***
Сколь бы ни был опальный седьмой сын императора далёк от интриг дворца, даже до его ушей столичные сплетни доносят кое-что о госте хоу Нина. Господин Су — ха! в Цзиньлине не осталось оборванца или бездельника, которому не было бы известно его настоящее имя, — мгновенно стал самым обсуждаемым человеком при дворе. Первая встреча приводит принца Цзина в замешательство: во-первых, оно выходит очень уж неловким и несвоевременным, это почти случайное знакомство; во-вторых, принц слишком волнуется за Тиншэна. И в-третьих, то, что он видит перед собой, совершенно не отвечает его подспудным ожиданиям. Знаменитый господин Су слишком молод, очевидно нездоров и как будто начисто лишён склонности к привлечению внимания. Он выглядит подчёркнуто скромно одетым — на самом деле, лишь в полном соответствии с рангом и происхождением — и прячет руки в рукавах, несмотря на то, что день погожий, а солнце после полудня припекает почти по-летнему. Момент для удовлетворения праздного любопытства на редкость неподходящий. Тем не менее, принц Цзин отмечает почти мимоходом: да, халатов ровно столько, сколько положено учёному, и цвет неброский до того, что господин Су выглядит на этой залитой ярким солнцем террасе блеклым, как ночной мотылёк. Однако же это — размотанный и не отваренный шёлк, тут невозможно ошибиться.[1] Умение разбираться в тканях, подбирать оттенки и сочетать цвета — чуть не единственный придворный талант, который передался Цзину от матушки. Драгоценный белый нефрит часто кажется тусклым варварам и людям несведущим.***
— Вам наверняка прекрасно известно, как обо мне говорят в столице. — Как о человеке прямодушном и добродетельном, — кивает господин Су. Они сидят на маленькой веранде его столичного дома, выходящей в запущенный полудикий сад. За яблоневыми и сливовыми деревьями, за разросшимися кустами жимолости и роз поднимается каменная стена в два человеческих роста высотой. Принц Цзин знает, что она сложена из белого камня, но с этой стороны она почти полностью сокрыта под тёмными, глянцевито блестящими листьями плюща. Та часть сада, что открыта всем взглядам и предназначается для гостей, ухоженна и красива, а деревья и цветы в ней подобраны с тонким вкусом. Этот же уголок — глух и тёмен, прячется в извивах внутренней планировки, виден разве что с высоты птичьего полёта и вдобавок примыкает к владениям самого принца Цзина. Говорят, дома похожи на своих владельцев. — Вы имеете в виду — грубом и неприметном, — замечает принц. — Я имел в виду ровно то, что сказал. Не надейтесь, что вам удастся сбить меня с толку или заставить переменить решение, ваше высочество, — господин Су улыбается. — Вас сравнивают с мечом. Принц пожимает плечами. Меч — хорошее, достойное сравнение для военного человека. И это, по крайней мере, честно. — Полагаю, те, кто сравнивает, думают вовсе не о тех свойствах меча, который приходят на ум вам, — Цзин вертит в пальцах пиалу с водой. Внимание господина Су к таким мелочам наглядно показывает степень его заинтересованности и, чего уж там, нервирует: этот человек не упустил из виду даже незначительные привычки и пристрастия своего избранника. Принц внутренне морщится: последнее слово, даже не произнесённое вслух, выглядит слишком... двусмысленно. Впрочем, сам хозяин дома — мастер двусмысленностей. Это держит Цзина в напряжении, и, пожалуй, хорошо — не следует забывать, с кем имеешь дело. — У меча множество разных свойств, ваше высочество. — Например — недостаток гибкости. — Это может быть как недостатком, так и достоинством. Увы, столица Великой Лян нынче приветствует свинцовые ножи.[2] — Даже длинным мечом рубить ручей бесполезно.[3] — Возможно, это изменится. Разве я не обещал вам? Сам господин Су пьёт чай. Чайников и чашек у него — целая стена в доме, увешанная полками сверху донизу; фарфоровая, глиняная, терракотовая армия. В фарфоре и глине принц Цзин разбирается не в пример хуже, чем в шелках, однако больше всего это похоже на любовно, со страстью собираемую коллекцию. Сегодня чайник на маленькой жаровне — густо-синий, в пурпурных разводах на выпуклом боку. Принц даже угадывает — с точностью в пять-семь имён — из рук какого мастера и какой именно школы гончарного искусства он вышел. — Что именно вы собираетесь менять? Меч или ручей? Господин Су перестаёт улыбаться. Склоняет голову к плечу, изучающе смотрит на принца, перебирая пальцами рукав. — Полагаю, негибкость мечей сильно преувеличивается в Цзиньлине, ваше высочество. Такое случается, когда судить об оружии берутся люди, далёкие от поединков. Настоящий цзянь можно свернуть в кольцо.[4] Разговаривать с господином Су — почти то же самое, что оказаться на поле боя. — Бывает, это вредит ему, — сухо говорит Цзин. — Но если он истинно драгоценное сокровище, то распрямится без изъяна. Пар поднимается от чайника, рассеивается в прохладном весеннем воздухе, но никто не торопится вновь наполнять две матовых, тонких, как лепесток, чашки. Цзин переводит взгляд с лица собеседника на почти неразличимую под зеленью стену — с некоторых пор ему тяжело смотреть в это лицо. Со стороны резиденции принца никаких зарослей нет и в помине, а все поползновения обнаглевшего плюща безжалостно пресекаются; как и большинство слуг, садовник у Цзина тоже из бывших военных. — Господин Су превратно понимает мой нрав... и забывает об основном свойстве любого клинка. — Ваше высочество всегда может просветить столь далёкого от военных дел человека, как я. — Мечи убивают людей.***
...Сам господин Су похож на лист белоснежной бумаги из Фанматань, чистой и совершенной, не знающей прикосновения лезвия писца.[5] Впрочем, всего лишь похож. У господина Су тени под скулами и под глазами и неяркие губы, и слишком худые для человека его роста пальцы. Он часто сутулится под тяжестью своих бесчисленных накидок, ёжится на ветру, и потому не слишком заметно, что он вообще-то высокий мужчина, на четверть ладони выше самого Цзина. От одежд и волос господина Су веет лекарственными сборами, сандаловым маслом, чаем, тушью и чуть-чуть — кровью. Принц Цзин хотел бы когда-нибудь узнать, что за письмена когда-то сдирали с этого свитка так безжалостно.***
— Чай или вино? — Слишком просто, ваше высочество. Чай. — Это просто показалось удачным началом. Можем его не засчитывать. Вэйци или сянци? — Ни то, ни другое. Я не люблю игры. Что? Что удивительного? — Нет, ничего. Просто я думал... — Что все стратеги только и делают, что днями просиживают за доской? Я знаю правила, если вас это утешит. — Ваш черёд. — Мне это ни к чему. — Вы откровенны. — Если я сделаю вид, что чего-то не знаю о столь простых вещах, имеющих отношение к вашему высочеству, вы обвините меня в лицемерии. Вам известно, что я готовился к поездке в столицу. — Поэтому вы пытаетесь подкупить меня искренностью? Усыпляете бдительность готовностью отвечать на безопасные пустяки. — Может быть. — Ваша честность хуже лжи. — Потому что не соответствует вашим ожиданиям? Как стратег, не любящий стратегические игры? — Предупреждая ваш следующий вопрос — нет, я не желаю, чтобы вы облегчали мне задачу и вели себя согласно моим ожиданиям. Лучше уж искренность. — Как пожелаете, ваше высочество. Нефрит или жемчуг? — Я полагал, ответы вам не нужны. Жемчуг. — Всего лишь хотел убедиться кое в чём. Если вам угодно — сянци мне ближе.[6]***
Принц Цзин счастливым образом избежал юношеской влюблённости в какую-нибудь из служанок своей матери, которая нередко случается с императорскими сыновьями, почти достигшими возраста, когда их отселяют из Внутреннего дворца. Не влюбился он и в свою жену, выбранную отцом-государем, когда Седьмой принц стал достаточно взрослым, чтобы обзавестись собственным домом. Цзин был благодарен ей, поскольку её появление в его жизни знаменовало наступление зрелости, относительной самостоятельности, возможности почувствовать себя главой собственной семьи. Возможно, дело изменило бы появление ребёнка — молодым мужчинам свойственно испытывать тёплые чувства к матерям своего потомства. Но — не сложилось. И ни одно из изящных созданий, ожидающих щедрых господ в Лотосовом квартале или Весенних домах, не сумело взять его сердце: после одного-двух посещений Цзин счёл опыт исчерпывающим, а дальнейшие визиты — тратой времени. Странным образом ближе всего к влюблённости или её подобию он был на западной границе, вскоре после Мэйлин, вдали и от Цзиньлина, и от его прекрасных дам и господ. Ему было тогда двадцать лет. Он приехал на заставу чёрный, как головешка, выгоревший после столицы, полубесчувственный от бессонницы и отчаяния. Месяц принц не вылезал из седла, объезжая границу Западной Ся вдоль мелкой речушки, срываясь вместе с каждым патрулём, ел из солдатского котла и спал на земле, завернувшись в плащ. На исходе этого месяца он засел за бумаги, устроил проверку на складах и велел бить палками армейского писца и офицера, ответственного за провиант. Солдаты, охранявшие склады при штабе и год носа не казавшие за укрепления заставы, были выгнаны в патрулирование пинками и кнутом. Два человека были сперва наказаны бичеванием, а затем повешены за дело об изнасиловании, которому местный магистрат не давал ходу. К третьему месяцу пребывания принца Цзина в опале довольствие солдат увеличилось в полтора раза, десятникам было полностью выплачено задержанное жалованье, а с дальнего рубежа на заставу вернулся разъезд, возглавляемый зелёным, как трава, младшим офицериком родом из семьи мелких чиновников. Звали офицерика Ле Чжаньин. Уже гораздо позже, когда Цзин не был так оглушён горем, он понял, что тогда у Ле Чжаньина были все основания отнестись к нему с опаской. Опальный принц? Это в столице он опальный, а здесь, где с одной стороны рукой подать до тангутов, и с другой стороны рукой подать до тангутов, а столица далеко, а император высоко — кто бы осмелился возразить, вздумай Седьмой принц хоть на куски простолюдинов резать и суп из них варить? Известное дело, что людей сюда посылают из тех, кого не жаль. Плохо выученных дурней, выскочек-командиров, не поддающихся никакой дисциплине смутьянов и ещё, изредка, наихудшую разновидность: слишком умных и слишком честных для своего блага. С неисправимой привычкой спрашивать, когда бы лучше помолчать, и говорить, когда следует лежать лбом в пол в глубоком поклоне и молиться, чтобы обошлось. Одним словом, мятежников в двух шагах от плахи. А от мятежников не ждут отказа — если только те не хотят стать смертниками. Цзин до сих пор не знает, думал ли Чжаньин о чём-нибудь в этом роде, когда он впервые оставил его у себя, чтобы выпить. Когда стал перебрасываться с ним ничего не значащими замечаниями о погоде и обсуждать военные задачи, а не только принимать отчёты и отвечать на приветствия. Когда, неожиданно для себя, просидел с ним до утра за доской для вэйци — для самоучки, никогда не бравшего уроков у мастера, Чжаньин играл отлично. Может, и думал. Цзин был тогда всё-таки слишком молод и впервые оказался так далеко от дворца — и в качестве столь высокопоставленной персоны. Даже при жизни брата Ци его роль при дворе никогда не была значительной. Он не имел опыта власти. На маленькой западной заставе его воля определяла жизни и смерти. Кто знает, чего ждал Чжаньин; за три месяца кто хотел знать, те уже знали, что принц не привёз с собой женщин и ни разу за всё время не посетил «Дом весенних радостей» в близлежащем городке. Навряд ли Чжаньин шёл в армию, имея намерение повторить карьеру Хань Цзыгао.[7] Однако всё же за двенадцать лет, что Сяо Цзинъянь проводит на границе — сперва западной, затем северной, — генерал Ле трижды оказывается в его постели. Один раз Цзин делает это из отчаяния. Один раз из страха. И один раз — ради наслаждения.***
Господин Су вызывает у принца Цзина почти мгновенную неприязнь. То, что он должен быть благодарен за спасение Тиншэна, только усиливает его настороженность. Это чувство питается внешностью и манерами господина Су, его неожиданным и необъяснимым вмешательством в дела принца — и внезапной, задевающей, откровенной заинтересованностью княжны Му. Почему-то последнее воспринимается как личная обида. До сих пор они с Нихуан были молчаливыми союзниками. Два обломка, уцелевшие после катастрофы и так и оставшиеся неприкаянными. Глупо сердиться на женщину, которая впервые за дюжину лет вспомнила, что ещё молода и красива, но... Поэтому принц столь резок, почти груб с господином Су, когда тот делает своё дикое предложение; когда они обсуждают условия при следующей встрече, принц ловит себя на том, что почти подталкивает его отказаться от этой затеи. Цзин прекрасно понимает — он связывает стратегу руки, загоняет его в рамки, на которые не согласится ни один здравомыслящий человек. Пусть принц питает отвращение к интригам, это не значит, что он не различает внутренних течений двора. Но господин Су Чжэ, этот не очень здоровый и не очень сильный человек с гладкими ладонями кабинетного учёного и острым утончённым лицом, почему-то пугает его до головокружения. И одновременно побуждает принца снова и снова искать с ним встреч. По крайней мере, он называет своё чувство страхом, потому что это то, что он испытывал, стоя напротив превосходящего противника на острие атаки. Господин Су лежит на его сердце, как печать — как императорская бирка с тигром, дарующая право приказа войскам; та, в которой заключается власть.***
— Я бы желал, чтобы вы больше заботились о себе. — Не тревожьтесь, ваше высочество. Я давно и хорошо знаю свою болезнь, мы с ней накоротке. Это просто весенняя простуда, которая слегка затянулась. Вам не следовало пользоваться подземным ходом из-за такого пустяка. — Я вовсе не считаю это пустяком. — Я всего лишь смиренный слуга вашего высочества. Столице пока не следует знать, что наше знакомство выходит за рамки нескольких визитов вежливости. — Я осторожен. — Но вы спрашивали обо мне. Ваше беспокойство о человеке моего происхождения и связей может привлечь ненужное внимание. — Вы не появились сегодня при дворе. Я знаю, звали всех, даже кэцинов.[8] — Будет лучше, если ваше высочество сейчас сосредоточится на достойных военных и честных чиновниках вместо того, чтобы тратить время на простолюдина, рукам которого едва хватает сил, чтобы связать курицу. — Я хорошо знаю цену своим людям и буду определять её сам. Дались вам эти куры, ей-право. Если хотите, я буду приходить каждый день и вязать для вас хоть по десятку. — Ваше... высочество... очень великодушны. — Ну вот, вы раскашлялись! И ещё утверждаете, что это всего лишь простуда. Воды? — Нет, благодарю вас. Звать тоже никого не надо, только зря встревожим лекаря Яня. — Я навещу вас завтра ночью. Матушка обещала передать сласти и лекарство.***
Мало кому известно, что принц Цзин знает придворный церемониал практически наизусть. Пожалуй, появись в том нужда, он мог бы ненадолго заменить министра ритуалов на его посту. Позволить себе прямоту и откровенность на грани грубости можно, если точно знаешь, где эта грань. Впрочем, и к лучшему, что талантов в этой области от принца не ожидают. Он изучил церемонии, потому что когда-то это казалось единственной защитой для них с матерью — не нарушай правил дворца, и сможешь избежать наказания. Принц Цзин хорошо знает, что эти правила можно обернуть и для поощрения, и для казни с одинаковой лёгкостью. На самом деле, из всего свода церемоний важно только одно: быть угодным отцу.***
— Ты недопустимо милостив к этому простолюдину, — сердито выговаривает сыну император. Принц Юй стоит перед ним с самым покаянным видом, склонив голову и всячески выказывая сыновнюю почтительность. На самом деле Цзин видит: ему скучно и досадно. Юй и сам знает наизусть, что скажет отец, и злится из-за того, что слухи об излишнем внимании Пятого принца к заезжему учёному добрались до дворца. — Таких людей следует привечать, чтобы варвары не болтали, будто Великая Лян не ценит таланты, однако ни в коем случае не приближать. Власть превращает таланты в яд для государства, запомни это. — Да, отец-император. Тот недовольно хмурится: видимо, тон и слова Пятого принца не кажутся ему достаточно убедительными. — Однако ты не прекратишь осыпать его подарками и знаками внимания. Цзинхуань! Кто он для тебя? До меня доходили эти безумные россказни про гения цилиня. У Архива Ланъя иногда странные шутки. — Отец-император, он всего лишь интересный собеседник! Начитанность и познания господина Су воистину не знают границ. Вам известно, что у меня в коллекции есть несколько весьма редких и ценных свитков. Мне нужен был учёный человек, чтобы правильно прочесть их. — В самом деле? — император вдруг прищуривается с хитрым видом, будто подловил сына на невинном вранье. — А я слыхал, что сливы в поместье Мэй Чансу цветут несколько раз за ночь.[9] Принц Юй медлит, затем склоняет голову, не говоря ни да, ни нет. Император откидывается на спинку скамьи с крайне довольным видом: он явно считает, что угадал верно, и теперь настроен куда благодушнее. Принц Цзин рассматривает аккуратный, гладко убранный затылок Пятого старшего брата и складки его рукавов и думает о вопросе отца. Он мне... Он — мне.***
— Проведите со мной ночь, — без обиняков говорит принц Цзин. Смотрит он тоже прямо: если уж на господина Су не получается не смотреть, лучше взять от встречи всё. Вопреки ожиданиям, Су Чжэ не выглядит застигнутым врасплох. Не пугается — это заставило бы Цзина отступить мгновенно, — не удивляется и не пытается играть. Иногда в нём, бывает, прорывается... что-то. Не будь этот человек тем, кем является, принц бы сказал — беспечное кокетство. Или нечто весьма на него похожее. Повадка весёлого и, в общем-то, молодого человека, уверенного в своей привлекательности и неотразимости для каждого живого существа в пределах досягаемости. На Цзина его обаяние сознательно не бывает направлено никогда, но пару раз принцу доводилось видеть, как его жертвами становились другие. Например, Нихуан и ручная волчица принца, Фоя, обе — в высшей степени достойные и сдержанные дамы, пали почти мгновенно. Цзин всерьёз опасается за своих солдат, своего жеребца и привратные столбы у своего поместья — того и гляди, расцветут и зазеленеют. Столбы, конечно, а не солдаты и жеребец. Цзину кажется — в такие моменты господин Су чувствует себя кем-то другим. Возможно, тем человеком, которым он был до болезни — ведь не может же он хворать так тяжело всю жизнь? И должны же быть и у него воспоминания юности, когда он ещё не был так осторожен и искушён в интригах. Цзин до сих пор толком ничего не знает о человеке, которого так сильно приблизил и которому вручил своё будущее и будущее страны. Вроде бы, Су Чжэ много путешествовал, побывал даже в Восточной Ин и за морем, значит, когда-то здоровье позволяло ему длительные поездки... Вместо ответа на предложение господин Су говорит: — Ваше высочество, не устраивайте больше переполох на хозяйственном дворе. Фэй Лю понравилось, но прислуга напугалась до смерти, а я уже в полной мере осознал важность своей персоны в ваших глазах. Я боюсь представить, что думают теперь обо мне соседи. В лучшем случае — что я безобидный чудак, но может статься, что и гуй в человеческом обличье или кровожадный даос, проводящий какие-то дикие ритуалы. Для чего ещё мне может понадобиться такое количество связанных кур?***
Огонёк за бумажным боком фонаря дрожит и мечется, больше путая зрение, чем давая свет. У господина Су чистая бледная кожа, натянутая на изящную клетку рёбер, очень белые гладкие предплечья и — вот это неожиданность — красивая спина. Он вообще далеко не так худ и хлипок, как выглядит в одежде. Разве что по-птичьи узковат в кости. К тому же, оказавшись без дюжины халатов, он почему-то вдруг перестаёт сутулиться. Обычно бывает наоборот. Хотя следовало бы давно привыкнуть, что ничего обычного в нём нет. — Ваше высочество, вы решили твёрдо? — Да, — резко отвечает Цзин. У него есть свои причины, и он не собирается их озвучивать. Слишком жалко это прозвучит, но... В близости с другим мужчиной есть одно неоспоримое преимущество: при всём желании, любовнику не удастся скрыть свою заинтересованность или, напротив, её отсутствие в постели. Разумеется, есть средства, возбуждающие плотскую страсть, но господин Су сам рассказывал, что на него они не действуют: странное побочное следствие его болезни. Когда-то Цзин взял в постель Ле Чжаньина, потому что был уверен в их обоюдном желании. Су Чжэ годится на роль Хань Цзыгао ещё меньше, а Цзин в этом случае боится потери куда больше. Он должен знать наверняка. Человеку куда труднее скрыть отвращение, если приходится действовать самому, а не просто терпеть чужую страсть. Если невозможно добиться честного ответа иным способом, остаётся этот. Да, в общем, принц Цзин и не видит в нём особой жертвы. За годы в армии ему приходилось быть свидетелем самых грубых зрелищ. Связь с Чжаньином дала ему некоторый опыт, и он знает, чего ждать. Он, в конце концов, просто хочет, чтобы это случилось. — Идёмте. Здесь будет не слишком удобно. Цзин послушно следует за господином Су. Тот, нагишом, с распущенными волосами и с цветным бумажным фонарём в руках — откуда, интересно, он здесь вместо лампы? — представляет собой незабываемое зрелище. Су Чжэ, не оборачиваясь, на ходу перебрасывает волосы вперёд через плечо. Принц чувствует, как влажнеет кожа на висках и на шее у затылка, как дрожь пронзает его вдоль позвоночника до колен, и едва удерживается от того, чтобы прыгнуть на эту гладкую гибкую спину впереди, как тигр. Желание яркое, как фейерверк на праздновании Нового года. Оказавшись в спальне, Цзин принимается раздеваться, не сводя взгляда с заваленного мехами ложа. В голову запоздало приходит мысль: когда господин Су разоблачался сам, неужели он думал, что Цзин возьмёт его прямо там, в библиотеке, рядом с потайным ходом? Принц опускается на постель, на ощупь избавляется от заколок. Не мучиться же в полном придворном уборе, учитывая, чем они тут собираются заниматься. Волосы, умащенные маслами, всё равно некоторое время держатся в причёске. Затем, повинуясь резкому движению головы, покорно падают на плечо тяжёлым, пропитанным сладким запахом клубком. Господин Су, до сих пор тихо стоящий у постели вне круга света, вздыхает и едва заметно вздрагивает. Цзин спихивает на пол одежду, бросает поверх пояс и заколки, и ложится, вытягиваясь во весь рост. В голову лезет неуместное: в саду господина Мэй Чансу сливы цветут по несколько раз за ночь... Ему холодно, пока господин Су не ложится сверху, и тогда обдаёт уже жаром. Цзин будто над костром склонился: сухой, опаляющий зной. Волосы господина Су падают вперёд и сворачиваются на подушке по сторонам от лица Цзина. Губы у господина Су чуть разомкнуты, глаза затенены, но он слишком близко, так близко, что принц Цзин никак не может уловить выражение его лица. У него никогда не получалось держать Су Чжэ на достаточном расстоянии от себя, чтобы узнать его как следует. Всё время получалось — слишком. Чересчур далеко или наоборот, как сейчас... Мысль теряется. А руки у господина Су скользкие от масла и тоже тёплые. Так непривычно... Принц Цзин упирается затылком, чуть выгибается, сдерживая вздох. К этому, в общем, можно приспособиться. Чуть неловко и поза непривычная, но тяжесть тела сверху скорее приятна, а масло делает своё дело. Господин Су продвигает пальцы глубже, поворачивает кисть, осторожно тянет наружу, вводит снова, проводя свободным большим пальцем снизу вверх от заднего отверстия, и Цзина встряхивает. Даже зубы, кажется, лязгают. На этот раз удержаться от стона невозможно. Если это — отсутствие интереса в исполнении господина Су, то Цзину остаётся только сдаться: в искусстве лжи этот человек превосходит всех придворных умельцев, которых Цзин знает. Похоже, это и есть ответ. И сколько же можно медлить, гуй его дери?.. — Ваше высочество? Цзин кивает. Два раза, чтобы быть понятым предельно ясно. Господин Су убирает пальцы и ложится полным весом. Это... испытание уже не только для терпения. Во-первых, господин Су, вопреки наружности и репутации, весит вовсе не как небесное создание. А во-вторых, вот теперь Цзину уже становится тянуще, выматывающе больно. Будь боль резкой, терпеть её было бы легче и привычнее. Когда-то в малых павильонах Внутреннего двора часто устраивали театр теней — супруга Чэнь его любила. Цзин запомнил картинки, причудливо движущиеся по подсвеченной белой ткани, и ощущение волшебства. Сейчас он поворачивает голову, смотрит на стену сбоку за постелью и вспоминает это ощущение. Господин Су двигается, как прибой, наступающий на береговую линию. Плавно и всё сильнее, захлёстывая всё глубже с каждым разом. Отступает и наступает. Отступает. Насту... Цзина жалит вдоль хребта яростной вспышкой, изгибает и крутит, как белье в руках прачки, колотит об острые подводные камни, укрывшиеся в прибое, тянет вниз. Он стонет и краем сознания отмечает чужой длинный, хриплый стон. — Хорошо, — с глубоким вздохом шепчет рядом господин Су, — как хорошо... У Цзина нет сил отвечать. Кажется, он всё ещё смотрит на мир сквозь толщу воды и россыпи жемчуга на дне.***
Вес принца Цзина при дворе растёт, а вместе с ним возвышается его мать во Внутреннем дворце. Столица слишком привыкла к одному и тому же набору игральных камней на доске, и его стремительный взлёт долгое время кажется придворным игрокам лишь досадной случайностью, прихотью императора. О колокольчике в тайном тоннеле столица не имеет понятия. Всем известно, что гению цилиня покровительствует принц Юй. Земля под ногами принца Юя уже начинает проваливаться, но он пока что лишь смутно чует её колебания. Цзин звонит в колокольчик каждую ночь, когда это позволяют дела, навалившиеся обязанности и здоровье господина Су. Нет, на самом деле — гораздо чаще. И господин Су почему-то не возражает, не призывает к осторожности, вместо этого задерживаясь в примыкающей к тайнику библиотеке допоздна. Идея заниматься любовью прямо там, поспешно раздвинув одежды, давно уже не кажется принцу Цзину чем-то диким или оскорбительным. Господин Су лежит на его сердце, как камень. Примечания [1] размотанный и не отваренный шёлк, тут невозможно ошибиться... Самый благородный (и, соответственно, самый дорогой) шёлк — это размотанный и неотваренный, его нить вытягивается из середины кокона. Природный цвет волокна — белый или кремовый. [2] Увы, столица Великой Лян нынче приветствует свинцовые ножи... Здесь и далее — отсылка к классическому стихотворению Цзя И «Плач о Цюй Юане», описывающем растление нравов и упадок государства:Увы, глупец прославлен ныне, Бесчестный властью наделен. Вступивший в бой со злом и ложью, Мудрец на гибель обречен. Бо И корыстным называют, Убийцу Дао То - святым. Свинцовый нож считают острым, А длинный меч Мо-се - тупым.
[3] Даже длинным мечом рубить ручей бесполезно. Принц Цзин, в свою очередь, намекает на вот этот экспромт Ли Бо:Подымаю меч И рублю ручей - Но течет он Еще быстрей. Подымаю кубок И пью до дна - А тоска Все так же сильна.
[4] Настоящий цзянь можно свернуть в кольцо. Меч цзянь — китайский прямой меч. Фехтование на обоюдоострых цзянь со времен династии Тан становится непременным атрибутом ученого мужа, одинаково хорошо владеющего кистью и клинком (в качестве примера можно назвать прославленного поэта Ли Бо). Меч, превратившийся в произведение искусства, стремились не подвергать повреждениям лезвия при поединках: клинки боевых цзяней стали цениться настолько высоко, что их стали беречь, стараясь не рубить и не подставлять оружие под удар — боясь появления случайной выщербины на ценной фамильной реликвии. Эти мечи действительно весьма гибки, однако тут Мэй Чансу несколько лукавит против истины: он имеет в виду нечто вроде эпизода из этого видео: https://www.youtube.com/watch?v=5EgRN-mhrrI&list=PL05B7259E485AD281&index=3, примерно с 6:58 до 7:22 (а поскольку автор криворук, то гифку он вам не вырежет). [5] ...не знающей прикосновения лезвия писца. Подразумевается ножичек, которым писцы счищали с бумаги уже написанное. Бумага была ценным материалом, так что предыдущий текст нередко убирали, чтобы написать поверх новый. [6] Если вам угодно — сянци мне ближе. Китайская шахматная игра. По одной из версий, её изобрёл известный военный деятель ранней династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) Хань Синь. Сам он стал жертвой чистки, произведённой императрицей Люй-хоу, которая обвинила его в попытке мятежа, поэтому сразу же новая настольная игра стала ассоциироваться с этим печально известным наследием. Но затем она была возрождена императором Северной Чжоу У-ди под другим завуалированным названием — сянси. По сей день эти два слова являются взаимозаменяемыми синонимами для обозначения одной и той же игры. [7] ...повторить карьеру Хань Цзыгао. Хань Цзыгао — скандально известный «мужчина-императрица», начинал карьеру в армии, где познакомился со своим будущим любовником, который затем выбился в императоры. Один из легендарных китайских красавцев, хороший военачальник и единственный мужчина, который, который, согласно позднейшей исторической