Слово летописца
Шестнадцать долгих и благодатных лет отделяют нас от событий, о коих я, дорогие друзья, сегодня берусь рассказать. Даже сейчас, принимая завещанные предшественником-летописцем ключи от книжного хранилища, перелистывая повесть тех скорбных дней, я не могу не представить, как дрожали его руки, выводившие неровные строки: «Летом тридцать шестого года от коронации Вёрдона Однорукого мёртвые вставали из могил и брали серпы да косы, и собирали скорбную жатву — души человеческие. Путь их начался в краю западном. Вскоре не осталось в Сигероне городов и деревень, где не звучал пронзительной горечи полный плач матерей и жён». Болтали многое. Будто бы иноземные торговцы отравили колодцы, желая люд добрый извести и покорить обессиленную страну. Будто бы сам король погиб в числе первых, едва волна мора докатилась до замковых стен. Будто бы чума, забравшая жизни шестнадцати тысяч человек, пришла из славного местечка Геверлод… И я, о славный чтец, склонна верить всякому слову, ибо других сведений не имею.I. Смерть в Геверлоде
На Земле никто не знает, что отмерено судьбой. Жизнь твоя огнём сгорает, обращается золой. Веселей пускай живётся, если терпят небеса, Если мимо пронесётся Смерти острая коса! «Гимн вину» («Алатырь» и «Тролль Гнёт Ель»).
Жарким и душно-прелым выдалось раннее лето. Сухими лапищами безветренного зноя душило оно приморское королевство Сигерон, известное на весь мир скаковыми лошадьми и алмазами с юго-восточных рудников. Гневались знать и неимоверно разросшаяся за полтора века королевская семья, когда в особенно невыносимые дни сам воздух казался горячее топлёного молока. Приходилось отказываться от охот и пиров, прятаться по затенённым покоям от беспощадного жара, чтобы прикладывать к головам завёрнутый в тряпицы лёд. Злились и вздыхали крестьяне, обречённые даже в такое время браться за коромысла и рыболовные сети. Дела, обычно растягивавшиеся на целый день, всяк торопился закончить до полудня. А когда подошли к концу весенние полевые работы, но не подоспело время иных забот, по улицам мелких деревень будто мор прошел да увел в чертоги хворого бога Тамрока всех: младенцев, ума набраться не успевших, стариков, оный разум за давностью лет на седины променявших, детей и взрослых. Не стал исключением и Геверлод — маленькое поселение, названное в честь одного из королей, в тех краях никогда не бывавшего. Далеко к западу лежал он от богатых торговых путей, от серебром да златом блестящих столичных дворцов, от рокочущих валов морского берега и плача белокрылых чаек. Лежал — и затерялся почти безымянным среди полей и лесов предгорий. Сам Джод Эгери — одарённый земельным наделом рыцарь, пропойца и балагур, о котором вы, несомненно, слышали… Что? Эх, глухари! Не тот, который короля как следует приветить не смог и на ветке дуба повис, а родич его! Некогда на королевском смотре ногу поломал и охромел на всю жизнь, без палки ходить не может! Сам сир Эгери, если спросите, про Геверлод не вспомнит. А коль грамоте обучены и сунете нос в книги его счетовода, то прочтете, что в Геверлоде всего тридцать дворов. Земля неплодородная — пустошь одна, кое-как засеянная. Помнить о нём — неблагодарное дело, лишь дураков и нищих достойное. Дома старые, кособокие, не строились геверлодцы с тех самых пор, как дедок старшего Эгери строго-настрого наказал за всякое новое жилье унцию серебра платить и старшую незамужнюю девку к нему в покои вести. С севера и востока лес подступает, с юга и запада — безрадостная и жаркая тянется пашня. Оказавшись в нынешний час на улочках, в первый миг остановишься, удивившись. Полуденный Геверлод, кажется, погрузился в тяжкую дрёму, не блаженство отдыха приносящую, а стальной звон в ушах и сиплые, отдающие потом, вздохи… Он молчит, и мерещится, будто затаился, как жук под влажным холодным камнем. Ибо ни ветерка, ни отзвука грома вдали, ни пятнышка облака над головой — ничем боги не облегчили для смертных сей до одури знойный день. Только неугомонная малышня шумит перед лачугой хромой горбуньи Рунги. В ответ на звенящий смех и бьющие по спине комья козьего навоза та зло огрызается, одёргивает коричнево-серые юбки, замахивается клюкой на ближних мальчишек и дико вращает глазами. Её кличут ведьмой: косая, кривая, ещё огненно-рыжая, будто твой праздничный красный платок, и карлица — сущая демоница, истинно злой дух спрятался во чреве её матери и плоть рожденного младенца на всю жизнь изувечил! За околицей, если сигануть через канавку, пригрозить камнем приблудившемуся псу и пойти к лесу, слышны оханье, кряхтенье, дробный стук ссыпаемой земли. Над дорогой неспешным мёдом течёт тяжкий, приторно-сладкий мертвячий дух. Видать, чужака хоронят.***
Стефан с силой вогнал лопату в землю и, щурясь на ненавистное солнце, вытер лицо запылённым рукавом, облизнул губы. Те почти ссохлись от одуряющего жара, были солёно-терпкими — вкус заливавшего рот и глаза пота. Рубаха насквозь пропиталась им, плотно облепила тело и мешала невообразимо, но снимать юнец её не осмеливался. За три последних дня работы под небом он так прожёг спину, что к ночи почти с ума сходил от ноющего зуда, а старая кожа ошмётками лезла с новой, варёно-красной. Мокрая тряпка, коей ещё поутру обмотал голову и соломенно-светлые волосы, высохла давным-давно, но работа едва ли близилась к завершению. Земля уступала туго (твёрдая, как булыжник!), раз от раза лопата труднее вгрызалась в ее плесенно-тёмное нутро. Погано. Яма глубокая нужна, в рост человеческий. Эдак он до темени непроглядной провозится! День за середину перевалил, а червоточина могильная едва-едва по пояс вглубь проросла! Похоронный обряд каков? Вблизи хоженых троп выкопать в рост-полтора, уложить вниз покойника, сверху еловыми ветками закидать, огонь поднести. Пускай полыхает смердящее тело в усладу Тоду, Милосердцу Небесному! Когда прогорит всё дотла, нужно от колодца до могилы погнать намётом самую резвую лошадь и столько воды в яму вылить, сколько быстроногая за день выпивает. Этим о заступничестве от духов Иду Рекоголосую попросишь. Наконец, если земля примет всю воду без остатка, засыпь выкопанное обратно, притопчи и щепоть зерна птицам поверху рассыпь. Уходи, не оборачивайся. Тогда примет душу покойника Тамрок — иного мира властелин, тот, кто глазами зверей да крылатых глядит на смертных. Иначе останется мёртвый на земле, найдёт себе тело другого убиенного и воротится за теми, кто должных обрядов не провел, право переродиться в младенце отобрал. С богами и за грань смерти шагнувшими шутить нельзя. Подле них ожидают своего часа те твои родичи, кто скверной жизнью и беспутствами права на новое имя не заслужили, кому наказанием станет вечно помнить свою потерянную жизнь и всё совершенное в ней. «Нет, — Стефан отогнал мысли о предках, навевавшие тоску по родным и ощущение незримого их присутствия, решительно мотнул головой, — до ночи надо управиться». Верно, вечером по дороге пройдут сестра и Бекки, с ними он отправится домой. Бекки — девчушка весёлая, бойкая, ни минуты спокойно усидеть не может. Когда еще встретятся? Стефану шестнадцать лет, он уже мужчина. Другие о женитьбе задумываются, неужто он лицом негожий или труда боится? Свадьбу играть рано, но расположением девицы давно пора заручиться. Бекки красивая, ладная, на словах не дура. Чем не достойная невеста? «Для такой женихов многих отыщут… — мысль, терзавшая не первый месяц, сгинуть, как прочие, не желала. — Свадьбу надобно играть, не ждать. А свадьба — что? Не по силам мне. «Каков размах, таков в зятьях», — говорят. На праздник всю деревню приглашают; чем богаче угощение, тем проще зазвать в дом удачу: повеселится она за столом, потом решит в доме остаться. Для такого пира быка закалывают или барана. А у нас, тьфу, только коза с козлёнком на четыре рта. Нет, нельзя в женихи идти! Но с Бекки и Сибиллой пройтись можно». Вздохнув, Стефан сжал черенок лопаты и опять взялся за работу. Люсия, Сибилла и дурочка Летти — вся его семья. Старшей четырнадцать, младшей двенадцать, а маленькой побирушке всего девять. Были еще Ида и Тод, самые младшенькие и в честь богов названные, но умерли совсем крохами в голодный год. Отца восемь вёсен назад медвежака-шатун задрал, а с ним двум собакам животы на снег вытряхнул. Семья бы, наверное, прожила и так, ведь хозяйство большое, ладное: лошадь сивая, бык, коровёнка, пашни кусок немалый... Но по весне-суховейке со зла или в шутку поднёс кто-то искру к их хлеву. Ночью дело шло, спала за день измотавшаяся семья, от того не видели мигом всколыхнувшегося огня. Как проснулись от крика взбесившейся скотины, вскочили, засов на воротцах сбили — и бык, и корова, и конь живьем занялись. Мать надежду никогда не теряла: сильная, славная, работы не боялась. Заняла, у кого сколько взять удалось, лошадёнку хиленькую купила и зёрен мешок к имевшимся. Как подошло время сеять — все в поле. Но неурожай выдался. Едва ростки проклюнулись, разродилось треклятое небо дождями, так долго длившимися и столь сильными, что зёрна из земли вымыло. Все тогда впроголодь жили, а два двора победнее до новых весенних прогалин не дотянули вовсе. В тот год они Иду с Тодом похоронили… Долг вернуть не смогли, лошадь зимой съесть пришлось. Стефан маленький был, не понимал, как и чем их матушка кормила. Обижался, дурак, когда наряжалась она в пёстрые и ловко подлатанные наряды, шла к проезжим путникам, приходила поутру и глаза от соседок прятала. Тогда не сгорела богатая мельница Кигира, часто через Геверлод проезжали купцы, работники, а то и сынки богатых рыцарей — говорят, красивая дочка у старика была, разгульная бабёнка… Через восемь месяцев от какого-то знатного лорда, скомороха проезжего или мимо шедшего солдата мать безносую болезнь подцепила и руку на себя подняла: когда не было детей в лачуге, перекинула вожжу через поперечную балку и повесилась. Куда податься мелюзге, если старшему — десять, а младшей — пять? Взял их к себе Исидор, жрец старшего из трёх богов. Если Ида Рекоголосая слыла покровительницей старых жен, рожениц, девиц на выданье и домашнего очага, провожатой весны и дарующей плодородие матерью всего живого, то под опекой Тода оставались мужчины и их занятия: охота, война, тяжёлый труд. Храбрый бог не изменил своему призванию, поработать им на Исидора пришлось… Лопата с треском натолкнулась на камень, Стефан от боли сжал зубы: дрожь перешла по черенку в ладони, заболели мигом отдёрнутые руки. Вдруг, не сдержав злости, юноша в сердцах треснул ею по краю ямы и пнул корень, поднявший из земли вспученный грязный хребет. Исидор — богатый человек. Он — единственный во всей округе, кто наделен властью проводить обряды: начинать посев и жатву, исполнять песнопения над умершими и соединять сердца влюбленных в благом союзе. Желанный гость в каждом доме, на любом застолье! А случись вдруг война, всякая мать поспешит сунуть жрецу в ладонь звонкую пригоршню до блеска начищенной меди, надеясь выпросить для мужей и сыновей снисхождения в битве. Исидор — богатый человек, редкостная тварь и песья плесень, какую поискать! Наверное, единственный, кого так сильно и непримиримо ненавидит Стефан. За сестрёнку свою, за Люсию, которую подлец тайком ссильничал! Он, больше некому! Только Исидор к ней ласков был и внимателен сверх меры, а едва вширь пошел тонкий стан – охладел, слова цедил зло и сквозь зубы, избегал! Стефан, когда ревущая сестра в ноги бросилась и во грехе созналась, пробовал жреца в темноте ночной подсидеть, даже кол покрепче из ограды расшатал и вырвал, чтоб наверняка к Тамроку отослать. Но не удалось, ловчей и сильней оказался толстяк. Сам юнца вдоль спины тем колом огладил. Да так ласково приголубил, что работник два дня лежал почти мертвый. Нет ничего страшнее бессилия. Не сразу смог он, старший в семье и обязанный защищать их, посмотреть в глаза брюхатой сестрёнке; стыдился того, что оказался слабее и упустил возможность кровью обидчика смыть семейный позор. Ведь Исидор с тех пор бдительности не терял, глядел как на дикого звереныша. Знал поганый, что стоит чуть зазеваться — вцепится ему мальчишка в горло, сожмет и до смерти не отпустит… За лопату взялся снова, как только отдохнули переставшие дрожать руки. Стефан начал копать быстро, остервенело, старался выместить обуревавшую его злость на безответную землю. Однако лишь быстрее натёр новые мозоли. Пришлось снимать с головы тряпку, кое-как обматывать ею черенок, чтобы тот не терзал ладони болью от каждого усилия. Останавливаться нельзя. Рыть еще столько же, до вечера может не управиться. Теперь он не прерывался, но изредка выпрямлялся над могилой и с оханьем выгибался в пояснице, поглядывал на мертвеца. Нищий старик пришел в Геверлод около недели назад. Плёлся едва-едва, всем весом наваливался на клюку и обошёл практически все дома в поисках ночлега, но всюду получал отказ. Когда закрылась перед самым носом последняя дверь, он протяжно выдохнул невнятное богохульство и прямо под игидоровым забором прилег. Три дня валялся, будто брошенный тюк, почти не шевелясь и постанывая так жутко, что душа уходила в пятки. К утру пятого поплыл над канавкой гнусный душок дохлятины. Стефан строго-настрого запретил сёстрам подходить к хворому, кормить и поить его, и оказался прав: всю рваную хламиду мертвеца густо усыпали копошащиеся вши. «Тифозный, да? — Игидор глянул на покойника через плечо работника и поспешно отступил назад, осеняя себя знаком Тода, отводящим беду и хвори. — Хвала трём, что не чумной… Вот что, Стефан! Обряды проведу здесь. Потом берите с соседом вилы и лопату, закиньте его как-нибудь в телегу. Похорони за Геверлодом. Лишний раз не трогай, не хватало ещё с тобой возиться, выхаживать. Понял?» Что мог Стефан не понять? Зря предупреждал жрец, он бы мертвяка ни за какие деньги не тронул! Край полотнища, в которое кое-как тычками вил затолкали тело, чтоб загорелось лучше, загнулся и даже из ямы было видно, как ползают по лицу россыпью тёмные букашки, затевают возню в белесых тонких бровях над выцветшими молочно-светлыми глазами, прячутся в лохмотьях… Будто щедро присыпали покойника угольной крошкой и трясётся она, дрожит неведомо от чего! Юнцу, которого свои кровососы замучили, чужих и заразных не нужно! Сжечь бы такую «благодать» поскорее, мертвая вонь совсем продохнуть мешает…***
Нижний край солнца уже коснулся верхушек сосен, а Бекки и Сибилла не торопились возвращаться в Геверлод. Время от времени Стефан поглядывал на дорогу в нетерпеливом ожидании и, обманувшись игрой древесных теней, начинал поспешно отряхивать штаны и рубаху. Наконец, он различил приближающуюся фигуру, но быстро потерял к ней интерес — то был одинокий путник, мужчина. Расстояние мешало присмотреться к одежде или чертам лица, однако по медленному шагу и палке-костылю, на который тот опирался при ходьбе, юноша понял, что путь чужака далёк. Позднее говорили, будто в обличье незнакомца по пыльной дороге шествовал чумной Тамрок, чье тело язвами и бубонами покрыто, а лик оспинами изрыт. Если в кои-то веки не врали досужие сплетницы, то нынче сама Смерть остановилась перед ямой. Почувствовав ее взгляд, Стефан поднял глаза и мотнул головой в направлении деревни. Так, знойным и душным вечером, не забыв уточнить дорогу, ещё не узнанная Смерть посетила Геверлод.