Паранойя

Тут обычно очень тихо. Даже если фоном играет какая-то музыка, или в комнату набивается десяток человек – все равно шум и тишина не смешиваются. С ватного спокойствия разговоры, песни, крики скатываются, как капли воды с пропитанной маслом кожи. Вот и сейчас я слышу, как бьется об стекло муха, как тикают большие настенные часы в коридоре, как смыкаются голосовые связки, ходит в легких воздух, чтобы вытолкнуть наружу еще одно слово, предложение, фразу. А подо всем этим лежит обволакивающее безмолвие. Каждый раз заходя сюда, я не верю своему счастью. Ти-ши-на. - Музыкально мы стороны дарк-вейва держались. – Шура сидит за пультом, чуть раскручивая кресло то влево, то вправо. Журналист уставился в айпад, на котором он еще в начале интервью запустил диктофон. Со стороны похоже, что он делает пометки, а на самом деле, кажется, лайкает какую-то блонду в фейсбуке. – В Германии у нас даже альбом вышел… Шура так может долго. Он будет говорить в вас до тех пор, пока вы не начнете тонуть в бесконечном потоке информации, после чего он добьет вас предложением обсудить вопрос более развернуто. Об него ломали зубы Вечерние Урганты и Камеди клабы, потому что невозможно острить, когда на тебя идут с промоутерским огнеметом. У Шуры совершенно закрытое сейчас лицо, специальная маска для чужих. Журналист понятия не имеет, да и откуда бы, но я вижу, что глаза словно ставнями заколочены, хер поймешь, что внутри. Мне становится не по себе, и я ворочаюсь на своем диване, где устроился еще вначале интервью. Движение привлекает внимание журналиста. - А вы что скажете? Вы в детстве были хулиганом? Шура хмыкает, поднимается, идет к вешалке за сигаретами. Видимо, настал мой черед отдуваться. Муха пронзительно жужжит где-то под потолком, в колонках старина Гаан предлагает прогуляться в его ботинках. - Да, знаете, страшным. Мы все время дрались, почти как в Бандах Нью-Йорка, только тут банды улицы Маркса против улицы Строителей. А еще делом чести было отпиздить суворовцев… Шура, вылезший через окно покурить на задний двор, заходится в кашле. Журналист кивает невпопад и листает ленту. Я вдохновенно рассказываю о своей нелегкой пацанской жизни, о том, как жил на заводе в раздевалке, как по выходным толкал на рынке сигареты, чуть было не схлопотал пулю, выступая в каком-то стремном кабаке, где местные братки обмывали очередную добычу. Если меня никто не заткнет в ближайшие десять минут – я начну рассказывать, как торговал телом на улицах Икитоса, постигал дзен в пригороде Чикаго, изучал особенности разведения аквариумных рыбок в условиях полной невесомости в университете стали и сплавов, и так далее. Предугадывая развитие событий Шура возвращается на моменте, когда я умираю от жажды, заблудившись в Негеве во время учений. - Так, ребятки, нам бы сегодня дописать вокал, может, будем закругляться? – Он подходит к дивану и присаживается на подлокотник. Если я сейчас немного подвинусь, то смогу уложить голову ему на колено. Пожалуй, только это и заставит журналиста отложить айпад. - Одну секундочку, Лёва только закончит рассказ о своем приключении. Так что же случилось дальше? У него такой выхолощенный вежливый тон, боже мой. Из-под тишины начинает пробиваться гудение, и я непроизвольно морщусь, как от зубной боли. Шура облокачивается на спинку дивана так, чтобы его ладонь коснулась моего плеча. - Что случилось дальше? А разве это не очевидно? Я умер. – Поднимаюсь на ноги, давая понять, что интервью закончено. Журналист тоже встает: худой, темноволосый, светлоглазый, слегка слишком модный – я усмехаюсь от непрошенных параллелей. Выглядит растерянным и немного обиженным. Ну ничего, разговор не получился, может хоть та блонда даст. - Я пришлю вам черновик статьи… - Смотрит на меня, все как всегда. Я качаю головой. Человек, который говорил с нами дольше десяти минут, казалось бы, мог уже сообразить, что к чему. - Не мне. Ему, - киваю на Шуру. – Электронный адрес указан на визитке. Всего хорошего. Шура незаметно делает мне страшные глаза, параллельно начиная вербальную атаку на журналиста, пытаясь минимизировать нанесенный мной ущерб. Мне хочется заметить, что лежачих не бьют, а павших добивают из милосердия, а не из корыстных соображений, но это бесполезно. Одуревшая муха вылетает в распахнутое окно. Я лезу следом за ней, спрыгиваю в залитый светом прямоугольник двора. На закате тут почти невозможно находиться, солнечные лучи врываются между двумя соседними зданиями и беспрепятственно пытаются выжечь сетчатку. Почти наощупь нахожу лавку, которую мы притащили сюда из сквера еще лет десять назад. Прикуриваю, сажусь. Под закрытыми веками расплываются зеленоватые кляксы-отпечатки. Тут уже не так тихо, как в студии, слышно, как шумит город, его глухое утробное урчание. Но это все еще можно вытерпеть, особенно вот так, в золотом дворе, когда пахнет нагретым асфальтом, сухой травой. Когда рядом садится человек, заслоняющий солнце. - Однажды кто-нибудь из фанатов соберет всю хуйню, которую ты нес во время интервью, и сопоставит факты. И будет пиздец. У него сегодня странные какие-то сигареты, кажется, с ментолом, и я хочу в очередной раз сказать ему, чтобы он не курил эту вредную для сердца дрянь, но вместо этого говорю: - Я всегда вру в пределах одной версии реальности, чтобы одно вранье другому не противоречило. - А, ну то есть, все, блядь, под контролем. Тогда ладно. Тогда хорошо. Я все еще не рискую открыть глаза, но судя по тону, он не злится. Да и с чего бы, не первый раз журналисты уходят от нас, сгибаясь под тяжестью лапши. - Мы сегодня правда что ли еще будем писать? Может, не стоит так убиваться накануне? - Да нет, я просто пизданул, чтобы он уже свалил. Мне бы еще к врачу успеть, вторую неделю переношу. От неожиданности я забываю про солнце и открываю глаза. Яркий свет задевает какие-то неудачные рецепторы, и вместе с ним внутрь начинает литься яростный шум. Вы когда-нибудь слышали, как звучит лязг трамвая на повороте, но с десятикратно увеличенной громкостью? Или объявления о продаже у метро, или скрежет тормозов, сигналы машин, звук вбиваемых неподалеку свай, отбойный молоток, вскрывающий тротуар? А все это вместе, смешанное в обычную городскую какофонию звуков? Я слышу это постоянно, в особо неудачные дни – на протяжении долгих часов. В особо неудачные недели – на протяжении долгих дней. - К какому врачу? – чувствую, как говорю, но звука нет, только шум. Раньше часто думал, что будет, если накроет перед концертом, теперь наоборот стараюсь таких мыслей избегать. Хочу затянуться, но сигарета куда-то делась. Выкинул я ее, что ли, почти целую? Словно сквозь помехи доносится: - Лёва, ты чего? К стоматологу, еб твою мать, я иду к стоматологу, пломба выпала. Лёва? Блядь, вот же черт за язык потянул… Нервничает почему-то, вон тоже выкинул сигарету. А что я, нарочно, что ли? Удивительно, что я вообще его слышу. Себя не слышу, а его слышу, всегда. Хватает меня за плечо, тянет за собой. - Пойдем внутрь, полегчает. Давай, Лёв, все будет заебись, сейчас закроем окно, вот так… Шум отступает не сразу. Сначала его отрезает плотный слой стеклопакета, остается только монотонное гудение, словно эхо гуляет внутри головы. Постепенно и оно сходит на нет, поглощается густой ненасытной тишиной. Сижу на диване, выдыхаю. - Лучше? - Лучше. Шура стоит напротив, в руках стакан воды. Я хочу возмутиться, что я не кисейная барышня на грани обморока, но тут он сам делает несколько жадных глотков, и я начинаю смеяться. Остатки воды выливаются мне на макушку. - Блядь, за что?! – Ледяные капли стекают за шиворот и слегка приводят меня в чувство. - Истеричка, мать твою. – Идет в угол, к холодильнику, наливает еще воды. - Маньяк-параноик. Лёва, ты меня так быстрее любых сигарет до инфаркта доведешь. А если мне правда нужно будет в больницу, мне для тебя сразу рядом койку организовывать? - Тебе не нужно будет в больницу, - снимаю футболку, вытираю ей голову и лицо. - Блядь, Лёв, ну как всегда. Тебе что, пять? - Сорок пять, - огрызаюсь. Бросаю футболку рядом с диваном, иду к нему, ближе, еще ближе. Он медленно отставляет стакан. Смотрю на него, уже без всяких масок, с живыми, лучащимися глазами, с сединой этой дурацкой в бороде. – Тебе не нужно будет в больницу. Потому что я так сказал. Потому что я так хочу. Не дожидаясь реакции прохожу мимо, в аквариум, плотно закрывая за собой дверь. Идея дописать вокал уже не кажется такой уж дурной – все что угодно, лишь бы не шум и не разговоры о неизбежном. *** Я просыпаюсь, засыпаю, снова просыпаюсь и проваливаюсь в один и тот же кошмар. Я не помню, что мне снится, не понимаю, сплю я или нет. В какой-то момент я осознаю, что лежу в кровати, неудобно закинув руку за голову, и не могу пошевелиться, а на фоне потолка мне продолжают показывать этот ебаный сон. Прорываюсь, как будто между мной и реальностью пленка. Она тянется, тянется бесконечно, пока не рвется наконец с влажным чавкающим звуком – это я то ли хриплю, то ли всхлипываю, резко садясь и скидывая одеяло. И все еще, блядь, не могу вспомнить, что мне снилось! Машинально проверяю соседнюю половину кровати – не разбудил ли. Там, конечно же, пусто - перед крупными концертами все разъезжаются из дома. Когда дети маленькие были – чтобы хоть выспались нормально, а потом стало ритуалом, как присесть перед дорогой. Оно и хорошо, можно ходить по пустой квартире, курить в кухне (все равно нельзя, но сейчас некому запретить), пить отвратительно сладкий латте, чередуя его с черным эспрессо, включить какие-то старые записи, чтобы неслись из колонок во всех комнатах, включая ванную. Открыть холодную воду в душе и подвывать-подпевать давно уже мертвым певцам. В общем, делать все то, что делают люди, проснувшиеся в четыре утра вместо половины девятого. Еще через пару часов, выйдя из тренажерки, я решаю поискать телефон в недрах кровати. Он оказывается под подушкой, и пока я лезу туда за ним, мне приходит в голову, что до будильника как минимум час, и можно было бы прилечь, и… Просыпаюсь от звонка. На экране высвечивается «Шура», и я принимаю вызов даже раньше, чем успеваю сообразить, кто я вообще такой и что здесь делаю. - Да, - выходит ну очень невнятно. Прочищаю горло. – Да? Молчание. Я едва не отрубаюсь снова, когда тишину прорезает знакомый и очень, очень вкрадчивый голос: - А ты где? Вот тут меня буквально подбрасывает на кровати как от разряда тока. Если Шура говорит таким тоном и без мата – все, пиздец, приплыли. Господи, сколько времени-то?! Почему не звонил блядский будильник? Да где в этом доме хоть одни часы?! Вскакиваю и несусь в кухню, там точно есть панель на духовке, или чём-то таком. Вот она, вот, мигает красным, родная… Без двадцати двенадцать. Блядь. - Блядь… - повторяю в трубку уже вслух. Шура молчит, слышно, как он чиркает и чиркает зажигалкой. – Шур, я уже еду. Буду через… - Там пробки, - выдыхает дым в трубку, отчего в динамике что-то шуршит. – Будешь через час. И завершает вызов. Я доезжаю за сорок минут. Правда, вполне возможно, что после этой поездки прав меня лишат пожизненно, потому что если от обочин и превышения скорости еще можно откупиться, то от встречки уже не выйдет. Бросаю машину чуть ли не поперек двух парковочных мест, надеясь, что они хотя бы не для инвалидов. С другой стороны, если я потрачу еще несколько минут, чтобы нормально втиснуться между матисом и крузаком – я и стану инвалидом, ребята постараются. Оборудование практически готово, техники занимаются уже не сборкой, а проверкой и финальной настройкой. Я оббегаю амфитеатр, приближаюсь к ступеням, ведущим на сцену, и тут вниз спускается Шура. Он без гитары, в драных джинсах и застиранной черной футболке. Глаза закрыты зеркальными авиаторами, и я теряюсь, натыкаясь на свое отражение. Открываю рот, чтобы похвастаться, как быстро доехал, извиниться за опоздание, объяснить, что это все дурацкие кошмары, без которых не проходил еще ни один концерт. И ничего не говорю, потому что в этот момент Шура хватает меня за грудки и притягивает к себе практически вплотную. Где-то над нами висят на страховке осветители, у границ амфитеатра снуют вездесущие папарацци, со сцены и обратно бегают как укушенные младшие ассистенты младших ассистентов, и вообще вокруг – десятки людей. Я инстинктивно дергаюсь, пытаясь отстраниться, двадцать лет практики дают неплохие результаты. - Шура, ты сдурел? – шиплю я. – Какого черт… - Если я сейчас учую запах бухла, я тебя убью, - шипит он ничуть не хуже меня. – Я концерт отменю, слышишь? Ах вот оно что… Меня изнутри словно окатывает кипятком. Сука, а это больно. Высвобождаюсь из его хватки, отталкиваю, так что он чуть не падает спиной на ступеньки. Шагаю ближе, быстрее, сдираю с него ебучие очки. Очень хочется растоптать их, но я сдерживаюсь, просто отбрасываю в сторону. Ему некуда отступать, позади лестница, и я бессовестно пользуюсь этим, придвигаюсь так близко, что чувствую тепло его дыхания на своих губах. - Ну что… - У меня голову сносит от злости и близости. Даже если сейчас рядом возникнет вся съемочная группа с камерами наготове, я не смогу отступить. – Чуешь? Он молчит, потом качает головой. Смотрю на него и понимаю, зачем были нужны очки. Глаза у него совершенно тусклые, больные, будто он за это утро уже успел меня похоронить, воскресить и увести в продолжительный запой по этому поводу. Кто еще из нас параноик. - Шура, ну куда еще ты пропал… Так. - Из-за края сцены появляется Яник, оценивающе глядит на открывшуюся его глазам картину. Я осторожно отстраняюсь. Внутри группы секретов нет, но есть незыблемая заповедь don’t ask – don’t tell*. – Отлично. Лёвушка, раз уж ты соизволил почтить нас, холопов, своим высочайшим вниманием, может быть, поиграем уже, блядь?! Ну, не то чтобы у нас это получается. Следующий час я занимаюсь тем, что не попадаю в тональность, забываю вовремя вступать и, вишенкой на торте, спотыкаюсь о провод усилителя и почти улетаю в барабаны. - Он точно трезвый? – не слишком скрываясь переспрашивает Макс у Шуры. Я отхожу в их угол, потирая ушибленный локоть. - Макс, детка, ну ты же знаешь, когда я пьяный, я танцую божественно. Шура начинает ржать, и меня немного отпускает. Я вспомнил, что мне снилось. По дороге сюда вспомнил - и чуть не влепился в отбойник. Я вспомнил, что мне снилось, и меня до сих пор потряхивает, так что я бы совсем не отказался от трехсот коньяка. Мне снилось, что я стою на сцене, и зал полный, и многоголовая, многоголосая толпа шумит у моих ног, и я пою им, как в последний раз, перекрывая любой шум, затмевая любой свет. И я счастлив, полностью и бескомпромиссно, и я поворачиваю голову вправо, чтобы разделить это счастье с единственным человеком, который может его понять. И никого не вижу. Теперь, стоя на настоящей сцене, после вчерашнего приступа, после сегодняшних нервов, после гонки этой идиотской и старых обид, я никак не могу собраться, и не смогу, пока он злится на меня, и я это знаю. И он это знает. И старается перестать. Остаток дня мы настраиваемся друг на друга, как Яник настраивает флейту. Кружим по сцене, угадывая движения, ощущая, как с каждым звуком уходит рассинхрон. В конце концов, двадцать лет практики дают неплохие результаты. Он словно чувствует мою тревогу и постоянно находится в поле зрения, так что мне даже голову поворачивать не нужно, и я так знаю, что он рядом. Я чувствую, как испаряется его недоверие, как отпускает главный страх – что я уйду туда, где он не сможет меня догнать. Оба мы – те еще параноики, но до тех пор, пока мы вместе – музыка не закончится. Потому что я так сказал. Потому что я так хочу. _______________________ * - не спрашивай – не ответят.