Не поймёт.

Человеческая природа включает в себя, помимо любопытства, тягу к прекрасному и совершенному, а так к обладанию этим прекрасным и совершенным. Но идеал – само понятие растяжимое, а так же из разных уст можно услышать разные понятия к данному определению. У кого-то может быть бессмертные слава и популярность, у другого деньги, а у простого жителя современного мегаполиса любимый человек. Кацуки не знает, когда ощутил себя тем самым жителем, но когда смотрит на того самого придурка, большое разрывается на маленькие части, кружась в танце, как за окном крошечные белые снежинки, и соединяется снова в это большое целое, и так по бесконечному кругу. Однако, ему наконец-то захотелось разорвать его, уже доставшего с этими нахлынувшими волнами разных чувств, отличающиеся друг от друга своей колкостью и текстурой эмоций. Бакугоу начал намекать двухмордому уроду о своих чувствах, он смущался и бесился, когда делал что-то из ряда вон выходящего типичных для него отношений, а тот неуверенно улыбался, принимая всё за дружбу, честно в те моменты Бакугоу хотелось ударить в его красивую рожу, а потом поцеловать. Вцепиться в его бледные губы до крови и нежно провести языком по кровоточащей ранке от следов зубов. Но как бы он не старался, его милый дорогой Тодороки не поймёт. Он казался ему стеной из льда, которую никогда не пробьёшь простому смертному за сотни лет, да и за тысячелетия. Самым верным лекарством на время от дум, терзающих его сердце и сознание, а так же от работы были алкоголь и слушатель в лице дерьмоволосого Киришимы. Рассказывать ему о своих проблемах и других придаточных жизни в шумном пабе в конце улицы в зимний вечер было уже в некотором роде его хобби. Но самого его Кацуки не очень-то хотелось слушать, особенно про очаровательную женушку, на которой женился после окончания универа, и милого сыночка-ангелочка. От такого переизбытка счастья, как Киришима и спиртного хотелось блевать. – Завались, придурок. Достал уже со своей счастли-и-ивой семейкой. – грубым голосом сказал Бакугоу, всем видом показывавший, что если не заткнётся, сдохнет в одно мгновенье. – Ладно-ладно, Бакугоу. – улыбнулся Эйджиро, – Как у тебя дела на любовном фронте? – Хре-но-во. – Я так и знал, что это скажешь. – Ты хочешь, чтоб я тебе зад надрал, Киришима? Кацуки с грохотом поставил пузатую рюмку, где на дне плескался маленький остаток коньяка с подтаявшими кубиками льда. Его пальцы раздраженно стучали по стойке бара, грозясь оставить на память этому заведению глубокие отметины. Но застенчивый веснушчатый бармен делал мягкие замечания в сторону столь агрессивного посетителя, на что Бакугоу сильно бесился: – Деку, блять, иди нахуй! – Каччан… – Я сказал: свали! Ты и этого не понимаешь, тупой Деку?! Кучерявый парень на это просто утомлённо вздохнул и снова начал нервно протирать стакан, как никто понимая, почему блондин слишком взбешённый в последние дни. Он улыбнулся на приходящую мысль на ум и высказал случайно вслух: – С Шинсо почти так же было… И в ту же минуту дверь громко захлопнулся и золотой колокольчик оповестил, что раздражённый Кацуки ушёл, уже доставшего все эти маленькие кусочки счастья, которого у него по прихоти судьбы нихуя нет. – Снова какую-ту нелепость выпалил… – Всё хорошо, Мидория. Просто Бакугоу на взбучке всю неделю. Не принимай так близко к сердцу. – Надо всего лишь признаться, а то будет страдать из-за неведения. – И то верно… А, Мидория, ну, как у вас с Шинсо? Ммм? Юноша покрылся краской при упоминании его парня и начал растерянно махать руками из стороны в сторону, скрывая своё смущение, то и дело запинаясь на каждом слове: – В-всё х-хорошо! – Сколько раз в неделю сексом занимаетесь? – К-киришима-кун! Забыв о стакане в руке, он от чересчур активных движений и растерянности в данный момент выронил стакан. Со звуком разбитого стеклянного предмета он начал высчитывать сколько из его зарплаты заберут денег и придумывать себе наказание за порчу чужого имущества, но владелец из-за своей чопорности может устроить смертную казнь. Киришима растерянно улыбнулся, одел свою верхнюю одежду и ушёл, который не хотел видеть как Мидория проходит один из кругов ада, отчасти по его вине. Укутываясь в свой шарф, Кацуки всё думал об этом ублюдке со смазливом личиком, который ежедневно залезал в его голову и игрался с ним. Все его мысли были похожи на эту метель, танцующая свой одинокий и грустный вальс. Ничего было не видно, он просто шёл в пустоту, ожидая, что его схватит бледная, но тёплая рука того совершенного и идеального человека. Который сможет обнимать и нежно шептать ласковые слова, тонущие в пучине воображения. Но реальность заставляет открыть глаза и видеть несправедливые вещи, который творятся в этом мире. Она посылает тебя нахер. К чему ему эти трудности? Почему он не может жить так же счастливо, как те придурки из паба? Как же его достало, как же хочется закричать и показать неприятный жест жизни. Он поднимает свои глаза и в снежном тумане видит обеспокоенные два разноцветных глаза, а потом они исчезают под звук мчавшегося поезда, который не пускает на ту сторону, как и шлагбаум со своим красным обеспокоенным миганием. Бакугоу кажется, что это была простая галлюцинация, но когда стрела поднимается, и видит Тодороки. Реального, не во сне, у него перехватывает дыхание и забывает, как дышать. Бакугоу удивлённо смотрит, как тот идёт к нему быстрым шагом, Кацуки отступает на один шаг и хочет убежать. Когда он стал таким трусом? Но его красноватые от холода руки перехватывают его руки, так манящие теплом. – Надо было просто рассказать. Не успевает блондин вздрогнуть, как он был вовлечён в поцелуй. Он не знает, что делать, просто чувствует себя охрененнo, когда теплые губы ложатся на его. Этой нежности так не хватало в последнее время Кацуки, загруженного всю неделю документами на своей работе. Он хотел расслабиться, но получал ещё один груз в виде этих мыслей. Почему так долго, сказал бы Бакугоу, но это было заметно в его взгляде, когда Тодороки закончил поцелуй так внезапно, как начал. Шото счастливо улыбается, смотря на его лицо, покрасневшего от смущения и злости, а потом переплетается пальцами с Бакугоу и сказал: – Идём домой. Кацуки закрывается от него шарфом и отводит глаза, сейчас он хочет помолчать, слушая его мелодичный голос, не важно о чём он будет говорить. Только чтобы говорил, где будет отголосками слышатся, что наконец понял.