Прыгай вниз

Для ненависти к Анни не нужны особые причины. Самых обычных, тривиальных вполне достаточно, вроде «враг человечества» и «предатель». Проклятая клеймёная сука. На самом деле, для ненависти к Анни всегда было достаточно и меньшего. Микасе могло бы быть стыдно, если бы кто-то уличил её в этом, но окружающие предпочитали держать свои догадки при себе. Теперь никому это и в голову не придёт, ведь кто такая Леонхардт? Флегматичная стерва, сумевшая подобраться к её Эрену, к её Армину, забравшаяся вместе с Райнером и Бертольдом им всем под кожу, а потом предавшая. Хладнокровная и безжалостная, наслаждающаяся своими преступлениями. Та, которую нужно ненавидеть. И на самом деле, глубоко внутри, за это Микаса была почти благодарна — Анни дала ей законный повод для своих низких чувств. Словно повернула рычаг — теперь можно, теперь знаешь, за что. «Предательница» — звучит так хорошо, а «враг человечества» — так, чёрт возьми, правильно. Гораздо лучше женской ревности. Микасе мало «падения» Анни, раз теперь она снова может дышать одним воздухом со всеми. Ей нужна её смерть, нужно её повторное предательство. Нужно уничтожить её раз и навсегда. Микаса подпирает спиной стену и смотрит, как Армин кормит безрукую Анни с ложки овощным пюре, и на его лице — неестественная забота. Так на врага не глядят, и Микаса ловит себя на желании стереть с его физиономии это выражение. Она не двигается, пересиливая поднимающуюся злость. Каменеет, улавливая отдалённое тихое бормотание своего друга с этой... падалью. Как он может? Микаса наклоняет голову к груди, чёрные шелковистые волосы закрывают от неё омерзительную сцену, но она продолжает слышать мягкие отголоски чужой беседы. Анни почти не говорит, зато Армин болтает за двоих, надеясь убедить пленницу сотрудничать. Микаса не может не кривить губы в презрении — это происходит далеко не первый вечер с тех самых пор, как кристалл начал крошиться, превращаться в песок. «От недостатка солнечного света, — теоретизировала Ханджи Зоэ, — а может, от того, что, внутри нет полноценного титана, чтобы поддерживать форму», — и тому подобное экзальтированное бормотание. Микасе всё равно, она просто хочет, чтобы угроза была устранена. Немедленно. О чём тут думать? Нет сыворотки, чтобы забрать способности, значит, эта сука должна просто сгнить, а не продолжать существование. Но вместо этого все скопом словно помешались, решив, будто можно извлечь какую-то пользу из её спасения. Будто мало им опыта с Райнером и Бертольдом. Будто они могут себе позволить новое предательство. Будто есть шанс, что она не перебьёт всех, когда только появится возможность. Как они не видят этого? Микаса бессильно рычит в ответ на свои мысли. Ей ненавистна сама идея, чтобы позволить Анни Леонхардт снова встать в строй рядом с собой. И тем более — рядом со своими близкими. Вся её сущность противится возможности этого, но — и даже не стыдно признаться самой себе — дело не только в предательстве и безусловной враждебности Анни. Далеко не в этом (как всегда, на самом деле, и было). Дело во взглядах Армина, в мягкости его голоса, тихой осторожности движений, когда он начинает возиться с нею. В этой его нежности, сквозящей во всём. Это бесит Микасу больше, чем даже сам вид бледной суки, принимающей заботу как должное. Даже если это его притворство, оно выглядит настолько омерзительно, что Микаса не может ничего поделать со своими эмоциями. В глубине души она боится, что Армин — больше не тот же самый, кто блефовал, играя на чувствах Анни и Бертольда. Теперь он сам — наполовину один из них, и никто не знает наверняка, как повлиял на него чужой жизненный опыт, как отравил его своей правдой. Возможно, только возможно, Армин взял больше, чем допустимо, и теперь действительно «уплывал», глядя на Леонхардт. Это заставляет Микасу чувствовать свою беспомощность. И ненавидеть Анни ещё и за собственную неуверенность в друге. А ведь ещё был Эрен. Он долго отказывался от встреч с Анни, ронял тяжёлые, гнусные проклятия и разбивал руки в кровь о деревянный манекен во дворе. Шипел и источал злобу, укутанный паром, упивался своей яростью. Казалось, именно так Микаса хотела, чтобы он себя чувствовал. Но. «Словно обиженный влюблённый», — сказал в тот день Жан, наблюдая за Эреном, и Микасе впервые за долгое время захотелось его ударить. Пока Ханджи и Армин терпеливо пытались донести до Эрена свою точку зрения, Микаса мысленно умоляла брата не поддаваться, радовалась его неукротимой враждебности, словно одно его упёртое нежелание видеть «чёртову предательницу» было способно решить проблему. Позже она сожалела об этом. Лучше бы он и правда посетил эту тесную тюремную камеру, встретился лицом к лицу с Анни и развеял бы навсегда все свои сомнения. Теперь же Микаса не знает, чего от него ожидать. Злость не казалась притворной, но слова Жана плотно засели в её голове; казалось, она снова видит эту слабость внутри Эрена. Страх возвращения воспоминаний, боли от обманутого доверия, противоестественного восхищения. То, чем Анни пленила его, то, что Микаса пыталась вырвать из него в подземелье три года назад. Эта сука не заслуживает ничего из того, что ей теперь предлагают. Не заслуживает ни секунды его сожалений. Но всё-таки Эрен колеблется. Микаса видит это — и ненавидит Анни ещё сильнее. Будто это возможно. Микаса поднимает голову, тяжёлым взглядом уставившись в камеру напротив. Встречается с немигающим взглядом Анни и сжимает зубы, когда та чуть улыбается, наклоняя голову набок. Хищно, дразняще, вот бессмертная! Армин не видит этого, он весь в заботах — торопливо складывает вещи, которым нужна стирка, в тугой узел, а после выпрямляется, подхватывая с колен Анни посуду. Микаса выдыхает и отталкивается от стены, шагнув навстречу, вкладывает ключ в замок и с гулким скрежетом проворачивает, открывая решётчатую дверь камеры. Отходит в сторону, позволяя Армину выйти, а потом с грохотом захлопывает обратно, игнорируя блёклый и наглый взгляд Леонхардт. Ничего, скоро дерзость сойдёт с её бледного лица — на свои собственные беседы и экспериментов ради Ханджи Зоэ предпочитает приходить после полуночи. Тогда Микаса даже может послушать крики, хоть они и не приносят удовлетворения. Впрочем, сегодня ожидаемое не происходит — в первые же минуты визита Анни коротко отвечает, отворачивается, уставившись в пол, а капитан Зоэ быстро покидает камеру. На лице Ханджи появляется непривычно широкая, хищная ухмылка, но лишь когда она проходит мимо Микасы, и та сглатывает комок в горле от тяжёлого предчувствия. Это не к добру. Она медленно разворачивается к камере, ожидая встретиться взглядом с ненавистной Леонхардт, но нет. Анни лишь скорбно горбится на постели, опустив никчёмные культи к бёдрам, изогнув тощую спину так, что хребет лезвием фламберга проступает под сорочкой, и лицо совершенно скрыто отросшими патлами, так что непонятно, что за выражение могло бы быть на нём. Может, стыд? Сожаление? Очевидно, она всё же дала согласие на сотрудничество, вот лицемерная дрянь. Микаса ничего не спрашивает, ей, в принципе, нечего сказать Леонхардт, кроме уже однажды отзвучавшего обещания смерти, и не в её привычках повторяться. Анни и сама прекрасно осведомлена о хрупкости своего положения и о том, по чьей милости она до сих пор дышит воздухом. И знает, что ей с удовольствием снесут голову, стоит только повод дать. Это не нуждается в напоминании, она и так ощущает на себе холод ненависти Микасы — каждую минуту. И ищет способы спастись. Что ж, она выигрывает себе три месяца спокойной жизни, восстановления под бдительным присмотром разведотряда. Из заморённого пленника с неизменным количеством ампутаций ей удаётся вернуться в почти полноценную физическую форму. Пока не настаёт время перемен. Микасе же кажется, будто она застыла на пороге конца света. Смотрит в горящий закат, на фоне которого замерли титаны, и сглатывает то и дело подступающий к горлу ком. Нервничает, потому что рядом, как всегда, замерла проклятая Анни, прямая, как палка, с подвязанной рукой, от запястного сустава которой привычно вьётся пар. Тоже смотрит на фигуры вдали и молчит, как контуженая. Упрямая сука, которая снова умудрилась пробраться в чужие головы, убедить в своей абсурдной беспомощности и покорности. Почему другие не видят, что она такое? Микасе никак не понять. Таким, как она, нельзя давать второго шанса. Они же всё это знают из первых рук. Но ей дали. И проклятая Леонхардт снова затаскивает их всех в ад — вот что чувствует Микаса. И от невозможности остановить процесс ощущает раздражающее бессилие. Ветераны твердят ободряющие слова, хлопая её по плечу, будто всё хорошо, будто всё под контролем. Но какой, к дьяволу, контроль, если они позволяют врагу вот так жить среди них? Микаса так явственно ощущает угрозу, что напряжение скручивается внутри неё в тугую пружину. Видит её приближение в перистых облаках, в алом закате, в дурацком энтузиазме Эрена и лёгком румянце на щеках Армина. Микасу охватывает мрачная ярость от этих признаков слабости, но ещё ей страшно. Это подавляющее чувство, словно приближение шторма, оно ловит дыхание, пробирается в кожу, кости, оплетает мускулы беспомощностью. Будто зверь затаился позади, дышит в затылок, смотрит мёртвыми глазами. Не имея возможности перерубить шею источнику этих чувств, Микаса просто не оставляет Анни без присмотра. Ни на день, ни на час. Микаса специально здесь, и всегда будет, потому что не может верить тому бреду, который несут уже на пару Армин и Эрен — он поддался, снова поддался ей, несмотря на свою якобы злобу и отрицание. И это выражение дружеского азарта на его лице вызывает у Микасы тошноту. Как он может снова обманываться — после всего? Снова просить у неё совета, уроков? Как может Армин, который самолично заманил её в ловушку, теперь производить тонны доводов в пользу её помилования? Её лояльности? Как они могут быть столь мягкосердечны после того, что произошло по её милости? После всех смертей? Микаса не может понять. И не хочет. «Мы должны научиться, понимаешь? Она знает то, что нам недоступно, мы должны это использовать». О да, несомненно, должны, а как же. Микасу воротит от этих уловок. Она не верит. Разве Армин не знает достаточно о мире за морем? Разве память отца не дала информацию Эрену? Что же все так упёрлись с этой Леонхардт? Она ничего не знает о том, что творится на материке сегодня! Если бы только была хоть одна сыворотка, Микаса бы без сомнения вызвалась волонтёром и самолично пожрала бы её, разделила судьбу с единственными важными для неё людьми. Но ей бы наверняка не позволили. И это безумие. Но она хотя бы не единственная зрячая здесь. Микаса смотрит на Ханджи и Леви, и их мрачная собранность наполняет её подобием спокойствия, крепко держит на земле — это два шифтера сходят с ума с этой сукой, но только не ветераны. О нет, всё остальное подавляющее большинство разведотряда так же преисполнено скепсиса, как и она. Скепсиса и не то чтобы недоверия, а глубокой убеждённости в опасности этого союза. Они не верят в «покорную» Анни, но готовы использовать Женскую особь, пока она полезна и подконтрольна. Поэтому Микаса приставлена к ней, как был приставлен Леви к Эрену. Самый злобный цербер из всех возможных, разве могли они ошибиться, выбрав Аккерман на эту роль? Одно неверное движение — и не будет большего удовольствия, чем снести эту белокурую голову с плеч. В конце концов, ей всегда было интересно, сможет ли она, как Райнер, отрастить себе новую? Но шторм близится. Чужие корабли появляются возле их берегов. Анни большую часть времени скрыта внутри Стен, но Колосс и Атакующий всегда там, чтобы навести порядок на границах. Микаса присматривает за предательницей глубоко в тылу, ожидая их возвращения. Она неспокойна, и это мягко сказано, ей тяжело жить в отдалении от брата и друга, но Леонхардт — это её личная ответственность, слишком серьёзная, чтобы она могла передать её даже Леви. По глубокой убеждённости Микасы, все остальные слишком беспечны в обращении с Анни. Методы контроля превратились в рутину, пошли послабления, кое-кто из новобранцев и вовсе не осознает опасности. За этим постоянно приходилось следить, напоминать, даже если в итоге её укоряли в излишней жестокости. Будто в отношении этой твари такое возможно. Микаса терпит рассуждения Ханджи, что снижение бдительности в мирное время неизбежно, и всегда найдутся новобранцы, которые не знают настоящую Анни Леонхардт и потому допускают мысли о том, что их командиры — просто перестраховщики. Возможно, в чём-то зачистка от титанов не пошла на пользу — болванов ничто не может научить правильному страху. Но они, несомненно, научатся (если выживут), когда эта сука нанесёт удар, а Микаса не сомневалась, что это лишь вопрос времени. Но месяц сменялся следующим, а Анни как будто и не задумывала ничего, против всех предчувствий Микасы была покорной и спокойной. Чёртова тварь. Микаса злилась и ждала, ждала, когда разразится буря, предощущение которой крутило нервы. Долгие месяцы пустого ожидания тянулись бесконечной чередой абсурдно спокойных деньков. Анни дразнила улыбкой, прохаживаясь по Стене, ветер трепал её тусклые блёклые волосы, а глаза сияли морозным безразличием неба. Микаса вспоминала доверчивый взгляд Армина, направленный в лицо этой твари, и зло сжимала губы, следя, как ветер раздувает кожаную курточку Леонхардт. В глазах Микасы Анни была неуместна, как неуместны ожившие трупы везде, кроме их гробов. Микаса видела в ней упрямую, противоестественную нежить, и казалось нестерпимо важным загнать её обратно в могилу, восстановить нормальный порядок вещей. Столкнуть вниз, погрузив в живот меч просто потому, что такая рана дарит куда более болезненные ощущения, чем благородный удар по шее. Интересно, сможет ли Анни пережить такое падение? Без УПМ и в состоянии постоянной регенерации у неё не должно быть шансов избежать его никакими естественными способами. Если она не припрятала никакого фокуса в рукаве, разумеется. Микаса не сомневалась, что очень скоро представится возможность это проверить. И представилась. В одну из ночей вернулся Армин, мокрый до нитки, болезненно осунувшийся и дрожащий от неясных переживаний. Он так торопился, что загнал коня, и утром бедолага издох, но тогда, по прибытию, он попросту оставил его у перевязи, тяжело хрипящего и пускающего длинные кровавые слюни. Оставил, чтобы бегом ворваться в комнату к командору Ханджи. Тревога поднялась мгновенно, штаб загудел, как улей, заспанные перепуганные солдаты высыпались на улицу, судорожно подтягивая на ходу ремни. Анни потряхивало, Микаса заметила это, когда они торопливо одевались в их общей комнате, и мрачно улыбнулась. В отличие от Леонхардт, на душе у Микасы было на удивление легко. Все изводящие предчувствия разом утихли, она очень ясно ощутила, что вот оно — начало бури, и она уже в центре, в «глазу», и нечего больше бояться. То, что может случиться, случится сейчас, и, рявкая на злосчастную Анни, Микаса торжествовала. Её тянуло хохотать, губы кривила жестокая улыбка, и пальцы с упоением сжимали рукояти мечей. Сила переполняла её, убеждая дать волю, подтолкнуть события, и она с радостью пошла у них на поводу. Стиснув до болезненного стона изуродованное плечо своей подопечной, Микаса грубо потащила её за собой, с грохотом спускаясь вниз по лестнице, перепрыгивая ступени и зло дёргая за руку каждый раз, когда движение Анни казалось недостаточно быстрым. Было что-то упоительное в том, чтобы, наконец, позволить себе причинять боль ненавистной суке, ощущать настоящую власть над ней, сжимать пальцы и чувствовать под ними хрупкую плоть. Чёртов перевёртыш сейчас был у неё в руках, будто мышь в когтях кошки, и Микаса ни за что бы не подумала ослабить хватку. Она распахнула дверь, и ветер с улицы ударил мягкой волной в лицо, взметнулись вверх волосы, на мгновения скрадывая обзор — Микаса втянула носом ночной беспокойный воздух и улыбнулась, глядя в разлитое по небу зарево. Земля ощутимо вздрагивает, пока ещё слабо, но это движение почвы нужным кусочком мозаики ложится в её ощущение мира. Сейчас всё идет как надо, как должно идти. Гудят тросы над головами, шумит газ, щёлкают механизмы, хлопают тяжёлые полы плащей, мягкий перестук десятков копыт сливается в один гармоничный поток звуков — разведотряд устремляется к Стене, торопится подняться наверх, занять позиции, а дрожь земли повторяется снова, а потом снова, размеренно наращивая темп. Нет сомнений: приближается смертельный враг, и в крови Микасы столько адреналина, что она готова сорваться в полёт немедленно, отбросив прочь свой якорь — Анни Леонхардт; но крик с высоты — «это Бронированный!» — сминает её воинственную эйфорию, отрезвляет, будто пощёчина. Она оборачивается к Анни, жадно вглядываясь в поисках злого намерения и готова зарычать в ярости от одной слабой улыбки, появившейся на лице той. — Только посмей, сука, — в трёх словах столько злобного обещания, что глаза Анни темнеют и улыбка превращается в слабый, трусливый изгиб губ. — Как я могу, — хрипло шепчет Леонхардт, и сжатое стальной хваткой плечо спазматически дёргается. Боль искажает черты её лица, покрывает матово заблестевшим потом, и Микаса чувствует малодушное удовлетворение от этого проблеска страдания. Именно так и должно быть, а не эти все реверансы вокруг этой подлой твари. — Ты так меня ненавидишь, — шепчет Анни, когда они стоят в подъёмнике. — Мне страшно, я изнурена ранами, разве ты не видишь? Микаса смотрит на неё, прямо встречая волчий взгляд из под светлой чёлки, и поражается своему недавнему малодушию — и эту калечную коротышку она так боялась? Сравнивая с ледяной нежитью, ожидая предательского хода... теперь ей хотелось рассмеяться прямо в лицо — никакая это не восставшая нежить, просто жалкий искалеченный военнопленный, инвалид, который делится опытом ради лишнего дня жизни и добровольно позволяет терзать своё тело на пользу науке в страхе быть убитым. Леонхардт не была больше воином, не была солдатом, в глазах Микасы она действительно мертва, но мертва как достойный противник. Как же она раньше этого не понимала? Не исходит от неё никакой опасности, страх был только в голове. Анни больше ей не соперник. — Я вижу, — говорит Микаса. Она ослабляет хватку на плече Анни, почти ласково поправляет смятую форму и удовлетворённо следит, как шипит от боли пленница, растирая больное место чуть выше культи. — Ты и этого не заслужила. Но знаешь, что? Ты посмотришь, как падёт твой соратник, бывший соратник, ведь ты предала его, верно? — Верно, — глухо отвечает Анни, продолжая баюкать руку. Она не поднимает глаз, но Микасе это и не нужно — они достигли верха Стены, и взорам предстала страшная в своей красоте картина. За Стеной пылали пожары, даль сияла оранжевым, по земле танцевали и вились яркие отсветы и тени. Воздух заполнялся дымом и теплом, волосы Микасы взвились вокруг её головы, будто корона из обезумевших воронов, и снова всё её воинственное нутро наполнилось воодушевлением, жаждой битвы. Она увидела идущего сквозь зарево гиганта, утопающего в густых предрассветных тенях, и блики далёкого огня скользили по желтоватой броне, выдавая его настоящую природу. А дальше, за ним — сердце Микасы на мгновение радостно замерло — быстро приближался второй, озарённый отсветами, с сияющими в ночи зелёными глазами. Нет сомнения, сегодня всё завершится, закончится давняя вражда, чтобы можно было начать новую — с холодной головой и расчётом. Старые враги падут, и никто из народа Парадиза не будет больше скован старым предательством. Они разобьют жизни тех, кто разбил их сердца. Микаса сейчас верила в это так неистово, что ей на мгновение стало больно дышать. — Осторожнее, Анни, — мягкий голос режет слух. Микаса поворачивает голову лишь чтобы увидеть, как Армин протягивает руки к Леонхардт и заботливо подхватывает её под то, что лишь через несколько часов сможет стать полноценным локтем, а пока лишь кусок плоти, замотанный в бинты. — Ради всего святого, Армин! — Микаса издаёт злой смешок. — У тебя забот других нет? Но других забот, по всей видимости, не было. Микасе, впрочем, быстро становится всё равно — её внимание приковано к двум сближающимся гигантам. Душой она рвётся на помощь брату, желает сражаться вместе с ним, но ответственность не позволяет ей отойти от Анни без приказа, несмотря даже на появившееся пренебрежительное отношение к ней. Не в такой важный момент, не с Армином по правую руку. Она следит за приближением Бронированного, и её глаза сверкают, когда Эрен, наконец, догоняет — и они вместе рушатся на землю возле Стены. Есть что-то ностальгическое в этом зрелище, и Микаса наклоняется вперёд, жадно следя за происходящим — она больше не боится за Эрена, этой ночью она чувствует что угодно, кроме страха, и поэтому уверена в его победе, как в самой себе. Её не заботит происходящее вокруг, она рассеянно кивает, когда рядом появляется Леви и скупо передаёт приказ о готовности. Игнорирует шум, сопутствующий работе гарнизона, переговоры Анни и Армина... и даже в самом конце, когда замечает на периферии зрения странное движение — реагирует преступно поздно. Всё, что успевает увидеть — это как заторможено, словно в замедленной съёмке, застывает Анни на самом краю Стены, как она легко разворачивается на мысках, расставив искалеченные руки в стороны, словно на распятии. Ловит взгляд Микасы, коварно улыбается, зависнув на мгновение в точке равновесия, а потом плавно проваливается со Стены вниз. Рот Микасы распахивается в беззвучном крике, она успевает сделать гигантский прыжок вслед за Леонхардт, но всё тонет в ярком, ослепительном свете. И Микаса кричит в бессильной ярости, в последний момент разглядев её проклятый огрызок плоти, лишённый бинтов. Неестественно блестящий, не испускающий ни единой струйки регенерации.