работы, открывая то, что спрятано за маской сарказма и презрения, которые были демонстративно подчёркнуты в интонации и словах, что начинало до омерзения отдавать горечью фальши. Молодой человек страшился закономерного отказа и насмешки вместо требующейся помощи. Это было сродни смерти — потерять надежду на излечение. Лучше уж свариться в кипятке своих депрессивных мыслей, чем прежде испытать унижение и все равно жалко издохнуть. Возможно, малодушие Осаму объяснялось куда проще и менее поэтично: он просто не в силах был переступить через свою гордость, чтобы прийти и попросить прощения. Ведь Тюя, в глубине души юноша это знал, его простит и не откажется в помощи, несмотря на все поступки компаньона, но для Дадзая было легче и лучше умереть, нежели произнести одно несчастное спасительное слово. Дело в том, что молодой человек не просто принял уход Накахары, как нечто должное, но и всем своим видом показал, что не нуждается в этом человеке и никогда не будет в нем нуждаться. Как же он глубоко ошибался! Как же трудно признавать свои промахи и каяться в них перед другими, тем более перед самим собой. Детектив незаметно для себя свернул на другую улицу, где начинались ряды всевозможных магазинов с яркими вывесками, должными привлекать новых посетителей, и бесцельно принялся рассматривать витрины. Из одного бутика модной мужской одежды вышел невысокой парень с фирменным пакетом в руках. Дадзай дернулся в сторону, прячась за массивный фонарный столб, заливающий дорогу рыжим светом. Достаточно было лишь секунды, чтобы понять, что только что увиденный человек — Накахара Тюя. Разве можно его перепутать с кем-либо? Эти огненные кудри, покрытые небольшой чёрной шляпой, на которой красовалась алая лента, образующая бутон нежной розы, и небольшая цепочка из жемчуга; эта грациозная походка крепко сложенной худой фигуры — сомнений быть не могло. Сердце Осаму затрепетало, дыхание участилось, он до боли закусил нижнюю губу, запрокидывая в отчаянии темную курчавую голову назад. В голову точно ударило шампанское, ноги едва держали, мысли шалели, в мозгу вихрем, как мелкие хлопья кристаллов воды, кружилась единственная идея: незаметно проследить за мафиози, со стороны хоть немного посмотреть на него, порадоваться чужому счастью, подобно беспризорнику, заглядывающему с жадностью в окна, где царит уют и веселье. Дадзай опрометчиво кинулся вслед за Тюей, боясь его упустить из виду, но сразу же опомнился и начал действовать более обдуманно, насколько было возможно в его возбуждённом состоянии. Казалось, Накахара не заметил за собой хвоста; детектив радовался и одновременно клял непонятную кашу под ногами из воды и снега, на которой он все норовил поскользнуться и упасть. При каждом шаге под подошвой тёплых ботинок отвратительно чавкало; обувь давно промокла и совершенно не грела, что отвлекало от слежки. А сердце, как сумасшедшее, заходилось в истерике от волнения, выламывая ребра изнутри, пальцы мелко дрожали. Очередной слабо освещённый переулок, и Дадзай потерял свой объект. Юноша испуганно озирался по сторонам, пытаясь в самых тёмных углах различить силуэты. Неужели упустил? Ответом послужил нож, приставленный к перебинтованной шее. Осаму, ведомый чувствами, допускал непростительные ошибки. Как он вообще мог предположить, что наблюдательный взор Накахары не заметит такой явной слежки? Как не понял такого простого плана компаньона, который намеренно завёл его вглубь улиц специально подальше от посторонних глаз? — И зачем ты за мной увязался? — угрожающе процедил Тюя, стоя за спиной детектива. Осаму нерешительно разомкнул обветренные сухие губы, желая что-то сказать, но в голове был тяжелый вакуум, он только натужено сглотнул вязкую слюну, которая с трудом прошла по пищеводу, как кусочек неспелой хурмы. А сколько молодой человек хотел сказать своему напарнику! Про то, как сильно любит, как не может жить без него, как сожалеет обо всех своих деяниях, как хочет попросить прощения... И вдруг, все слова потерялись, рассыпались по сознанию перламутровым бисером, оставляя за собой лишь пустоту. — Что тебе нужно? — настойчиво и резко повторил юноша, слегка разрезая тонкую кожу на горле. — Прости, — по слогам вымолвил Дадзай, закусывая нижнюю губу, будто это слово выдернули из самой груди, прямо из бьющегося сердца. Ноги отказывались держать. Накахара опешил от услышанного и убрал нож от шеи бывшего компаньона. Неужели этот человек только что извинился? Быть того не может! Осаму развернулся лицом к мафиози и тут же упал перед ним на колени прямо в грязное месиво из снега и воды. — Прости, Тюя, — глаза щипало от набегающих слез, с алых губ белесым туманом сорвалось обрывистое дыхание. Накахара не ослышался, детектив перед ним каялся так, как никогда прежде не каялся: искренне, стоя на коленях, со слезами на покрасневших глазах. Сердце юноши мучительно сжалось в груди — как же сильно прижало отчаяние и одиночество этого неполноценного, но чрезвычайно гордого и своенравного человека, что он добровольно молил о милости и покаянно склонял голову? Тюе было жалко Осаму чисто по-человечески, подобный вид сострадания бывает к людям совершенно незнакомым и, как правило, очень поверхностный и легко переходящий в яростное презрение. Дело в том, что мафиози уже давно не любил Дадзая, не сходил по нему с ума и не вожделел больше жизни. Все это осталось в прошлом. — Прощаю, прощаю, вставай, — выронив нечаянно нож, Накахара начал поднимать компаньона, тот противился и исступленно обхватывал чужие руки, обтянутые тонкой кожей чёрных перчаток. — Нет, нет, — по щекам молодого человека прокатились серебряные бусины слез, он начал часто-часто припадать горячими губами к изящным рукам. — Ты меня до сих пор презираешь, — сдавленные рыдания гасили окончания слов. — Прекрати истерику, — повелительно закричал Тюя, выдергивая свои ладони из костлявых цепких пальцев детектива. — Ты жалок, — презрительно выплюнул он, отшатываясь от парня, простирающего к нему просяще руки. — Убирайся! — Тюя, — задыхаясь, скрывающимся голосом крикнул Осаму, — прошу. Потерянный взор, в котором мафиози видел, как мелкими кусочками осыпается душа бывшего напарника, пронзал насквозь и заставлял трепетать всем телом. Неосознанно Тюя сделал шаг вперёд, затем другой, подходя к юноше, так же, как и тот, рухнул наземь, не заботясь о своём костюме, и поцеловал Осаму, кладя руки ему на плечи, угловатость которых ощущалась даже через несколько слоёв ткани. Но целовал не так, как целуют любимых, а словно поневоле, из какого-то тяжелого обязательства, которое непременно нужно выполнить. И Дадзай это чувствовал, но в этот момент он так нуждался в ласке, в иллюзии нужности хоть кому-нибудь, что с патологической радостью принимал горькую подачку. С жадностью кусал чужие губы, настойчиво терся своим языком о язык Накахары, посасывал его. Мафиози знал, что это не было истинной страстью, что это лишь попытка больного существа излечиться от страшной болезни — одиночества. Что им воспользуются, изобразив из себя невинную погибающую жертву, и даже спасибо не скажут, а снова посмеются и сделают вид, что вовсе не нуждаются в нем. Знал, и все равно не мог себе отказать в жгучем удовольствии раз за разом пропадать к чуть шершавым устам с солёным привкусом железа, смешивать собственную слюну с чуть кисло-сладкой партнёра. Не мог отстраниться от горячего языка, что выводил на шее причудливые узоры, не мог не наслаждаться исступленным шепотом лживого обожания, не мог противиться нежным рукам, оглаживающим поясницу. Не мог не дышать часто, словно в лихорадке, и не шептать в ответ бредовые признания в любви, сжимая на затылке компаньона жёсткие пряди. А тем более не мог не пойти вместе с Осаму, позабыв об упавшем ноже и оставленном пакете с купленной одеждой, когда тот поднялся с колен и потянул за собой напарника. Никогда прежде Дадзай так не сжимал чужую руку, страшась потерять для себя нечто важное, не желал так сильно выразить всю нежность на какую был только способен. Никакой спешки, никакой грубости, только ласка и осторожность, как при обращении с дорогим хрусталем. Детектив готов был бережно обращаться с Накахарой, но все равно считал его не больше, чем вещью, его спасительным лекарством. Мафиози нисколько не удивился тому, что квартира компаньона ни капли не изменилась с того момента, как они расстались, точно не было этих четырёх с половиной лет, точно Тюя лишь на несколько часов её покинул по срочным делам, чтобы вновь вернуться. Будто так и должно быть, будто так и нужно, что бы Осаму вжимал молодого человека в стену, терзал его губы, слизывал своим острым языком с кожи шеи липковатую горько-соленую плёнку пота и непослушными руками пытался раздеть партнёра. И Накахара не находил ничего правильнее, чем развратно стонать в рот бывшего напарника и стаскивать с того ненужную одежду. Дадзай же не верил своему счастью, когда на его постели снова, как в былые времена, разметались медные кудри, когда он снова имел возможность любоваться сильным рельефным телом под собой, когда снова ощутил касания влажной кожи к такой же разгоряченной при каждом плавном движении. Юноша едва сдерживал слёзы, когда руки Тюи, оплетенные тонкой сетью венозных лент, короткими ногтями оставляли на лопатках и плечах алые росчерки и полулуния, когда мускулистые ноги любовника крепко скрещивались на его пояснице, когда мафиози оставлял на его теле яркие засосы, собственнически помечая партнёра. Он готов был поклоняться Накахаре сродни божеству. Тюе хотелось верить в рождественскую сказку, верить в то, что Дадзай им не просто пользовался, как проверенным антидепрессантом, что в парне остались и другие чувства, нежели бесконечная умильная жалость к себе. Именно поэтому юноша самозабвенно отдавался власти детектива, растягивая в стонах его имя, терпел резкие толчки и натяжение своих волос, намотанных на чужой кулак. Когда Дадзая накрыла эйфория, то он думал, что это случилось лишь потому, что с ним был Тюя, что никто бы другой не смог его удовлетворить точно так. Однако стоило молодому человеку взглянуть на перепачканного в его, Осаму, и собственной сперме любовника, все очарование тут же рассеялось, как завитки табачного дыма. Перед ним был обычный, как и множество других, человек, самый заурядный, от которых юношу страшно воротило, до ощутимой тошноты. Только этот был ещё хуже: оскверненный животной похотью. Яркие локоны обратились в ошметки осыпавшейся листвы, прекрасное тело, словно вышедшее из-под руки Микеланджело Буонарроти, — в обыкновенный кусок грязной плоти, к которому даже не хотелось прикасаться. В душе снова воцарилась холодная тоска, парализуя эмоции. Как герой андерсеновской сказки, он мог восхищаться лишь красотой льда и метели, бушующей за окном. Мафиози сразу понял надлом в сердце Осаму и совершенно не удивился пустым глазам партнёра и скривленным в отвращения губам, которые недавно с такой жадностью ласкали его. Больше его поразили собственные наивные мысли о том, что этот человек вдруг изменит себе и подумает о ком-то другом, кроме себя. А ещё та боль, которая невыносимо пронзала грудь и не давала дышать, будто ему пробили лёгкое, и он медленно захлебывался собственной кровью. Но это было абсолютно неважно. Главное поскорее убраться из этого проклятого места: свой непонятный, навязанный свыше долг он выполнил. Больше Накахара не мог быть рядом с этим обнуляющим все человеком, он не настолько жертвенный, чтобы губить себя ради кого-либо, даже по большой любви. Но разве быть с человеком рядом из жалости — любовь? Дадзаю было все равно на партнёра ровно до того момента, как тот начал спешно собираться, неловко натягивая смятые грязные брюки. Осознание, что он может больше не увидеть напарника, иглой пронзило израненное сердце, детектив неосознанно схватился за запястье Тюи. Тот удивлённо посмотрел на Осаму и криво усмехнулся, вырывая свою руку. — Ты серьёзно полагал, что я отнесусь к тебе серьёзно после того, как ты в очередной раз наплевательски поступишь по отношению ко мне? — иронично осведомился мафиози, скрещивая руки на обнаженной груди и спесиво откидывая назад мешающие волосы. — Ведь я для тебя всего лишь способ справиться с печалью, не больше. Так чего ты хочешь от меня? Сам молодой человек не знал, чего он на самом деле желал получить от бывшего компаньона, почему так отчаянно цеплялся за него, почему не хотел отпускать от себя. Любви? Нет, он не был настолько эгоистичным, чтобы претендовать на такое. Осаму невозможно любить, и он это прекрасно знал. Это просто губительно, как белена. — Просто побудь со мной ещё немного, — умоляюще выдохнул Дадзай, поднимая на Тюю влажно блестящий взгляд. — Да ты издеваешься? — озлобленно вскрикнул юноша, накидывая на себя рубашку. — После того, что ты тогда сказал, ты смеешь просить о таком? Я тебе не нужен. Точка. Разве не так ты сказал и вдобавок посмеялся? — отрывисто проговорил Накахара, едва сдерживая поступающие слезы. Как бы мафиози себя не убеждал, он все же любил этого несчастного человека, который платил за все старания лишь чёрной неблагодарностью. И готов был себя окончательно погубить, возложить на алтарь во благо Дадзая. Но он никак не сможет осчастливить человека, привыкшего лишь страдать, его жертва окажется бесполезной. Тюя же был готов купиться на просьбу и остаться, и только разум останавливал его от необдуманного шага. — Я был неправ, ты мне очень нужен, — судорожно прошептал Осаму, крепко обнимая напарника. — Я без тебя умру. — Ты и со мной умрёшь, — отрешенно отозвался парень, целуя детектива. Рассудок проиграл сердцу. Как же сложно быть для кого-то незаменимым лекарством и при этом любить, быть зависимым, подобно наркоману, и не ненавидеть. Практически невозможно. Поэтому в итоге они найдут решение лишь в двойном самоубийстве.