Выжигая

Вару никогда не был особенно думающим. Круглым идиотом и дураком, дуралеем он был – зови, как хочешь, только отстань и не мешай бить стёкла, громко ругаться и размахивать ручищами под высокие взвизгивания испуганных девиц. Его научили таскать пушку за кожаным ремнём и не понижать градус, но думать своей дурной башкой – так и не смогли. Возможно, поэтому Риккардо и умер. Вару гасит горчащую сигарету о стену, так и не докурив, и поджимает губы, вглядываясь в расстилающуюся перед глазами дымку. Прошло немало времени, но всё ещё недостаточно для того, чтобы перестать злиться, пускай в этом отсутствует всякий смысл. Покойнику ведь всё равно: он на том свете, у него вечные муки, по крайней мере, Вару очень надеется на это. Риккардо всегда учил его думать, прежде чем делать, а сам делал, что хотел. Поэтому и сдох. Раздражает. Нет, Вару, я пойду один. Ты будешь мешать. Это быстро. Я справлюсь. Иди ты на хуй! Рука впечатывается в стену и скребётся по ней костяшками, устремляясь вниз. Вару бесит чувство собственного бессилия: он привык действовать, даже если никаких шансов нет, привык лезть, куда его не просят, и говорить, что хотя бы попробовал. Но сейчас он осознаёт: чувство вины – самая мерзкая вещь, какую только можно испытывать. Винить Риккардо, разумеется, намного, намного легче. Джокер встаёт посреди проёма, озадаченно уставившись на мальчишку, сгорбившегося над витым балконом, и выжидает. Вару некоторое время стоит, глубоко задумавшись и боясь посмотреть в ответ, чтобы не напороться на недоумённый взгляд, а затем резко разворачивается на каблуках дорогих лакированных туфель и выпаливает: – Хочу к морю. Море навевает воспоминания о детстве. Старые, выгоревшие фотографии, опалённые временем по краям, рассыпаются в стороны, вылетают из рук, подхваченные лёгким бризом, и сразу становится понятно, как некрепко их держал Вару. Он отпускает их в дальнее плаванье по волнам, топит в соли и виски и закрывает глаза, дыша чем-то выдранным с корнем, но всё равно родным. Это родное зовётся домом, но мальчишка знает: в море только один приют. Для мёртвых. Ему хочется закопать навязчивые воспоминания о Риккардо на морском дне и втоптать их в гальку, прокричать в лицо прибою: «Да катись ты к чёрту!» Чтобы он отхлынул и покатился, а вместе с ним покатились и мысли о Де’Карли, выедающие мозг. Но единственное, о чём удаётся думать, так это о том, что у моря просто блядски холодно. Вару скидывает с ног дорогие туфли, стаскивает носки и закатывает брючины по щиколотку. Он ступает по песку осторожно, словно ждёт, что под ноги ему бросится осколок, некогда бывший бутылочным стеклом. Джокер внимательно наблюдает за мальчишкой, щурится в сторону заходящего солнца, а затем отталкивается от капота двумя руками и шагает по его следам. Вару проваливается ступнями в мокрый песок, сверлит море взглядом, прерывисто выдыхает, когда холодная вода облизывает ноги – холодно, твою мать! – но с места так и не двигается. Когда же Джокер останавливается по левую сторону от него, Вару поворачивает к нему голову и странным образом веселеет. Он делает шаг к морю, Джокер – следом за ним, снова, и ещё. Джокеру совершенно плевать на то, как же тут блядски холодно для летнего вечера, что на пляж они проникли незаконно – кого ебёт закон? – и что он промочит ноги. Джокер идёт не потому, что Вару может его вести, а потому, что знает, как легко потеряться в море. Джокер выбрался из этого океана скорби однажды и не может в нём утонуть. Вару, отчасти, завидно. Ему бы хотелось щёлкнуть пальцами и выключить лампочки, отвечающие за привязанности и чувства. Джокер щёлкает, задумчиво всматриваясь в горизонт, но никак не может их включить. Вару выжидает мгновение, прослеживая его взгляд, и толкает Джокера в преисподнюю волн, заставляя наглотаться соли и смеясь во весь свой охрипший голос. Он выныривает из-под воды, как аллигатор, и собранные в хвост волосы по-дурацки облепляют его лицо. Джокер ни живой, ни мёртвый – Джек с фонарём, ходит-бродит, да всё никуда не прибьётся, такому только раскинуть руки и поплыть по натянутой глади морской звездой, куда понесёт. Чёрт бы его побрал, этого Джокера, на самом-то деле, но у Джокера, наверное, просто нечего взять. Говорят, глаза – это зеркало души. Но как может быть зеркало у того, чего нет? Когда Вару всматривается в них, иногда он видит на глубине себя. Мальчишка хохочет, и его смех разносится по небу ясным громом. Вару поднимает руками брызги, а затем сам падает в воду. Отчаянно отталкивается ногами от земли, и на момент ему кажется, что он увяз. Холодная вода забивает уши, потопляет разум, а перед глазами плывёт, раскачиваясь на волнах, знакомая белизна, проевшая ему грудь. Вару жадно глотает воздух и лезет прочь из холодной воды. Они сидят на капоте и курят, чтобы согреться. Джокер выпускает колечки дыма в воздух, щурится, стелет улыбку по губам и сбрасывает с плеч водяной поток. Вару жмётся к нему плечом: ему больше, чем блядски холодно. Вару ужасно пусто, и он хочет заполнить вакуум временным теплом. – Он рассказывал о тебе такое, – свистяще смеётся Джокер, пытаясь ухватить костлявыми пальцами дым, словно хочет удержать его в руке, – удивлялся, как ты такой ещё жив. – Как он такой не жив? – отчаянно вопит Вару. – Так заботился о тебе, иной раз казалось, что ни на шаг не отходит. – Он и не отходил, – хмыкает Вару, вставляя едкую фразочку посреди чужих слов, хотя обычно не позволяет себе перебивать Джокера, когда тот рассказывает ему о Де’Карли. – Было так очевидно, что он тебя любит, – наконец произносит Джокер, и они умолкают, переставая дышать. Вару теснится к его плечу, пытаясь укутать их в сухой пиджак. Я тоже... Мальчишка хватается за чужую шею, всегда горячую, в отличие от костлявых рук, и тычется мокрым носом в щёку, будто побитый пёс. Ему хочется взвыть и прижаться в мясо разодранным боком как можно ближе, но получается только неразборчиво прохрипеть что-то несуразное и рассмеяться в плечо. – Сдохнуть можно, очевидно, пиздец. – Любит-любит, – приговаривает Джокер и ерошит волосы, хохоча в ответ глухим звуком. – От твоей пустой макушки до мизинца. Цитирую. Вару шмыгает носом и сдавленно скрежет голосом откуда-то снизу, и Джокер сразу же умолкает. Натягивает пиджак крепче, кидает добитую сигарету в песок и утыкается в растрёпанные волосы, чувствуя, как холодный кончик носа прячется в тёплой шее. Они сидят так какое-то время и краем глаза ловят подожженное море, налитое красным закатным солнцем. Закрытая канистра с бензином валяется где-то на полу, а Риккардо, наверное, валяется где-нибудь по частям. Не даёт спать, жить, думать. Вару чувствует себя преданным и брошенным. Джокер просто не чувствует ничего. Мальчишку душит обида и зависть, он комкает рубашку в руках, завывая, и ему разъедает глаза морская соль. Джокер выдыхает в волосы, и вероломное тепло согревает его до дрожи. – Рикк... – Да, Вару? – с придыханием шепчет мужчина, и, пожалуй, становится горше прежнего; ему слишком хорошо даётся подражание голосам. – Джо, – перебивает Вару, – я хочу. Они переставляют тяжёлые ноги по песку и становятся перед потухшим морем, погрузившимся в тоскливую синеву. Вару опрокидывает канистру в воду, чиркает спичка, и всё возвращается к буйству таких же обманчиво-тёплых красок. – Прикурить бы, – прожигая сухими глазами искры, хрипит мальчишка. Море горит красиво.