Юри видел сон

      Мир не однообразен, не един, не одинаков. И люди не одинаковы, как не одинаковы их режимы, стили жизни. Кто-то тонет в бедности, в горестях. Кто-то сломлен, чьё-то сердце разбито. Каждую секунду кто-то умирает и рождается, рушатся судьбы. Это система, и она неизменна.       Юри ворочается, чёрт возьми, ложась то на правый бок, то на левый, то вообще на спину. Помогает ли это уснуть? Нет. Юри вздыхает, громко, тяжело, набирая в слабые лёгкие, изъеденные дымом города, побольше кислого, сырого воздуха. На жёсткой кровати, говорят, уснуть сложнее. Сложнее, чтобы вы знали, уснуть, когда сердце и душу заживо съедает зверь тоски. Юри прячется от него в плед, пытается сбежать, но разве возможно стать частью Вселенной, если в твоей душе чёртова чёрная дыра? Говорят, смерть приходит один раз. Ложь. Юри видел тысячу своих похорон, умирал сотни раз, сжигал себя.       Боль — признак роста, процесса выздоровления. Боль сделает сильнее, а Юри верит, что не сломается. Разве... Разве это так? Разве не его измотанный, изъеденный червями сомнений и горечи рассудок рождал эту глупость в тщетной попытке сбежать? Может, Юри не стал безвольным, тряпкой, овощем. Он медленно, вдумчиво каждый раз произносил «У многих хуже», как мантру повторяя. Вроде бы помогало.       Терпение — сосуд с тонкими гранями. И сейчас он лопается, хотя прошёл лишь десяток тусклых, серых дней. Юри бьёт по белой, пустой, как он сам, стене. Ему плевать, что обои, когда-то синие в милую мещанскую полосочку теперь висели лохмотьями. Бывший фигурист, как зверь, рвал их когтями в приступах ярости, сжигавшей получше огня Инквизиции. Бывший? Режет ухо, но правда. Зачем бороться, если нет желания, нет шанса выиграть, нет сил на победу?..       — Виктора нет, — так жестоко звучат лишь приказы. Так, наверное, еретиков отправляли на смерть. Для Юри эти слова хуже смерти. И он не верит, как не верил в приезд Виктора, как не верил в саму возможность быть рядом с кумиром.       — Виктора больше нет, — будто по уху тупым, грязным ножом. А заодно и по сердцу. Как мерзко, гадко, отвратительно-неизбежно!       — Виктор умер, — голос дрогнул, дрогнули руки, дрогнул и рассыпался весь мир Юри, разлетевшись на осколки, так больно ранящие нежное сердце.       Город покрыт чёрной пеленой, плёнкой, как будто в мусорном пакете. Темно и грязно, и мерзкий запах какой-то гнили. А за окном летят и падают, разбиваясь о плоскость, снежные хлопья. Как инфекция, они покрывают всё, и нет ничего, что сохранило бы свой цвет. Раньше, когда-то давно, снег был похож на чудо, облачённое в снежную плоть. Теперь — пепел. Всего лишь жжёное тело, сотни жжёных тел, пеплом своим покрывших всё. Юри, в знак солидарности, достаёт зажигалку, устало нажимает кнопку, и вырывается на волю тонкое желтоватое пламя. Красивое. На фоне чёрного окна — будто олицетворение скорби. Юри есть, по чему скорбить и что жечь.       Само течение времени никогда, кажется, не посещало эту комнату. Что сейчас за год? Всё тот же, наверное. А месяц? Ноябрь? Юри даже не представлял. Ему пришлось поднять тело с постели, с трудом удерживая равновесие. Телефон провибрировал, выдал слова приветствия. Юри давно его отключил, но сейчас решил «оживить». Посмотреть, сколько дней прошло с его моральной смерти.       Нужно встать. Нужно поесть. Нужно вдохнуть воздуха. Приказы организма, не более — сам Юри этого не хотел. Он едва смог встать на ноги, одеться.       Снег белой плесенью заботливо укутал слабое тело, неприятно охлаждая. Магазин, точнее даже, какая-то забегаловка, где подростки покупали сигареты и пиво, находился в самом доме. Но сейчас, для слабого тела, это было слишком далеко. Юри с трудом делал шаги, будто разучившись ходить насовсем. Магазин оказывается закрыт, и мужчина, дрожащими от холода руками, достаёт телефон, почти разрядившийся, смотрит на время: «5:46». Он лишь прикрывает глаза, наполненные слезами, прислоняясь к двери, глубоко дыша. Когда же он открывает их, то находит себя лежащим в паре метров от двери, а время показывает «13:54». Люди, проходящие мимо, косятся на него, но ему плевать, поэтому Юри встаёт на дрожащих ногах, а карие глаза смотрят отрешённо и равнодушно. Он забыл, зачем пришёл.       Квартира встретила парня холодом, окна редко были закрыты, и теперь температура внутри ничем не отличалась от уличной. А зачем?! Пусть лучше он заболеет воспалением лёгких и умрёт, харкая на пол кровью, ведь хуже и больнее уже больнее самого факта смерти Виктора уже ничего не будет.       Ключи заброшены в дальний угол, они теперь тоже не нужны. Квартира открыта и страха это не вызывает — самое страшное уже позади. Пусть лучше его ограбят, ему будет всё равно. Ведь самое ценное в его жизни уже забрали.       Труднее всего было по началу, когда это только случилось.       Когда ему позвонили из спасательной службы, когда соболезновали врачи.       Когда пришлось столкнуться с документацией, организацией похорон, всеми этими пустыми и не очень слезами, словами поддержки... Каждое действие кричало: «Умер!»       Когда Юри смотрел, как закрытый гроб опускают в землю...       Когда из квартиры, теперь уже его, приходилось перекладывать совместные фотографии и медали в кладовку, чтобы не было так больно.       А потом, так, детский лепет: только одиночество, холодная квартира и понимание, что подобное божеству, но изуродованное осколками лицо, больше никогда не улыбнётся.

***

      Сон — это, наверное, только для избранных. Для тех, кто имеет возможность заснуть. Юри не имеет, кажется. Всю ночь он ищет удобное место, мучается, стонет от головной боли. Ему то не хватает воздуха, то слишком холодно. И вот, изогнувшись, вздрогнув, Юри засыпает. Наконец-то.       Перед глазами нет чёрного экрана, привычной завесы тьмы. Что-то знакомое мелькает перед глазами. Воспоминание?       Юри чувствует тяжесть чьей-то руки на запястье, слышит радостный смех и шум волн, лижущих песчаный берег. Виктор? Конечно! Они бегут вместе, как странно, как тепло! Родной пляж в Хасецу, родной Виктор... Юри любуется своим спутником, как любовался раньше картинами, как море любуется небом — повторяя его в себе и отражая. Юри жадно, восхищённо ловит момент, даже не понимая, впрочем, что сон, как и обычно, будет наполнен тёмными красками. Юри ощутил себя внезапно одиноко, когда Виктор отпустил его, прыгая в океан. Синие, тёмные пасти воды захватывали его, уволакивая вглубь, вниз. Резко, так жёстко...       Юри кричит. Кричит имя, что так много для него значит. Кричит, срывая голос. И бежит. По корягам, камням, хотя кажется, что легко можно упасть, что ноги подобны веткам — сломаются, будь уверен. А вода совсем не близко... Юри, обессиленный, падает и, хотя сердце всё ещё громко бьётся, ощущает близость гибели. Волна укрывает его...       Глаза он распахивает в новом месте из воспоминаний. Храм Святого Семейства, более известный как «Саграда—Фамилия». Юри неожиданно тепло и холодно, но, главное, Виктор смотрит на него. Здесь они обменялись кольцами, подарив друг другу нечто большее, чем талисманы — надежду. На любовь, на жизнь, на победу, в конце концов.       — Ты выглядишь подавленным, — руки Виктора коснулись алых щёк, поглаживая, успокаивая. Юри точно помнил свои тогдашние чувства: смущение и почти щенячья радость, восторг, — В твоём теле должна остаться жизнь, — говорит Виктор заботливо, нежно, как если бы эти кольца и впрямь были обручальными...       Юри неожиданно для себя ощущает тепло. Тепло в холодной, мёрзлой квартире, где когда-то жили двое. Он открывает уставшие, вечно красные глаза, пытаясь различить причины пробуждения. Будильников он не заводил, да и постучать, позвонить никто не мог. Ключи были только у них двоих — Виктора и Юри. Неужели?..       Кацуки распахивает глаза, ощущая тяжесть на запястье. Виктор? Что он здесь делает? И волны, кажется, на заднем плане? Юри улыбнулся, впервые за долгое время. Он наконец-то дома.       Тепло исходит от яркого солнца. Пляж, любимый пляж Хасецу. Сколько раз он приходил сюда, чтобы, глядя на разбивающиеся о берег волны, унять суету мыслей? И сейчас Кацуки глядел в спокойную воду, греясь и наслаждаясь даже дыханием.       — Что уже случилось, того не вернуть, — солнце будто на мгновение почернело от резкого голоса Никифорова. Он берёт на себя обязанность говорить первым. И он первым раскрывает рот, произнося почему-то сразу итог. А вдалеке слышны крики чаек — отвратительных птиц. И Виктор смотрит туда, сквозь воду и небо, сквозь птиц — в никуда.       — Ты же сильный, Юри, — Кацуки тысячу раз уже это слышал, но из уст почти-мужа подобное звучало как-то резко, по-новому. Если раньше он мог что-то сказать, то теперь лишь смотрел на говорящего, так пристально, будто сомневаясь в том, что он не пластмассовый и не бумажный, — Я всегда буду в твоей душе, даже если меня нет рядом, помнишь? — О, Юри помнит. Так ему говорила мама, когда он уезжал первый раз из города один.       Неожиданно Виктор чуть кривит губы в улыбке. Родной, тёплой улыбке. Солнце, кажется, стало теплее светить от этой улыбки. Даже песок стал мягче.       — Ну же, улыбнись! — Никифоров своими холодными, по-прежнему холодными, несмотря на тёплый день, пальцами, касается лица Юри, тянет за щёки, заставляя улыбнуться. И тот поддаётся, доверяя рукам тренера, улыбается шире, почти смеётся от счастья видеть Виктора, — Сегодня же твой день Рождения! — а в награду поцелуй. Тоже тёплый, короткий, но как бы живой. Нет, кажется, ничего приятнее для Кацуки, чем чувствовать губы Виктора, касающиеся его губ. Тёплые и даже... Настоящие? Виктор смеётся, закрывая руками глаза Юри, и тот проваливается во тьму.       В голове эхом отдаётся какая-то фраза, смысл которой не совсем доходит до Юри: речь о каком-то подарке, но что за подарок? И кому?

***

      Юри в страхе раскрывает глаза, надеясь увидеть Виктора, но просыпается. Он тяжело дышит, даже хрипит.       А в голове мелькают тысячи картинок из сна, как будто блёкло повторяя сюжет. Юри, качая головой, чтобы хоть немного прийти в себя, осматривается. Серые стены, серые вещи, серое окно... Что-то мелькнуло на стуле.       — Виктор? — кажется, Кацуки прокричал это, громко и испуганно, ломким голосом. Никто не ответил, что, к сожалению, понятно. Юри присматривается, замечая статуэтки. Он не помнит их, но вот фигуры... Конечно, это он и Виктор! На показательных. Вместе. Рядом.       Он соскакивает с кровати, грязной и мокрой, падает на колени перед статуэтками. Руки дрожали, будто в лихорадке, было чертовски... Волнительно? Страшно?       Слёзы брызнули из глаз, крупные, они орошали лицо Юри. Он подумал, что сейчас, наверное, смотрится совсем не так, как Виктор, не так изящно. Он не плачет, как бог.       Дрожащими, будто пьяными руками, Кацуки хватает фигурки, прижимая их к груди, и на них тоже падают непрошенные слёзы. Юри плевать, что он может уронить статуэтки, что они хрупкие — он прижимает их к себе и плачет. Он не понимает, как они здесь оказались, как это вообще возможно. Но сейчас плевать. Слишком много эмоций... Слишком, чёрт возьми!       Чуть успокоившись, глядя на подарок Виктора, Юри твёрдо произнёс: «Я обещаю, Виктор. Обещаю» — и, казалось, оба поняли, о чём речь. Кацуки не врал. Он как никто другой умел держать обещания, даже и данные в полусне. Он больше не плакал.