№35

На первый взгляд в подземной лаборатории Франкенштейна царило глубокое спокойствие. Белая, абсолютно пустая комната, равномерно залитая ярким холодным светом, светлый коврик на полу и хозяин, застывший в центре комнаты в позе лотоса. Казалось, что на его спокойном лице не отражается ни одна эмоция, будто он застыл здесь — вне времени. Но это было не так. Франкенштейн погружался в глубины Копья. Чёрная, склизкая масса была повсюду. Мерзкие шепотки пронизывали пространство сетью, предназначенной для ловли чужих душ. Франкенштейн разрезал их дребезжащее перешёптывание силой воли, почти не обращая внимания. Ему было не до них, он искал душу конкретного благородного, сожранного Копьём. Тот нашёлся довольно быстро. Копьё ещё не успело окончательно его поглотить и яростно переваривало, облепив всё той же тёмной массой. Благородный застыл в неестественной позе, его личность уже частично растворилась, слилась с основной массой Копья, черты лица поплыли, но были всё ещё узнаваемы. Он ещё сопротивлялся, хотя и осознавал тщетность своих попыток. — Ну здравствуй, Градеус, — улыбнулся Франкенштейн. — Вижу, тебя ещё не окончательно сожрали. — Ах ты гнида! Падаль! Жалкий человечишка! — Градеус забился в тёмной слизи, лицо проступило чётче. — Дай только добраться до твоей смазливой морды! Франкенштейн хмыкнул. — Оно с таким энтузиазмом поглощает тебя. Кажется, и вправду влюбилось. Я начинаю ревновать. — Пошёл в жопу, Франкенштейн! Что тебе здесь нужно?! — Кровавый камень. Он у тебя? Градеус хищно прищурился. — У меня никогда не было Кровавого камня. — Та поделка, которую дал тебе Рагус? Копьё сожрало тебя целиком, вместе с камнем. Градеус не ответил, но Франкенштейн понял по глазам: — Отдай мне его!! — А что мне за это будет? Отпустишь меня отсюда? Франкенштейн расхохотался. — А не слишком много просишь, парень? — его лицо потемнело. — Пойми меня правильно, ты можешь отдать мне камень и остаться тут перевариваться Копьём. Или не отдать камень, но тогда твоё переваривание станет намного более болезненным. Я тебе это устрою, обещаю. — Мне и так скоро подыхать, Франкенштейн. Мне всё равно, болезненно это будет или нет. Ты ведь помнишь, в каких я отношениях с болью, — глаза Градеуса стали совсем безумными, кажется, Копьё уже успело частично повредить его разум. — Но я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь шавке Лукедонии. Мы всего лишь хотели свободы! Вместо тех сотен рамок, в которые нас загоняли Лорд и остальные! Франкенштейн хмыкнул и наклонился ближе к полузатянутому чёрным лицу: — Хочешь начистоту, Градеус? Я тебя понимаю. Мне тоже поперёк горла стоят обязанности и долги благородных. Возможно, будь я на твоём месте, я поступил бы схожим образом. — Тогда какого хрена ты дрался за Лукедонию? Франкенштейн снова расхохотался. — Боги, Градеус, ты совсем умом здесь тронулся! Какая Лукедония! Я дрался просто потому, что ловлю кайф от процесса! Как, кстати, и ты, разве нет? Градеус прищурился: — Как и я. — Но в тот раз ты сделал один опрометчивый поступок. Ты убил Раджека. Видишь ли, мог бы догадаться, что он находится под моей защитой. Так что я просто пришёл свернуть шею всем, кто посмел тронуть кого-то из моих детей. Без обид. Градеус умолк и некоторое время что-то обдумывал. — То есть... ты разделяешь наше нежелание подчиняться законам Лукедонии? — Мы внутри Копья. Если ты ещё не понял, здесь легко отличить ложь от правды. Лукедонские законы устарели ещё тысячу лет назад. То, что я с ними считаюсь — ещё не значит, что я их разделяю. — Пф! — Градеус подавил смех. — Жаль, мы не встретились с тобой в других обстоятельствах. Что ж, драться с тобой было действительно весело. Ладно, пожалуй, будет обидно, если Камень исчезнет вместе со мной. Держи. Надеюсь, он сведёт тебя с ума так же, как и меня в своё время. На чёрной поверхности, перекрывающей грудь Градеуса, пошли пузыри, и потёки Копья обнажили тускло поблескивающий камень. — Спасибо, — искренне поблагодарил Франкенштейн. — И да... с тобой действительно было весело подраться. Франкенштейн принялся быстро подниматься к поверхности, не отравленной тёмно-фиолетовыми разводами. В своей лаборатории он вздрогнул, быстро втянул воздух, задрожал. Прогулки внутрь Копья никогда не были лёгкими. В руках у него тяжелел тёмный гладкий камень. Кровавый камень хищно блестел в окружении десятка датчиков. Франкенштейн на три недели заперся в лаборатории, выползая только поесть, принять душ и пообщаться с Райзелом. За это время он успел изучить Камень более чем пятьюдесятью различными способами, расшифровать его химическую формулу — а он был комплексным и весьма сложным образованием, установить физическую структуру и даже кое-что прикинуть о квантовых состояниях в отдельных точках. Франкенштейн понял, как Камень накапливает, а после отдаёт жизненную силу — естественно, всё на себе, отчего дважды едва не лишился сознания и контроля над Копьём. Но это было неважно, ведь он получил главное — идею, каким образом можно восстановить жизненную силу своего Мастера. На первый взгляд — просто и элегантно, но от идеи до готового препарата — десятки десятков шагов. И Франкенштейн заперся ещё на четыре недели, благодаря Небеса, что Союз им более не мешает и можно спокойно погрузиться в науку. Ещё через четыре недели и нескольких десятков загубленных экспериментов он, наконец, получил относительно работающий прототип. На этом работа застопорилась. И не потому, что кончились идеи. Эксперименты на клетках и тканях более не могли дать результатов. Так же как на мышах и кроликах. Нужны были осознанные живые организмы. Обязательно те, кто обладает сознанием, хорошо развитым и цельным. Даже больше — те, кто обладает душой. Благородные, но подойдут и люди. Много и на убой. Франкенштейн стоял на балконе и размышлял над своими опытами. Погода не радовала, ветер трепал волосы и кидался в лицо моросью. Нужно было решать, что делать дальше. Франкенштейн понимал, на что идёт, и осознавал риски. Если Мастер узнает — в живых его не оставят. И... Мастер всегда был против подобного. Эксперименты на людях — под запретом. У него в доме живут три жертвы подобных экспериментов, и Франкенштейн разорвёт в клочья кого угодно за любого из них. И всё же... без подобных экспериментов лекарства не создать. Сам того не осознавая, Франкенштейн сжимал перила балкона так, что они похрустывали под его пальцами. Рискнуть всем? Или оставить как есть? Из гостиной раздался надсадный кашель. — Мастер?! Вам стало хуже?! Франкенштейн бросился в гостиную. Он решился. Живой материал он отбирал везде, где только была возможность. С Тао это стало намного проще — тот искал по заданным параметрам, быстро и хорошо, выдавал достаточно информации и не задавал лишних вопросов. Трущобы одного из крупнейших городов мира. Жестокость и беззаконие уличных банд. «Синие шакалы», опьяневшие от крови и безнаказанности, заменяли здесь правосудие. Полиция просто боялась появляться в этом районе, обходила психованных вооруженных людей стороной, а те возомнили себя богами, подмяв под себя район. Франкенштейн забрал всю банду — крепкие молодые парни, идеально подходящие для первых экспериментов. Горячая точка на Востоке. Банды боевиков отчаянно сопротивлялись натиску соединённых сил противника, и в этом им помогал приток денег и оружия: для многих война — очень неплохой бизнес. Звери, поставившие слова из старых книг превыше человеческих жизней. Франкенштейн забрал всех, включая тех, кто продавал им оружие. Африка. Когда большинство населения голодает и не имеет доступа к нормальной воде, умирает под гнётом болезней и паразитов, верхушки стран снимают сливки с подземных богатств. Тем, кто платит им деньги, абсолютно плевать, что власть давно стала тиранией: пока население занято выживанием, никто не спросит, куда уходят природные ресурсы. Здесь тоже можно было отобрать неплохой материал. Восточная Европа. Группа, обеспечивающая до четверти наркотраффика в нескольких странах. О них было известно почти всё, но они отстёгивают достаточно денег нужным людям, чтобы чувствовать себя в безопасности. Низшие звенья и сами сидели на наркоте, а это — отличные болезненные, отравленные организмы, лучшее, на чём можно тестировать предварительные образцы. Эксперименты шли быстро. Расход материала тоже был немаленький, но зато Франкенштейн получил готовый препарат. Полностью работающий и без побочных эффектов. Это было так восхитительно, что волна эйфории накрывала с головой. Всё работало, именно так, как должно было. Франкенштейн перепроверил на себе — никаких сбоев. Осталось провести последние тесты — и можно использовать. И Мастер будет жить. Потому что Франкенштейн нашёл его после стольких столетий не для того, чтобы снова потерять, теперь уже навсегда. * * * М-21 поставил в шкаф последнюю тарелку, расправил полотенце на держателе и стянул, наконец, перчатки. Франкенштейна опять не было дома. В последнее время он появлялся хорошо если раз в три-четыре дня, проверял состояние его и Тао с Такео и уходил гулять с Райзелом. М-21 думал, что, если бы не Райзел, Франкенштейн бы здесь вообще не появлялся. — Ну что, спать или прогуляемся немного? — Тао валялся на диване, уткнувшись в планшет. Все обязанности директора школы Франкенштейн свалил на него, и иногда по вечерам Тао даже молчал, заваленный бюрократическими делами. — Прогуляемся, — М-21 потянулся и оглядел присутствующих: — Кто с нами? — Тао, — как-то по-особенному произнёс Райзел. Тихо, но так, что все одновременно повернулись к нему. — Ты знаешь, где сейчас Франкенштейн? — Я? — Тао отложил планшет и, кажется, чуть спал с лица. — От него что-то нужно? — Я бы хотел его видеть. Немедленно. — М... мы можем подождать до утра? — Тао растянул губы в безмятежной улыбке, но явно нервничал. — Нет, — голос Райзела звучал на редкость холодно, — Мне показалось, что Франкенштейн сейчас делает нечто, что делать не должен. Ты знаешь, чем он сейчас занят? — Нет, — Тао смотрел прямо, а значит, был честен. Действительно не знал. — Мы отправляемся сейчас же. — Тогда... на вертолёте будет быстрее всего. — Не предупреждай его о моём визите. — Так точно. Всё происходящее очень дурно пахло. Плохое предчувствие появилось у М-21 сразу после первой реакции Тао. Тот точно что-то знал. — Я поеду с вами. Соскучился. — Я тоже, — Такео снял фартук. Регис кинул быстрый взгляд на Сейру: — И мы. Райзел не возражал. — Ты знаешь, чем занимается шеф? — тихо спросил М-21, когда все благородные вышли из гостиной. Тао помолчал и буркнул: — Нет. Но догадываюсь. — Только догадываешься? Он зашифровался настолько виртуозно, что даже тебе не удалось узнать точно? — Я и не узнавал, — Тао пожал плечами и вышел. О чём таком мог догадываться Тао, что даже побоялся проверять? Или... не проверял, чтобы не врать Райзелу на прямой вопрос? Первые полчаса летели в тишине. Насколько вообще можно назвать тишиной звук в кабине движущегося вертолёта. В воздухе повисло отчётливо ощутимое напряжение, будто бы над их привычным, спокойным мирком нависло нечто недоброе, что может разрушить его до основания. Мысли то и дело возвращались к Франкенштейну. Что происходит? Что они найдут в точке прибытия? Наконец, Тао не выдержал общего молчания. — В последнее время босс несколько раз просил меня найти в мире некую... информацию. О случаях, когда происходит что-то ужасное, но закон не может этому противостоять. Вы же знаете, Союз — не единственное зло в этом мире. — Тао, меньше пафоса, ближе к делу, — закатил глаза М-21. Тот вздохнул и продолжил: — Я находил всю информацию, фото людей, структуру организаций, в общем, всё. И передавал боссу. Вот, последний раз я передал ему все данные об организации в Северной Корее. Они занимаются продажей людей, в основном, молодых девушек. Тем, что старше, говорят, что помогут выбраться из страны, трудоустроят, младших просто забирают из детских приютов. Об этом знают, но одному крупному чиновнику каждые полгода в загородный дом привозят девочку, лет восьми-девяти. Тот с ней... простите, Райзел-ним, я опущу подробности. Потом девочку продают дальше. Кстати, неделю назад чиновник исчез, и, похоже, исчезли ключевые фигуры в самой организации. Все молчали. Тао выдохнул и продолжил: — А до того была русская мафия. Семейное дело, держали целый район в области. Беспредельничали. Тоже исчезли. О. Мы подлетаем. Вертолёт пошёл на снижение. Внизу был небольшой остров, обжитый, судя по нескольким зданиям и неплохой вертолётной площадке. Примерно такой же, как тот, где происходили их тренировки с Франкенштейном. Нехорошее предчувствие усилилось. Когда они вошли в лабораторию, М-21му показалось, что он попал в прошлое. Во времена экспериментов Кромбеля. В огромных цистернах плавали бессознательные тела, явно ещё живые. На широких столах, покрытых простынями, скорее всего, тоже лежали человеческие тела. Но уже трупы. Один труп был вскрыт, распорот от шеи до паха, раскрыт, как книжка, источая отвратительный запах человеческих кишок. М-21 замутило. Не от запаха — он успел насмотреться на нецелых мертвецов. От того, что, видимо, эту лабораторию организовал Франкенштейн. Такую же, как и Кромбель... не лучше. Мысль была настолько чудовищной, что никак не хотела укладываться в голове. Опыты на людях, вскрытые тела. Неужели Франкенштейн и вправду способен на подобное? Он кинул быстрый взгляд на нахмурившегося Такео, упорно отводящего взгляд Тао, побледневших благородных. Только Райзел сохранял бесстрастное выражение лица. — Что здесь... происходит?! — не выдержал Регис. — Видите вон того, с развороченной грудной клеткой? Вот это тот парень, который любил развлекаться с маленькими девочками, — отозвался Тао. Голос у него был совсем бесцветный, как в их первую встречу, когда он ещё состоял в ДА-5. Дверь в лабораторию открылась. Франкенштейн в белом халате вошёл, поднял глаза... увидел, кто ждёт его в лаборатории. Поднос с инструментами выскользнул его из пальцев, загрохотал по плитке. Инструменты разлетелись по полу, закатились под стол. — Мастер. — Я полагал, что ты занимаешься чем-то, что хотел бы от меня скрыть, но не думал, что увижу нечто подобное. Франкенштейн медленно выдохнул. Отмазываться было бесполезно — его застукали с поличным. — Мастер... я... я создал лекарство, которое может спасти вас. Так это всё — ради лекарства? М-21 сцепил зубы. Да, ради Райзела Франкенштейн пойдёт и не на такое. М-21 вообще не помнил, когда ещё видел подобную любовь. Обожание на грани боготворения. И если Франкенштейну действительно удалось разработать лекарство... — Мне не нужно лекарство, созданное такой ценой, — холодный, бесцветный голос. Эти слова будто припечатали Франкенштейна. Он сделал несколько неловких шагов в сторону Райзела. — Остановись, Франкенштейн, — тихо произнёс Райзел, и тот замер на месте. — Ты более не имеешь права приближаться ко мне, — Франкенштейн вздрогнул, будто его ударили. — На колени. Франкенштейн упал, кажется, даже раньше, чем сила Райзела придавила его к полу. Его взгляд... эта гремучая смесь паники и отчаяния пробирала до костей. На глазах у М-21 творилось нечто немыслимое, что-то такое, чего не должно было случиться никогда. — Ты знаешь, что я обязан сделать, Франкенштейн, — произнёс Райзел. Его голос шелестел, сухо и безжизненно, как осенние листья. Тот коротко кивнул. Покорно снял все окружающие его щиты силы, развёл руки в стороны. Закрыл глаза. Открылся, смиренно принимая смерть от руки Мастера. По щекам Франкенштейна текли слёзы, две влажные дорожки до подбородка. Губы дрожали. — Но... — голос Тао отразился от стен, — все, кто был здесь, в лаборатории — все они не были мирным человечеством. Они убивали, продавали людей, создавали и распространяли наркотики. Они ведь ничем не отличались от предателей, которых вы уничтожали, Райзел-ним. — Но я не чувствую в его мотивах благородства, — отозвался он. — Франкенштейн не очищал человечество от грязи, он просто выбирал меньшее зло, — Райзел посмотрел на Франкенштейна: — Если бы ты не смог получить тех, кто находится здесь, ты бы использовал обычных людей? Повисла тишина. Такая, что казалось — сам воздух звенит. Франкенштейн прикрыл глаза, а потом тихо ответил: — Я... у меня нет ответа на ваш вопрос, Мастер. Райзел кивнул. М-21 сжал и разжал кулаки. «Нет ответа». И всё же... всё же он мог понять Франкенштейна. Когда самое дорогое в мире существо умирает на твоих руках — ты способен пойти на многое. И до последнего не знаешь, какую цену будешь готов заплатить. — Франкенштейн, — Райзел поднял руку, собираясь призвать свою силу. — Я благодарен тебе за все те годы, что мы были вместе, — М-21 вдруг понял, что это решение даётся Райзелу нелегко. По щекам Ноблесс потекли две кроваво-красные капли. Франкенштейн бледно улыбнулся сквозь слёзы: — Я был счастлив рядом с вами, Мастер. М-21 обернулся на присутствующих. Все молчали, отводили глаза, придавленные происходящим. Он снова посмотрел на стоящих напротив друг друга Райзела и Франкенштейна. Плевать на лабораторию, плевать на всех этих пострадавших насильников и убийц — это ведь Франкенштейн, там, на коленях. Франкенштейн, столько сделавший для них всех. Франкенштейн, рискующий всем ради Мастера. Франкенштейн, безропотно принимающий смерть, не дерзнувший даже перечить. М-21 знал одно: то, что сейчас происходит — не должно происходить. Пусть он не согласен с методами Франкенштейна, и всё же тот использовал для своих целей гнойные нарывы на теле общества, и сделал человечество чуть чище. И действовал он не ради силы — а ради Райзела. Плевать, что эта лаборатория не отличается от лабораторий Кромбеля, плевать на общую мораль, М-21 мог его понять. — Райзел-ним, простите меня. Но я против. Слова сорвались с языка раньше, чем он успел осознать собственный порыв. М-21 встал напротив Райзела, закрывая Франкенштейна собой. Подобрался, спружинил ногами, будто собрался защищаться. От кого? Одного движения его руки хватит, чтобы М-21го не стало. И всё же он продолжил стоять, дерзко глядя прямо в лицо Райзелу. — М-21, ты смеешь мне перечить? Но что-то в голосе Райзела неуловимо дрогнуло. Будто по стеклянной стене пробежала первая трещина. Райзел бросил короткий взгляд на благородных, но те промолчали, опустили глаза. — Я тоже считаю, что это неправильно, — Такео. — И я, — Тао. Оба синхронно сделали шаг вперёд, встали по правую и левую руку. М-21 спиной чувствовал взгляд Франкенштейна, и жалел о том, что не может видеть его лица. — Вы убивали благородных и старейшин Союза за то, что они наносили непоправимый ущерб невинным людям, — Такео казался совершенно спокойным. — Тао прав, я не вижу отличий между людьми здесь и Союзом, — Франкенштейн был столько лет вам предан. Неужели... вы хотите закончить всё... так? — а вот голос Тао предательски срывался и дрожал. — Парни... — чуткое ухо М-21го уловило полувыдох Франкенштейна. Райзел, кажется, колебался. Его взгляд метался между лицами М-21, Тао и Такео. — Дедушка рассказывал мне, что вы защищаете людей от благородных. Но Франкенштейн — человек, — Регис порывисто шагнул вперёд и встал рядом с остальными. Кажется, парня откровенно трясло от происходящего. Следом за ним вышла Сейра, замкнув их пятерку. — Дедушка говорил мне, что мы не имеем права вмешиваться в дела людей. Поэтому мы никогда не ввязываемся в войны людей, сколь бы кровавыми они не были, ибо это дела людей. Разве сейчас не тот же случай? — Сейра, Регис, не в традициях Лукедонии ставить личное вровень с долгом. — Мне рассказывали, часто, в том числе и отец, что предыдущий Лорд ушёл в вечный сон, чтобы новое поколение изменилось, — Сейра вскинула подбородок, ожгла взглядом. — Мы меняемся, как того хотел Лорд. Райзел поднял было руку, затем снова опустил её. Оглядел стоящих перед ним, и М-21 готов был поклясться, что во взгляде Ноблесс едва ли не впервые сквозит смятение. — Оставьте нас. М-21 напрягся, но, кажется, в словах Райзела уже не было угрозы. Только задумчивость. Он подчинился, но всё же успел бросить взгляд на Франкенштейна. Тот всё ещё стоял на коленях, и на его лице растерянность смешивалась с каким-то другим, непонятным чувством. Благодарностью? Дверь лаборатории закрылась за уходящим последним М-21, отделив его от происходящего внутри. В коридоре было прохладно и звеняще тихо, будто они оказались в другом мире. М-21 надеялся, что, когда дверь снова откроется, они не найдут до боли знакомую воронку на том месте, где стоял Франкенштейн. * * * Франкенштейн замер перед Мастером на коленях, готовый на всё. Он понял, что всё кончено, ещё в тот момент, как увидел Мастера в лаборатории. Возможно, для остальных безжизненное, словно маска, лицо и казалось непроницаемым, но Франкенштейн знал его много дольше, чем все остальные, вместе взятые. Эти замершие, как у статуи, черты, потухший остановившийся взгляд. Своим поведением он сделал Мастеру больно, и только из-за этого он готов был сдохнуть на месте, не дожидаясь наказания. Мастер даже не подпустил его к себе. Не позволил приблизиться, отказал в праве последний раз вблизи рассмотреть драгоценное лицо. И от этого стало так больно, что смерть уже показалась почти спасением. Чувство вины переполняло Франкенштейна больше, чем естественный страх смерти. По щекам текли слёзы. Не только от вины — от бессилия. Мастер не принял лекарства, хотя оно уже было готово. А значит — всё, что здесь произошло, было напрасно. Он напрасно расстроил Мастера, напрасно вновь заставляет его убивать тех, кто ему дорог. Если бы только он не узнал... М-21 оказался полной неожиданностью. Нет, веровольф всегда был склонен к необдуманным и несколько суицидальным поступкам, но подобного Франкенштейн не ожидал. А после Такео и Тао... и даже Регис с Сейрой. За их спинами Франкенштейн почти не видел Мастера, но даже по одному голосу чувствовал, как тот колеблется. Неужели впервые за столько сотен лет что-то изменилось? Эти пятеро в первый раз за долгую жизнь Райзела осмелились ему перечить. Видел бы это прежний Лорд — решил бы, что рановато ушёл в Вечный сон. И — они все защищали его, Франкенштейна. От одного этого ощущения в груди растекалось какое-то совсем неуместное тепло. — Оставьте нас. Что-то и вправду изменилось. Это почувствовал даже М-21, но Франкенштейн ощутил намного острее — Мастер усомнился. Невероятно. Но двери в лабораторию с тихим шорохом закрылись, оставляя их в одиночестве. Франкенштейн всё ещё стоял на коленях на белом плиточном полу, предоставив первый шаг Мастеру. А тот не двигался, с затаённой глухой тоской рассматривая оступившегося слугу. Всё замерло в единственном мгновении, и только ритмичный стук в груди продолжал отмерять временные отрезки, напоминая Франкенштейну, что он всё ещё жив. Франкенштейн сдался первым. Нервы не выдержали. — Мастер... Этот полузов-полупросьба вырвал Мастера из оцепенения, в которое тот погрузился. Он сократил расстояние между ними, протянул руку, положил ладонь на лоб. Пальцы у него были ледяные. Связь договора натянулась между ними, дёрнула. Мастер раскрывал его, как книгу, выворачивал наизнанку, и Франкенштейн не сопротивлялся. Он прикрыл глаза и открылся навстречу. Позволил Мастеру погрузиться в мешанину собственных чувств. Боль, вина, страх потери, любовь, одиночество, снова сковывающий ужас не успеть. Франкенштейн стоял перед Мастером, словно обнажённый. И даже больше. Когда ты наг — остальным открыто только твоё тело. Сейчас же оголённой была душа, самые интимные её подробности. Франкенштейн не скрывался, не стеснялся своей наготы. Приносил в жертву свои затаённые чувства. Их всё равно было слишком много для него одного. И уж тем более много — для Мастера. Боль, ноющая, хроническая, обостряющаяся каждый раз, как его Мастер снова жертвовал собой. Безысходность, серая и гнилая, и среди неё — бьющее навылет желание сделать хоть что-то, когда уже плевать на себя, когда чувствуешь, что тот, кто дороже тебе себя самого, ломается, и ты с хрустом ломаешься вместе с ним, и твой мир уже не существует, потому что не существует того, кто был его центром. Мастер беспомощно отшатнулся, пытаясь закрыться от навалившихся на него эмоций, слишком сильных для нежного сознания благородного, но теперь уже Франкенштейн потянул на себя. Смотрите, Мастер, смотрите в меня. Почувствуйте, что чувствую я, ту бездну отчаяния, в которой я почти захлебнулся. Осознайте — как это, когда не остаётся добра и зла, потому что добро и зло — это где-то в мире, а твоего мира скоро не станет, а значит, без разницы, что случится с тобой, с твоей совестью, ведь тебя уже тоже нет. Смотрите, Мастер, это ваша вина, что я подошёл к краю, что сорвался с него. Через силу договора, что навечно связала их души в узел, Франкенштейн чувствовал, как трескается защита Мастера, как он застывает, оглушенный обрушившимся на него. Тем, что Франкенштейн так тщательно скрывал, оберегая покой Мастера, и что сейчас выворачивал на него почти что с детской жестокостью. И Франкенштейн воспользовался этим ошеломлением, чтобы прочитать уже в душе Мастера. И почти порезался об острые грани долга. Любое движение — и ты ранишь себя сильнее, чем любой из врагов. Отравленные грани, сочащиеся кислотой грани. Как устоять между ними, как остаться живым? Но Франкенштейн потянулся дальше, через громоздкие чужие обязательства, к тому, что было ещё живо в этом омертвелом отравленном мире. Тепло. Привязанность. Боль. Свежая, острая, затаённая, до слёз. За что ты так со мной? Почему именно ты? Последний, кому я мог доверять. Как смогу я доверять теперь хоть кому-то? Не надо, пожалуйста, не надо. Слишком больно. Боль ударилась о боль, зазвенела, пошла кругами, умножаясь. Я не хотел, шептал Франкенштейн. Я не хотел. Я люблю вас. И где-то внизу, на самом дне — почти что иссушенное долгом, но вновь встрепенувшееся, дрожащее, отчаянное желание жить. Жить ещё, ещё, пить эту новую жизнь большими глотками, впитывать в себя новое, такое незнакомое, восхитительное... Не уходить сейчас, остаться ещё ненадолго. Франкенштейн потянулся к Мастеру, обнимая его словно со всех сторон. Останьтесь здесь, я знаю, как, останьтесь со мной. И Мастер ответил тем же. Взаимно открывшиеся, они будто целиком ощутили друг друга. И постепенно сковывающая их обоих боль растворилась. Разошлась кругами в стороны, истончилась. Отпало всё остальное, как отваливаются налипшие комья грязи под струями прозрачной, холодной воды, осталось только тёплое и спокойное, одно на двоих. Франкенштейн пришёл в себя и понял, что сжимает Мастера в руках, и тот в ответ мнёт пальцами его халат на спине, утыкается лбом в плечо. Франкенштейн глубоко вдохнул, не выпуская его из рук. Сам ткнулся носом в висок. В голове всё ещё звенело, и непонятно было, что делать дальше. Мастер тоже не двигался, и, кажется, впервые в жизни пребывал в такой растерянности, не хотел принимать решение. Если бы только они могли остаться здесь, навечно — немым изваянием самим себе. Вот только если Мастер сейчас поднимает голову — увидит вокруг себя всю ту же лабораторию и трупы. Всю глубину падения своего слуги. Нет, этого не нужно. Одной рукой Франкенштейн прижал Мастера за плечи к себе, второй — подхватил под колени, поднялся на ноги, вынес его на руках — нет, не в коридор к остальным, а вглубь лаборатории, в комнату, служившую Франкенштейну кабинетом и местом отдыха. Мастер всё ещё утыкался ему в плечо. В отличие от человека, привыкшего брать под контроль свои чувства и действовать, не обращая внимания на них, Мастер до сих пор был оглушён произошедшим, чужими эмоциями и своими, и тем, как много он не знал, судорожно отгораживаясь от мира. Тем более, что Франкенштейн и сам, оберегая Мастера, приглушал свои чувства по связи, прикрывал их, чтобы не передавить, и только сейчас передал всё как есть, без купюр, без жалости. Теперь Мастер пытался придти в себя в тесноватой комнате, освещённой только настольной лампой. Раскладушка, стул, на котором аккуратно разложены вещи, несколько висящих на крючках в стене плечиков, широкий стол, посуда в углу. Франкенштейн осторожно усадил Мастера прямо на аккуратно застеленную раскладушку, включил электрический чайник, кинул пакетик в единственную чашку. Поискал сахар, нашёл нераспакованный блок рафинада, кинул в чашку несколько кубиков. Дождался, пока вода закипит, залил кипятком. — Мастер, чай. Простите, есть только такой, но я гарантирую, что он хорошего качества. Мастер поднял на него потерянные, пустые глаза. Осторожно взял чашку, поднёс к лицу, вдохнул терпкий аромат. Пригубил, почти обжигаясь. Франкенштейн собрался с духом и поставил перед Мастером пузырёк из тёмного стекла с наклейкой от руки «№ 35; 986,2µg». Готовый образец. Мастер посмотрел на Франкенштейна нечитаемым взглядом, перевёл глаза на пузырёк. Он понял, что это такое, и в любое другое время не колеблясь ответил бы: «Отказываюсь». Но не теперь. Не когда чужие человеческие эмоции продавили что-то внутри, и оно треснуло, и до сих пор не срослось. И вытянули на поверхность то, чего вообще существовать бы не должно, но оно есть, и с этим приходится считаться. Мастер протянул руку. Так медленно, что Франкенштейну показалось — прошла вечность. Осторожно взял пузырёк со стола, поднёс ко рту. Залпом выпил содержимое. — Горько. Франкенштейн понял, что до сих пор не дышал. Красноватое свечение, знакомое по недавним экспериментам, окутало тело Мастера целиком, вспыхнуло и опало, впитываясь в кожу. Мастер вздрогнул, согнулся, схватился за грудь обеими руками, но это было нормально, так и должно было быть. Эффект болезненный, но это всего лишь на несколько секунд. Франкенштейн ошибся. Боль растянулась на минуты, Мастер сипел, кашлял кровью на пол, дрожал, неосознанно сминая рубашку на груди. Упал на бок, и из его рта комками стекали кровавые сгустки, пропитывали вокруг себя одеяло. Франкенштейн сидел рядом на корточках, ничем не способный помочь, извёл себя едва ли не сильнее, чем за последние недели. Но и это прекратилось. Кашель кончился, Мастер расслабился, только дышал, судорожно и глубоко и, кажется, не мог надышаться. С трудом поднялся. С удивлением коснулся груди, провёл пальцами от горла до солнечного сплетения. Франкенштейн выдохнул. Получилось. Все боги этого мира, все сильные этого мира, смотрите — получилось. Он ещё не проводил тестов, но он уже видел по порозовевшим щекам Мастера, что всё хорошо. Теперь всё будет хорошо. Слёзы хлынули раньше, чем Франкенштейн успел взять себя в руки. Он уткнулся лбом в колени Мастера, и рыдания сотрясали его тело, вырывались откуда-то из горла, из груди, почти как только что — кровь Мастера. Неосознаваемое пока облегчение накрыло, и Франкенштейн рыдал и смеялся одновременно, и никак не мог успокоиться. Кажется, это всё-таки истерика, — подумал он про себя отстранённой частью сознания, будто со стороны. Но нельзя же быть настолько счастливым. Наконец, он всё-таки затих, такой же оглушенный, как и его Мастер. Почувствовал чужую ладонь на затылке. — Мой долг перед человечеством вырос ещё больше. Я обязан вернуть его каждому, кто погиб в твоей лаборатории для того, чтобы я жил. В кармане зазвенел мобильный. Франкенштейн с некоторым трудом вытащил его — руки тряслись. Тао. — Босс, благородные почувствовали какой-то странный выплеск силы! Босс! Вы там в порядке? Вас уже больше часа нет! Мы тут торчим под дверью и уже немного извелись! Босс? — Да, — невпопад ответил Франкенштейн и нажал на иконку отбоя. — Мастер, это Тао. Они — все ждут. Мастер кивнул. Поднялся на ноги. Франкенштейн открыл перед ним дверь и повёл кружным путём, через складские помещения, в очередной раз похвалив себя за то, что спроектировал в лаборатории много переходов. Перед выходом в коридор — другим, не через основное помещение лаборатории, Мастер остановился. Посмотрел на Франкенштейна, долго, оценивающе. — На этот раз я тебя прощаю. И вижу, что я могу и дальше доверять тебе. Но никогда больше не делай так. Франкенштейн склонил голову: — Да, Мастер. Дверь распахнулась, они вышли в коридор. Группа намаявшихся домочадцев стояла дальше. Все обернулись одновременно: благородные смотрели виновато, явно ещё не переварившие собственную выходку, М-21 и Такео — настороженно. И только Тао бросился к ним, лучась и сияя. — Ну наконец-то! Вы здесь. — Мы возвращаемся домой, — объявил Мастер. — Франкенштейн, приберись здесь, и тоже возвращайся. Франкенштейн кивнул. Тайное ещё знание о здоровье Мастера грело изнутри. Нет, он не будет говорить остальным, пока всё не перепроверит. Но... но он слишком уверен в своих опытах и своих выводах. — Да, Мастер. И, уже в спину ему добавил, послал по связывающей их нити договора, то тёплое, одно на двоих чувство. Связь дрогнула, вернула ответ. Франкенштейн глубоко вдохнул и отправился в лабораторию — его ждала ещё уйма работы.