…Море полно чудовищной жизни, которую не дано постичь, пока не пойдешь на дно. И. Бродский.
Маяковский, когда они встретились в последний раз (Кью точно знал, что их пути расходятся в этот самый миг), даже не язвил и отставил в сторону неизменную бутыль. Величайший маг Земли подал ему руку — молча — и спросил только одно: — Куда направишься теперь? Квентин тогда пожал плечами и сказал: — Ты же знаешь ответ. Дальше. Они посидели тогда всего ничего — пару часов, и это прощание для Квентина оказалось самым сердечным и легким, хотя от Маяковского он бы ждал чего угодно, кроме этого. Элис проводила Колдуотера до дверей Южного Брейкбиллса и, обернувшись песцом, нырнула куда-то в снег, отправившись по своим таинственным делам. Даже рассказывать Маяковскому о том, что у него получилось вернуть человека к жизни и сотворить вселенную, Квентину не понадобилось, потому что тот узнал все, что ему нужно было знать, с первого взгляда — похоже, не настолько давно Величайший маг приобрел свой титул, чтобы забыть это чувство. — Ты, пожалуй, единственный волшебник, ставший Величайшим, из тех, кого я учил, — после тяжелой паузы выплюнул Маяковский. — Некоторые стали Великими — но их было совсем чуть. — Уверен, я был не в числе фаворитов, — сказал Квентин с легкой улыбкой (она ему теперь давалась совсем просто). Оба услышали то, что им сказали: один похвалил сына, второй благодарил отца. — Бывай, — хлопнул Кью по плечу Маяковский. — Не спейся, — пошутил тот. — Ха-ха, смешная шутка, — проворчал первый.***
Стать Великим Волшебником дело, в общем-то, нехитрое. От обычного мага Великого отличала только, пожалуй, степень понимания магии — даже если выучить теорию назубок, того органичного ощущения мира кожей и пальцами не будет. Нужно перешагнуть через ступеньку, довериться течению, совершить прыжок веры, и, если твоего внутреннего потенциала будет достаточно, ты преодолеешь рубеж. Чтобы стать Величайшим, нужно было еще больше. Кью не спрашивал у своего Учителя, чем пожертвовал он, чтобы шагнуть еще дальше, но полагал, что частью его жертвы стало заточение. Сказать же, чем пожертвовал он сам, он никогда бы не смог, потому что не был уверен, что знал, чем именно. Но здесь, за последней отметкой, Кью оказался дальше от людей, чем когда-либо воображал, и это принесло счастье и свободу. Огромная дыра в груди, которая росла в нем с детства, которую он заботливо пестовал и оберегал, увеличивала своей жалостью (а затем завистью) Джулия, — эта огромная дыра, став просто непереносимо огромной за последние годы, осталась такой же бездонной, какой и была, но затянулась сверху тонкой кожей, вибрирующей от каждого звука. Это было похоже на нисхождение святого духа или дарованное свыше откровение. Впервые ясным взором увидев безграничный мир, Квентин слушал в себе щемящую помесь тоски и восторга. Все дороги были открыты перед ним, и он был волен выбирать, куда идти.***
— Киты? — едко переспросила Элис, когда они сидели на полу у кровати и ели бекон. У Квентина болел наливающийся синяками левый бок и саднила кровоточащая царапина на плече, Элис отделалась следами пальцев вокруг запястий. На нее все еще находили приступы дикого гнева, который она не могла объяснить, но выплескивала так, как получалось — через секс или драку. — Из всех бесчисленных вопросов во вселенной ты хочешь узнать, что делают киты? — Да. Мне интересно, от кого — или чего — они защищают землю. Элис схватила в горсть несколько ломтей, запихала их в рот (Квентин, поморщившись, предложил ей салфетку), и, медленно пережевывая бекон, с хрустом и чавканьем, сказала: — В легендах под землей живет много всякой дряни, но большая часть из этих легенд — полная чушь. Зачем тебе это знание? — Мне интересно. Я надеялся, что ты можешь что-то об этом знать, ты же... — Квентин замялся, так и не упомянув ниффина, которым была Элис. Та покачала головой. — Земля меня почти не интересовала. Филлори куда более интересное зрелище. Понятия не имею, что делают киты. Я полагала, жрут и трахаются. Квентин вздохнул, качая головой. — Чем займешься? — отставляя пустую тарелку, спросил Квентин. — Не знаю, — пожала плечами Элис. — Покопаюсь в книгах, спрошу у каких-нибудь Древних, кто что помнит. Но превращаться в кита — ну уж нет! Даже эта туша, в которой я сейчас обитаю, для меня велика, а уж если меня разнесет до размеров полосатика — древнему злу не сдобровать. Квентин улыбнулся, вставая с пола. Это была странная, больная и нечеловеческая, но любовь — ведь из всех людей на свете, из всех занятий, из всех миров Элис предпочла Землю, искания и Квентина. Он все еще видел во сне пылающий синий огонь, все еще видел эту злую улыбку на ее лице (Элис до сих пор иногда улыбалась так, отчего Кью рефлекторно закрывался щитом мага), но, несмотря на то, что ее голубые глаза стали еще ярче, чем были когда-то, Элис была жива. Швырялась книгами, уминала за милую душу жареное мясо, со звериным упоением занималась сексом и была превосходно, восхитительно, чудесно жива. Они вдвоем узнают, о чем поют киты, потом вернутся в их собственный мир, а затем — что-нибудь придумают. В конце концов, все миры перед ними как на ладони.