Break me

Ночь не опускалась, она падала. Быстро, не размениваясь на долгую прелюдию сумерек: просто открывала объятия и кутала темнотой. Ночное время – любимое время, время охоты. Я бы сравнил себя с вампиром, бесшумно возникающим перед жертвой. Миг – и нежная кожа доли секунды сопротивляется длинным клыкам, а молодая жизнь по капле перетекает из одного тела в другое. Вампир. Нет, я не пью кровь заблудших в ночи. Моей жертве не к лицу мертвенная бледность – пусть ее украшают синяки, подтеки, ссадины. Поправив капюшон толстовки, я шагаю в разбавленный светом фонарей сумрак. Типичная остановка на рабочей окраине: разбитый купол прозрачного пластика не защищает ни от снега, ни от дождя, обломки стен местные художники уже расписали маркерами. Судя по ним – творили здесь исключительно последователи культа поклонения детородным органам. Один из таких живописцев старательно наводил лоск на картинку. Ему было семнадцать. Кто-то бы сказал, что меньше, но я точно знал – скоро пацан отпразднует совершеннолетие. Холодно, но можно ускорить шаг. К художнику подошли двое. Близко, очень. Один хлопнул по спине, второй подошел вплотную, протянул что-то в ладони. Троица недолго задержалась на обломках и двинулась от дороги. Нам по пути. Шли недолго. Справа высились многоэтажки – социальное жилье, возведенное со скоростью света на благо народа; слева – ряды гаражей, облюбованные местной тусовкой. Мне было видно, как они остановились в кирпичных развалинах между целых строений. Один наклонился над язычком пламени, а две тени стояли прижавшись друг к другу, пока одна из них не скользнула вниз. Достаточно. Много ли надо сил и умений, чтобы вырубить двух подростков, один из которых уже нанюхался дури, а второй был слишком занят. Местным культом, разумеется, – воздавал на коленях почести детородному органу. – Тебе чего? – Ни страха, ни смущения в голосе. Как будто так и надо: стоять со спущенными штанами, подпирая загаженную стену сарая. – Тебя. И пока разговор не перешел в бесконечную перепалку, я ткнул ему в солнечное сплетение. – С-сука, – выдохнул пацан и, качнувшись, упал мне на руки. Отлично, здесь наши желания совпали. На всякий случай треснул его еще разок – в беззащитный затылок. Затих. Конечно, можно было остаться здесь – редкие прохожие предпочтут уносить свои ноги, а не строить героев, – и охотник сполна насладится своей жертвой. Но мальчик – бриллиант, а бриллианту нужна достойная оправа. Ничего, мой принц достоин того, чтобы его носили на руках. Правда, сейчас он мало похож на невесту, которую влюбленный до безумия жених несет к алтарю. Он болтается у меня на плече, как мешок с картошкой. Ноги в грязных кедах и заляпанных джинсах оставляют отметины на одежде, а руки и голова безвольно болтаются позади. Я не вижу, но знаю – длинные волосы свешиваются вниз, оголяя тонкую шею. Беззащитную. Колючие снежинки холодили лицо, смешиваясь с каплями пота на лбу. Драгоценная ноша нелегка, но и идти оставалось недалеко: обходя новостройки, мы вдвоем оказываемся в достойных моего принца покоях. Оставшиеся немногочисленные двухэтажные дома, уже предназначенные под снос. Ничего, этот дворец для нас в самый раз. Он застонал, когда я почти уже закончил. – Что ж ты делаешь, уебок?! – Он висел, распятый, у стены. Старая постройка крепко держала – мне даже перфоратором пришлось обзавестись, чтобы закрепить опоры. Прекрасный, обнаженный, беспомощный. – Любуюсь! Руки слегка дрожали: от нетерпения, от возбуждения, от его близости и доступности. Но наброситься на него – все испортить. Плеткой огрел себя – сильно, чтобы боль перекрыла другие ощущения. – Да ты совсем спятил! – послышался сдавленный смех и следом за ним крик – на белой коже алел след. – Спятил. А с психами лучше не спорить. – Он замер, отвернув голову к стене, – как будто это его спасет. – Посмотри на меня! – Я облегчил ему задачу, чтобы он не свернул свою шею раньше времени, – стоял сбоку. Но он медлил. – Раз, два, три, четыре… – я считал медленно, чтобы у него было время одуматься. Он сломался на семи – семь жгучих полос украшали его спину и ягодицы. Он корчился под ударами, но увернуться не мог. – Смотри на меня! Нож, обычный столовый нож, а как завораживает. Он смотрел, как черчу узоры сначала на себе, а потом зажмурился, когда я поднес лезвие к его глазам. Дурачок, ты думаешь, что я не смогу ослепить, если захочу? Губы тонкие, обветренные приоткрылись – это приглашение, да? Невежливо отказываться. Чувствовать на ошупь, на вкус, пока нож гладит твою кожу: легкие уколы – и он дарит африканскую страсть, тонкая линия – и замирает, позволяя целовать мне. Он больше не пытается шутить или храбриться, лишь изредка не может сдержать стоны. Его кровь смешивается с моей – на наших телах уже нет изящных линий, лишь смазанные полосы. Нож отброшен в сторону, как и плеть – сейчас я хочу чувствовать его без посредников. Выпирающие ребра, приметная родинка под лопаткой, жесткие волоски в паху – каждый бугорок, каждую ямочку на его теле я хочу изучить и запомнить. Он уже не сопротивляется – стоит, опустив голову, расставив ноги – уже понял, что от его усилий и желаний ничего не зависит. Одной рукой сдавливаю шею – о, дайте мне силы побороть искушение сжать пальцы сильнее, – второй ласкаю ягодицы. Два пальца внутрь – и рефлекс оказывается сильнее воли. – Не заставляй меня делать это! – Я вру – он не заставляет, он искушает – не балансировать на грани, а прервать тонкую ниточку жизни. Почувствовать, что пульс под ладонью пропал, а темные от расширившихся зрачков глаза, закатываются, обнажая белки. И в этом противостоянии я опять проиграл – он поддался, лишив права наказания. Мой член без сопротивления вошел в податливое тело; его – остался безжизненно висеть. Я любил его, а он лишь позволил себя любить. От бессилия и отчаянья я рвал его плоть, до синяков сжимал окровавленную кожу, ногтями и зубами впивался в плечи… Но ничто не длится вечно, даже мое безумие. Использованный презерватив я отшвырнул в сторону, отвязал парня. Он упал мне на руки, и мы вместе свалились на пол. – Ублюдок, больной ублюдок, – разобрал я его хриплый шепот. Он вскрикнул, когда обнял его сильнее, – кожа холодная, совсем замерз. Еще сильнее начал брыкаться, когда стал оттирать с него свои художества, и затих, лишь укрытый толстым одеялом. Я буду сидеть до рассвета, глядя на него. Смотреть и не видеть, любить и ненавидеть. За то, что он есть, но не у меня, за то, что кидает подачки, морщась от боли и презрения, за то, что, встретив однажды, я отдал ему себя, а он отшвырнул как ненужное. Каждый раз я пытаюсь растоптать его, утопить свою боль в его. И каждый раз терплю поражение. Он уходит не прощаясь, одарив презрительной усмешкой. Он исчезает, чтобы вновь попасться мне на глаза через несколько дней и заставить ожить мое безумие. “Я сломаю его!” – клянусь я себе, выходя на охоту. “Ты давно уже сломан, и ремонт не поможет”, – произносит он, прежде чем снова уйти. Break Me...